Стихи
Стихи
ПРОВИНЦИАЛЬНОЕ
Когда-нибудь меня с небес взашей
из ангелов погонят с чемоданом
в ряды чертей, бомжей и алкашей —
всклокоченных, осиротелых, пьяных,
я побреду по родине ничьей,
по улицам ничьим за подаяньем.
В провинции привычный ход вещей
я узнаю по голубям вокзальным —
всё тем же, одуревшим от тоски;
по дворнику, метущему плевки;
по профилям прямоугольных зданий.
Я помню каждый тополь, каждый камень
и каждый колокольчик у реки.
И всё здесь неизменно, как всегда,
чудное постоянство поколений,
застыла Гераклитова вода:
всё тот же забулдыга в бакалейном;
рыбак всё тот же дремлет у пруда;
десятилетний старец жаждет знаний,
штудирует Платона у доски;
сквозь лупу наблюдает мирозданье
учёный, потирающий виски.
И только я — несвычный, пришлый, странный.
Но лучше мне исчезнуть с чемоданом,
чем бестолку в раю бренчать на лире
среди таких же братьев во плоти.
Схожу с ума на ангельской квартире,
держу стихотворения в горсти
и Бога умоляю: «отпусти
на все четыре…»
ПРОМЕТЕЙ
Приходят дни, когда нам — не до нас,
и даже пыль не увлажняет глаз,
спокойный сон идёт к другой кровати,
на нашей о здоровье помолясь.
С Эдема сам Всевышний, матерясь,
спускается в космическом халате.
Нам видится за каждым горем Бог,
и детство убегает наутёк,
мелькая загорелыми ступнями.
А горе поджигает фитилёк,
и почва разрывается над нами,
и небо ускользает из-под ног.
Мы северный народ, мы Прометей,
не выключаем газовых печей
и заедаем сухарями водку,
но только не становится теплей,
и мы напоминаем циркачей,
зубами отбивающих чечётку.
Мы заперты. Но слышит Бог, смеясь,
когда мы отлучаемся на час,
таращимся бессонными глазами
на снег, на свет, как будто в первый раз.
Не понимая, что случилось с нами.
Не понимая, что сломалось в нас.
ФЕВРАЛЬСКОЕ
Поздний снег дорожит февралём так,
как я — тобой,
что-то непоправимое чудится снегирю.
Замерзает наш город,
прижавшись к трубе трубой,
фонарём к фонарю.
Мне достать бы бесценных минут,
чей синоним — ты,
распихать по карманам,
по ящичкам рассовать
и учиться быть неразличимой у темноты,
а у тайны — молчать.
Замереть, словно тать,
затаившийся после краж,
и на счастье смотреть,
и бояться его сморгнуть.
Только жаль — бесконечности нет,
вот и город наш
отгоняет весну,
но бежит серафим*, ни секунды не дав взаймы.
Тонок лёд на реке, с треском рвётся её киста,
улетает снегирь, и, почуяв болезнь зимы,
снег шагает с моста.
БАГДАД
Земля твоя — мой Гефсиманский сад,
забывший имя своего пророка.
В персидской колыбели спит Багдад,
в котором всё спокойно, но постольку
поскольку ободряюще молчат
листовки у подножья минарета.
Мохаммед собирает виноград
без жён, без сыновей и без адептов,
а я смеюсь, что он пришёл один,
мой смех, как первый блин, выходит комом.
Мне нечего сказать, я муэдзин,
которому беседы незнакомы.
И если говорить мне, то — с собой,
и если не молчать, то о Багдаде,
о том, как снова требуя пощады,
охрипла птичка в клетке золотой.
БУКВИЦА
Д. Л.
Будь по-твоему: «мама, купи собаку»
не познать мне. И время бездетно тоже:
ни семьи, ни пристанища — только знаки,
как дворняги голодные, душу гложут.
Нынче буквы взрослее Иерихона,
чуть забудешься — охаешь на латыни.
