Стихи

Стихи

ПРОВИНЦИАЛЬНОЕ

 

Когда-нибудь меня с небес взашей

из ангелов погонят с чемоданом

в ряды чертей, бомжей и алкашей

всклокоченных, осиротелых, пьяных,

я побреду по родине ничьей,

по улицам ничьим за подаяньем.

В провинции привычный ход вещей

я узнаю по голубям вокзальным

всё тем же, одуревшим от тоски;

по дворнику, метущему плевки;

по профилям прямоугольных зданий.

Я помню каждый тополь, каждый камень

и каждый колокольчик у реки.

И всё здесь неизменно, как всегда,

чудное постоянство поколений,

застыла Гераклитова вода:

всё тот же забулдыга в бакалейном;

рыбак всё тот же дремлет у пруда;

десятилетний старец жаждет знаний,

штудирует Платона у доски;

сквозь лупу наблюдает мирозданье

учёный, потирающий виски.

И только я несвычный, пришлый, странный.

Но лучше мне исчезнуть с чемоданом,

чем бестолку в раю бренчать на лире

среди таких же братьев во плоти.

Схожу с ума на ангельской квартире,

держу стихотворения в горсти

и Бога умоляю: «отпусти

на все четыре…»

 

 

ПРОМЕТЕЙ

 

Приходят дни, когда нам не до нас,

и даже пыль не увлажняет глаз,

спокойный сон идёт к другой кровати,

на нашей о здоровье помолясь.

С Эдема сам Всевышний, матерясь,

спускается в космическом халате.

 

Нам видится за каждым горем Бог,

и детство убегает наутёк,

мелькая загорелыми ступнями.

А горе поджигает фитилёк,

и почва разрывается над нами,

и небо ускользает из-под ног.

 

Мы северный народ, мы Прометей,

не выключаем газовых печей

и заедаем сухарями водку,

но только не становится теплей,

и мы напоминаем циркачей,

зубами отбивающих чечётку.

 

Мы заперты. Но слышит Бог, смеясь,

когда мы отлучаемся на час,

таращимся бессонными глазами

на снег, на свет, как будто в первый раз.

Не понимая, что случилось с нами.

Не понимая, что сломалось в нас.

 

 

ФЕВРАЛЬСКОЕ

 

Поздний снег дорожит февралём так,
как я
тобой,

что-то непоправимое чудится снегирю.

Замерзает наш город,
прижавшись к трубе трубой,

фонарём к фонарю.

 

Мне достать бы бесценных минут,
чей синоним
ты,

распихать по карманам,
по ящичкам рассовать

и учиться быть неразличимой у темноты,

а у тайны молчать.

 

Замереть, словно тать,
затаившийся после краж,

и на счастье смотреть,
и бояться его сморгнуть.

Только жаль бесконечности нет,
вот и город наш

отгоняет весну,

 

но бежит серафим*, ни секунды не дав взаймы.

Тонок лёд на реке, с треском рвётся её киста,

улетает снегирь, и, почуяв болезнь зимы,

снег шагает с моста.

 

 

БАГДАД

 

Земля твоя мой Гефсиманский сад,

забывший имя своего пророка.

В персидской колыбели спит Багдад,

в котором всё спокойно, но постольку

 

поскольку ободряюще молчат

листовки у подножья минарета.

Мохаммед собирает виноград

без жён, без сыновей и без адептов,

 

а я смеюсь, что он пришёл один,

мой смех, как первый блин, выходит комом.

Мне нечего сказать, я муэдзин,

которому беседы незнакомы.

 

И если говорить мне, то с собой,

и если не молчать, то о Багдаде,

о том, как снова требуя пощады,

охрипла птичка в клетке золотой.

 

 

БУКВИЦА

 

Д. Л.

 

Будь по-твоему: «мама, купи собаку»

не познать мне. И время бездетно тоже:

ни семьи, ни пристанища только знаки,

как дворняги голодные, душу гложут.

Нынче буквы взрослее Иерихона,

чуть забудешься охаешь на латыни.

