Стихи
Стихи
В АККО
Наполеон свою карьеру ставил нá кон –
просторы Индии мерещились во сне.
Но на пути в Константинополь храбрый Акко
служил защитникам и маленькой стране.
Смотрю с моста в защитный ров, второй и третий,
взбираюсь каменной тропой для колесниц.
Наполеона в восемнадцатом столетье
здесь обезглавили, как гидру. Пали ниц
амбиций скопища и слава Бонапарта.
А малый Акко, не захваченный, живой,
смотрел с надеждой в отвоёванное завтра,
оставив пушки, словно рухлядь, под горой.
Смотрю на порт морской, на камень тесных улиц,
вдыхаю запах из харчевен и кафе –
во мне видения имперские проснулись
(жаль, не надела треуголку с галифе).
БАХАИ
Снимите обувь, проходя в покои храма, –
в бахайский храм Бахауллы и в мавзолей.
Здесь христианства, иудеев и ислама
объединение религий всех мастей.
А рядом парк, где единение растений
с глубоким небом, красным камнем и травой,
и единение военных поколений
страны чудесной со столицей мировой.
Я здесь дышу озоном веры и свободы
и обувать босые ноги не хочу.
И моему многострадальному народу
в бахайском храме освятила бы свечу…
Снимите обувь, отпустите зло и козни
в саду бахайском, – погулять и поумнеть,
чтоб в этом мире, что озлоблен и разрознен,
бахайский храм остановил войну и смерть.
ВАЛЬС. РАВЕЛЬ
Я задумал это произведение как своего рода апофеоз венского вальса, впечатление от кружения которого фантастично и фатально. Я поместил этот вальс в обстановку императорского дворца, приблизительно около 1855 года.
Морис Равель, 1928 г.
Так начинался вальс.* В холёной Вене
сгущались облака. Звучат фаготы.
У Габсбургов сумбурно представленье
о будущем династии. А боты,
накидки и плащи, и скрип кареты –
преддверие к несмелым звукам вальса…
И вот он начинается. В просветах –
голубизна. Особо удавался
вальсирующим парам бег по залам,
по анфиладе комнат, до балконов!
Звучала музыка, влюбляла и взывала
всё к новым реверансам и поклонам!
Но что это: затишье перед бурей
иль «танец на вулкане» войн грядущих?
Уже – камланья разъярённых гурий
и обречённость армий, в смерть идущих!
Так не похож на вальс финал и крики
в агонии всплакнувших инструментов!
Поёт обрывки вальса соло скрипки,
утраченного мира монументом.
И – замирает притча венской были,
и притча миру, павшему в руинах, –
теперь лишь вспоминать, как нежно плыли
в том вальсе пары, слившись воедино…
________________
* На всем «Вальсе» лежит зловещий отпечаток призрачности. Кружение вальса в «Вальсе» Равеля оборачивается крушением целой эпохи. И, быть может, здесь существует особый подтекст: не так ли и война стала крушением иллюзий довоенной, проходившей под знаком романтизма эпохи?
БАРТОКУ
После прослушивания сонаты для двух
фортепиано и ударных инструментов Бэлы Бартока
Возьми меня, возьми меня в страну
чистейших рек от горного истока –
я проплыла по жизни не одну
пучину вод, пришедши издалёка.
Я тоже понимаю речь лесов,
скрывающих в себе разбой и святость!
Я упиваюсь музыкой басов
твоей сонаты, что плывёт, на радостьЮ
над головами слушающих жизнь,
вцепившихся в сиденья от волнений…
В штормах гармоний ветренных – держись,
мой бунтовщик, мой музыкальный гений!
Приговори меня к ударам в гонг,
спаси меня в бурлящих фуг потоках,
духовной власти музыкальный бог,
верховный жрец и плачущее око.
Тебе – хранить пассаж душевных мук,
мне – уходить с душою потрясённой!
Кружит под потолком последний звук,
незримым ветром кверху унесённый…
БЫЛ МОЛОД БРАМС
Был молод Брамс, и молода Земля,
юна Европа, необъятны шири.
Цвели сады, поляны и поля,
и запахи весны над миром плыли!
Черты рапсодий будущих и тем
на Интермеццо молодого Брамса
ложились радостью разгорячённых тел
и жаром будущих его «Венгерских танцев».
Печаль светла. И вторит ей, круша
аккордом светлым грустную репризу,
альтистка. Благодарная душа
с цыганским пафосом танцует Zingareze.
А в клавишных штормах фортепиан
поют, смеются, плачут тоны скрипки!
И замер зал, той молодостью пьян,
каскады слёз меняя на улыбки.
ВИВАЛЬДИ В ЯФФО
Я задыхаюсь! Музыка Вивальди
проникла в стены храма. Скрипачами
взлелеянные звуки – служат морю,
что за окошками колышется лениво…
Я пробиралась к вам, гармоний ради,
обычным жарким днём. А на причале
стояли рыбаки. И, ветру вторя,
колокола звонили в церкви у обрыва.
Нас собрала здесь доля иль случайность –
две сотни обезличенных и сирых,
в сравненье с музыкой, в такую мощь и святость
нас вовлекающей, что арки заструились
и задрожали! Нераскрытость тайны
Антонио Вивальди. Блеск и сила
старинных скрипок. И шероховатость
плит под ногами – воедино слились.
Служенью музыке, как Яффо – морю служит,
век обучались музыканты в чёрном.
Помеченные грифом, станом нотным,
они уходят с зачехлёнными смычками,
оставив тень Вивальди… Долго кружит
его концерт, в часовню заточённый…
Наружу – к морю! Тель-авивский потный
субботний вечер разливается над нами!
ИЕРУСАЛИМСКИЙ БЛЮЗ
В истоках улицы оставлена машина,
по обе стороны – кафе и рестораны.
Иду по улице, то людной, то пустынной,
и мой приезд сюда уже не мнится странным.
Здесь близко к небу и к земле довольно близко,
здесь свежей выпечкой благоухают бары.
Ползут по стенам неуёмным тамариском,
текут столетия в песочные амбары…
И, опасаясь быть подверженной синдрому –
бежать в пустыню и плести канву религий, –
я обминаю, как минуют квест огромный,
одетых в чёрное, несущих, как вериги,
свою приверженность, предвзятость – местных снобов.
Иду по городу, имея адрес точный.
Вбираю в лёгкие отстоянный, особый
благославенный воздух святости бессрочной.