Журнальный мир

ОБЫЧНО ТАК БЫВАЕТ К ТРИДЦАТИ

Теперь ты видишь, как неплохо быть собой,
и, наколов на рёбрах чёрный грим таланта,
пускаться в жизнь, как в бешеный запой,
оставив позади кончину марта.
 

Теперь мне кажется, что я один
иду сквозь тренды, кризисы и взрывы.
Обычно так бывает к тридцати
в объятьях нелюбимой, но красивой.
 

Обычно я со всеми на ножах,
но по весне, оттаяв от депрессий,
напоминаю облысевшего ежа —
так по-дурацки свеж и весел.
 

Сегодня мне не хочется курить
привычный дым сурового закона:
нам скоро запретят спокойно жить,
но разрешат не оскорблять иконы.
 

Мне страшно отправляться в путь — 
нас на дорогах ждут смертельные овраги…
 

Я остаюсь. И надо бы уснуть.
Всё хорошо. Но только на бумаге.

ТРЕТЬЕ АПРЕЛЯ

Ты случайно узнаешь предательство,
видишь ли там —
в не такой надоевшей, безликой,
отравленной гуще
был уют, что слонялся, шатаясь,
за мной по пятам,
а потом стал на равных идущим.
 

Был обветренный март,
мои губы дошли до молчания, ты —
ты пыталась уйти навсегда, но не вышло.
Две недели шёл дождь.
Мы попрятались под зонты.
В прошлый год мы смеялись под крышей.
 

Чёрный вторник украл мою трезвость,
и я не успел
рассказать про тех двух лебедей на болоте —
это мы утопали в разводе
наших вечно скучающих тел. 
 

Третьи сутки без сна,
без какой-либо веры под боком.
В моём зеркале — мальчик,
стареющий с каждой весной.
Если эта прогрессия даст
преждевременный сбой —
вряд ли станет кому-нибудь плохо.
 

Захудалый район.
Серость блочной родительской трёшки —
вряд ли повод для гордости —
повод вернуться в запой.
Cry my baby, люби меня, верь в меня, крошка —
я всё тот же никчёмный и твой.
 

Наш святой городок стал похож
на могильную яму —
не отпустит, не выдаст, заткнёт тебе рот.
Здесь любая дорога —
три шага от бара до храма,
только я шёл наоборот.
 

Вот и ты — надоевший герой
всех моих откровений —
я придумал тебя безобразным таким…
Ты смотрел на итог
сквозь решётку стихотворения,
нарезая по строчкам круги.
 

Я казнил тебя, снова и снова
воскрешал, не давая спокойно уйти,
а теперь уже ты —
меня режешь ржавеющим словом,
закрывая на карантин,
 

чтобы здесь — в неизвестной и горькой воде —
на поверхности лета,
обнявши друг друга за плечи,
стать бессовестно целым, божественным, тем,
что зовётся поэзией, речью…
 

Чтобы здесь — осознав неизбежность утраты,
на ступень эскалатора делая праздничный шаг,
верить в чудо. А надо ли? Надо.
Здесь иначе никак…
 

Новый день.
Ты пытаешься выжить в подземке стихов,
я — стараюсь быть лучше, чем третье апреля…
 

Видишь свет? Это наша седая любовь
взорвала это чёрное время.

***

Город стал некрасив, точно твой макияж
после слов о расстрелянном брате —
здесь мы в школу ходили, там вешался наш
до зимы недоживший приятель.
 

Но магнитами фраз, позволяющих стать
этой куче-мале железяк-откровений
чем-то движимым, важным,
как воздух и мать —
не раскрыть ни одно преступленье.
 

Только кажется так, что стихов моих дом
стал костром этих скверных событий,
а на деле — вся жизнь вообще не о том,
но другой я её и не видел.
 

Мне бы помнить её — той, что всё же была,
не стыдясь, обнажала любую
свою сторону: нежность, утраты, дела —
что ещё там она нарисует.
 

Вот смотри: это я — в восемь лет кувырком,
всё стараюсь быть лучше кого-то,
а на фоне — Илья, что был злейшим врагом,
но его уже нет, как полгода.
 

А вот тут тебе три, ты сидишь под зонтом
в год назад опустевшей квартире.
мы не знали тогда — кем мы станем потом,
не теряли себя и не пили.
 

Что ты смотришь так — будто бы я сочинил
чей-то путь, игнорируя опыт?
Я ведь тоже устал. От кричащих чернил.
Я их крик переделал на шёпот…
 

Свет погас. И давно уже смыт макияж.
Нам нет дела до шумного города.
 

Мы ложимся в кровать,
как на тёплый и сказочный пляж —
бесконечно прекрасны
и молоды.

***

И не смотри, прошу, так строго, свысока.
Ты завтра, как и я, проснёшься в прошлом —
незримом прошлом пьяницы и дурака.
Пусть будет март. Февраль был безнадёжным.
 