Припадаешь к безбожнику: «Ессе homo!»,

обнимаешь колени своей святыни,

чтобы после каликой идти по миру,

удивляясь свободе, как осуждённый

высшей мере. Ответь же, Святый Димитрий,

как вмещается Слово в твои ладони?

Нынче буквы увесистей монолитов,

пригибают к земле и сутулят спину.

Я таскаю к иконе твоей молитвы,

но боюсь, что на церковь не хватит глины.

Будь по-твоему, делай со мной, что хочешь,

высекай на душе моей голос Божий.

Убаюкаю прошлое, словно дочку,

и пойду дура дурой по бездорожью.

 

 

МАГДАЛИНЕ

 

Без десяти столетий новый бог

из римского подвала Палестины

выходит, спотыкаясь о порог.

Чужой народ ложится подле ног,

целует руки дева-магдалина

 

пока ещё распутна и грешна,

а дом её оплёван и обруган.

Господь идет, но поступь не слышна,

идут за ним апостолы, мошна

великой новой церкви и хоругви.

 

И никому нет дела до того,

что с ними обнуляется эпоха,

и что потом Святейшества Его

состряпали из веры сотню войн,

и оживали чудища у Босха,

и вскрыт алтарь, и ризница пуста,

и праотцы безмолвны и бесплодны…

 

Мария, если б не было Христа,

какие пропадали бы места:

Вифания, Голгофа, Гроб Господень,

и чёрт-те что творилось бы с землёй,

где не сплелась Иудина верёвка.

Полковники ушли бы на покой,

и жив Константинопольский герой,

и ты, Мари, и ты работорговка.

 

 

АПЕЛЬСИНЫ

 

а вчера привезли суицидницу.

Говорят, она сумасшедшая,

то ли мать, то ли дочь главврача.

Стас Михалыч кричал:

«Ну, какого лешего?!

У неё ж по хранителю на плечах!»

Персоналом было обещано

до утра её откачать.

 

Вообще, тяжёлых у нас — полклиники,

(как их стоны выносят стены?),

а тут травятся тысячу раз на дню

да топорно вскрывают вены…

Вот теперь Михалычеву родню

доставай, как хочешь, с другого света,

Света крестится и садится на краешек

кривобокого табурета.

 

Что ты знаешь о сумасшествии?

 

Три ночи снились мне

сплошь покойники и кресты.

Я спасаюсь одним его именем,

вот оно: у меня в горсти.

Он мне друг, я ему нелюбимая.

Я калека, а он костыль.

Впрочем, где там пакет с апельсинами?

Угости.

 

Что ты знаешь о сумасшествии?

 

Я была там, где вьётся тропинка в ад,

где на стёклах «крестики-нолики»

пациенты рисуют в ряд.

Говорят, они параноики

и боятся всего подряд.

Это ночью. Днём улыбаются

солнцу, койке, прожекторам,

окнам, небу, собственной матрице,

лаборантам и докторам…

Дай мне нож или вилку… Какая разница…

Слишком толстая кожура.

 

Что ты знаешь о сумасшествии?

 

Семилетний мальчик теряет слух,

у него в голове грохочет, гремит и стонет.

Он идёт на цыпочках после двух

из ларька по длинному коридору.

Время тихого часа, все мирно спят

в неуюте больничных коек.

Только в мальчике демоны голосят

и ему не дают покоя.

«А-ПЕЛЬ-СИ-НЫ!!!» взвывает над ухом голос.

Мальчик жмётся к стене и сползает к полу.

И авоська рвётся, как тонкий волос,

апельсины скачут по коридору,

и техничка бросает: «Вот чёртов псих!»

И сквозь зубы выплёвывает с укором:

«Как земля выдерживает таких?»

Что ты знаешь, дочка-сестрёнка-мамочка,

о таких, кто владеет нами?

Мне на всех остальных до лампочки,

его имя — в моём кармане.

Здесь я сплю, и мне снова видится:

Бог жонглирует чудесами.

А вчера привезли суицидницу.

Говорят, с моими

глазами.

 


* Огненный серафим = солнце.