Припадаешь к безбожнику: «Ессе homo!»,
обнимаешь колени своей святыни,
чтобы после каликой идти по миру,
удивляясь свободе, как осуждённый —
высшей мере. Ответь же, Святый Димитрий,
как вмещается Слово в твои ладони?
Нынче буквы увесистей монолитов,
пригибают к земле и сутулят спину.
Я таскаю к иконе твоей молитвы,
но боюсь, что на церковь не хватит глины.
Будь по-твоему, делай со мной, что хочешь,
высекай на душе моей голос Божий.
Убаюкаю прошлое, словно дочку,
и пойду — дура дурой — по бездорожью.
МАГДАЛИНЕ
Без десяти столетий новый бог
из римского подвала Палестины
выходит, спотыкаясь о порог.
Чужой народ ложится подле ног,
целует руки дева-магдалина —
пока ещё распутна и грешна,
а дом её — оплёван и обруган.
Господь идет, но поступь не слышна,
идут за ним апостолы, мошна
великой новой церкви и хоругви.
И никому нет дела до того,
что с ними обнуляется эпоха,
и что потом Святейшества Его
состряпали из веры сотню войн,
и оживали чудища у Босха,
и вскрыт алтарь, и ризница пуста,
и праотцы безмолвны и бесплодны…
Мария, если б не было Христа,
какие пропадали бы места:
Вифания, Голгофа, Гроб Господень,
и чёрт-те что творилось бы с землёй,
где не сплелась Иудина верёвка.
Полковники ушли бы на покой,
и жив Константинопольский герой,
и ты, Мари, и ты — работорговка.
АПЕЛЬСИНЫ
— …а вчера привезли суицидницу.
Говорят, она сумасшедшая,
то ли мать, то ли дочь главврача.
Стас Михалыч кричал:
«Ну, какого лешего?!
У неё ж по хранителю на плечах!»
Персоналом было обещано
до утра её откачать.
Вообще, тяжёлых у нас — полклиники,
(как их стоны выносят стены?),
а тут травятся тысячу раз на дню
да топорно вскрывают вены…
Вот теперь Михалычеву родню
доставай, как хочешь, с другого света, —
Света крестится и садится на краешек
кривобокого табурета.
— Что ты знаешь о сумасшествии?
Три ночи снились мне
сплошь покойники и кресты.
Я спасаюсь одним его именем,
вот оно: у меня в горсти.
Он мне друг, я ему нелюбимая.
Я калека, а он костыль.
Впрочем, где там пакет с апельсинами?
Угости.
Что ты знаешь о сумасшествии?
Я была там, где вьётся тропинка в ад,
где на стёклах «крестики-нолики»
пациенты рисуют в ряд.
Говорят, они параноики
и боятся всего подряд.
Это ночью. Днём улыбаются
солнцу, койке, прожекторам,
окнам, небу, собственной матрице,
лаборантам и докторам…
Дай мне нож или вилку… Какая разница…
Слишком толстая кожура.
Что ты знаешь о сумасшествии?
Семилетний мальчик теряет слух,
у него в голове грохочет, гремит и стонет.
Он идёт на цыпочках после двух
из ларька по длинному коридору.
Время тихого часа, все мирно спят
в неуюте больничных коек.
Только в мальчике демоны голосят
и ему не дают покоя.
«А-ПЕЛЬ-СИ-НЫ!!!» — взвывает над ухом голос.
Мальчик жмётся к стене и сползает к полу.
И авоська рвётся, как тонкий волос,
апельсины скачут по коридору,
и техничка бросает: «Вот чёртов псих!»
И сквозь зубы выплёвывает с укором:
«Как земля выдерживает таких?»
Что ты знаешь, дочка-сестрёнка-мамочка,
о таких, кто владеет нами?
Мне на всех остальных до лампочки,
его имя — в моём кармане.
Здесь я сплю, и мне снова видится:
Бог жонглирует чудесами.
А вчера привезли суицидницу.
Говорят, с моими
глазами.
* Огненный серафим = солнце.