Сухая ветка разума упала на
поднос хрустальный молодого шума.
Капель откланялась, виднелась тишина
в круговороте поминальных рюмок.
 

Сожжённых звёзд кричащая зола
(серебряная пыль твоих восторгов)
развеялась, так и не дав тепла
и никакого толка…
 

И долго плыли корабли утех
по скомканным простынкам алой сути.
Я шёл на свет, мечтая видеть тех,
кто не был на меня похож и вряд ли будет.
 

На льдине чувств тонули города, 
рукоплескавшие позору мира. 
Пусть обо мне не вспомнят никогда —
я был. И это всё, что было.

В ДОРОГЕ

Измозолив вокзалам глаза,
я вливал себе в глотку скитания яд,
чтобы только вперёд, чтоб ни шагу назад,
чтоб седой головой окунувшись
в просторную память,
коснуться ногами о прошлого дно:
мутные женщины, измазавшие губами
чёрно-белой любви полотно.
 

Пьяной улицы крик на ладони бездомного
светится взглядом творца,
в ожиданьи конца своей книги,
я пью, как законченный гад,
созерцая высотки ошибок, ужимок, болезней,
растрат —
я виновен во всём этом сам.
 

Я попутчиком был, пожирая, как водку,
рассказы солдат
об их жёнах, плюющихся в жирную харю
войны.
От случайных людей грянул в осень
стихов слезопад,
заливая пустеющий Крым.
 

Там какой-никакой, но хотя бы уют
в море чёрных стихов и под юбками дев,
что страшнее, чем гнев —
за таких неуместных не пьют,
говоря себе: «выгони, не раздев».
 

На другом конце мира, сгореть от стыда,
не найдя ни жены, ни друзей, ни следа
на дороге к себе и к небесным вратам,
столько лет понапрасну отдав —
то туда походил, то — сюда.
 

От бессмысленных драм
впасть в беззвучный режим,
уличить себя в пьянстве, депрессии, лжи,
превратиться в покойника, руки сложить
на груди, ничего не нажив.
 

Но картина могла быть иной,
без дороги, что станет виной.
Вся погоня за призрачным счастьем
от потребности перемещаться.
 

Если б в ночь, не смыкая глаза,
не впускать в себя вечный вокзал,
а забыв о болоте речей,
слушать суть мелочей.
 

Слушать женскую грусть за стеной,
наделить хэппи-эндом кино
и укутаться нежности сном,
чтоб увидеть дорогу
домой.

***

Если время — судья, я иду, как на плаху,
во тьму,
вместо речи встречая молчанье
задёрнутой шторы.
Одинокий фонарь был святым,
я молился ему
в ожидании приговора.
 

Это лето текло в непрерывную серую вязь,
похотливо размыв истеричную памяти нить.
Если цепь отчужденья была, то она порвалась.
Я забыл всё, что нужно забыть.
 

Говорят, что вся жизнь — миражи,
что любви тишина покалечит.
Даже если в ночи она точит ножи,
я иду к ней навстречу,
 

ведь любой горизонт — это ты,
растворённый на белом листе новизны,
значит лучше дойти до черты
и увидеть бессмертные сны,
 

чем стоять, увядая, как хрупкий цветок
у подножья высокой горы.
Если время — судья, то любой его срок —
суть жестокой игры.
 

Раскрывая туза, ускользать от ответа, причём,
демонстрируя право на свет, оставаться никем,
возомнить себя богом, поэтом, судьбой, палачом,
умереть от никчёмных проблем.
 

Если время — судья, я — его незамеченный шаг,
не оставивший в поле истории след.
Среди тонны исписанных болью бумаг
ничего интересного нет.

***

Куда ни глянь — хоть в тающую жуткую мечту,
хоть в мыслей ком, что станет просто хламом,
хоть в настоящее — любовь и нищету,
увидишь юность, пахнущую нет, не фимиамом.
Я пью до дна сорокаградусную кровь зимы,
закусывая музыкой в отсутствии объятий.
Уходит транспорт. Остаёмся мы —
лишь тени мира на его закате.
 

Наш крест — бескрайнее число дорог,
болезней, выборов, смертей, открытий.
Я честен был. Во всём. Насколько мог.
Да только этого никто не видел.
Пускай поэзии тепло не для меня,
пусть буду грязью на подошве мира,
идущего всё прямо, прямо, прям
в уродливую ночь, свою могилу.
 

Но я стихов необъяснимый груз
поднял на облако земных сомнений,
и сам ушёл туда, откуда не вернусь,
посмертно став небесным отраженьем.
Когда исчезнут звёзды в городах,
и водка встанет поперёк гортани,
тогда уже, быть может, навсегда
уснут стихи в осушенном стакане.