Журнальный мир

ПОУТРУ

(посвящается утренним нам в Париже)

Я умру поутру в Париже —
повешусь на изумрудной крыше
с видом на модную телевышку.
Или у тихой заводи Сены
найду булыжник (есть для туристов нищих
шкурообменники?
камни на шею по курсу евро; со скидкой
для не рожденной Венеры или Минервы,
битой без боя? Комиссионные боги
ныне чего-то стоят?);
к Pont Notre-Dame подплыву поближе —
вот же тщеславная стерва!
фотку испортила стаду китайских болванов —
и поделом: рваные кадры из жизней рваных —
digital-барахло.
~ ~ ~

Выжата (выжита?), сломана (сломлена?) —
что нам еще не сбылось?
Хочешь, победный заснимем полет
с Arc de Triomphe?
Вниз по делам — и поделом…
Ну а если (бывают же разные «если»)
ветер, несущий гнусавые песни,
в спешке зацепит крыло —
взмоем над Сеной и встретим рассвет
на крыше
самой обыкновенной.
И будут глаза твои — заревом синим в заводи,
и будут глаза мои — тающий изумруд.
И поутру в Париже
я не умру.

EXODUS (ИСХОД)

Еще нам час остался до заката,

А ты уже как будто бестелесна… (с)

Когда по жилам захрустит песок,
искрошится соломой жженой волос,
смола бескровно застучит в висок,
и молодость усохших за престолы,
без умысла не помнящих креста
изыдет черной пеною у рта,
из ниоткуда в неизбывно голубь,
в пророческом величии бесславный,
порхнет надеждой тяжелее камня.

~ ~ ~

Господи-боже, путь от себя возможен?
Из безысходных, нулеподобных множеств
мудрых решений каждый слепой маршрут
больше плодит отваги и меньше — трупов.
Больно быть трусом. Вшам боголюбным трудно
в скорби бездонной вслух заподозрить чудо.
Господи-боже, ни странствий, ни лиц, ни чувств
я не хочу — гонит мираж в дорогу
звёздных земель вдоль твоего порога.
Как опостылел саван седой пустыни!
Гиблая почва пеплом разит цветочным
там, где последний мутный иссяк источник.
В белых одеждах погребена надежда,
Кости любви засыпал песок безбрежный,
предан насмешкам миф о спасенном сыне,
мертворожденном и позабытом ныне.
 

Господи-боже, рай без прикрас возможен?
Из бесконечных нулеподобных множеств
пестрых картинок есть ли Эдем в руинах?
Был ли в песочном царстве под утро иней?
Вижу вульгарный сад без людей порочный,
солнца в излишке, чтоб не заметить ночи,
слышу надрывы птиц надо мной нависших,
гул полнокровный юных листочков сочных
бури не знавших, вечно цветущих вишен.
Кровь, закипая, в призрачном рае стынет.
Господи-боже, не отнимай пустыни.

~ ~ ~

Не повернуть от лучшей доли вспять —
трава влажна, но муками горька;
сжимая горсть целебного песка,
сорвется с сердца жаркая рука,
вселенная обрушит звездопад,
и враз треклятый безысходный рай
сухие слёзы жизнью окропят.

ДНЕВНИК

…я твой двойник, я твой дневник печали,
я братец-горе, я комок внутри, я то,
из-за чего ты здесь ночами сидишь,
из слов строгая корабли. (c)

Запиши в меня песни ветра, дождя и ночи,
многоликих сирен, зовущих из дома прочь,
звуки маршей военных, ведущих глупцов
на плаху,
до мурашек пронзительный тихий
скрипичный плач,
и пастушьи звонкие трели лесных свирелей;
аромат тяжелый развратных кустов сирени,
смерти запах дурманный алчущих крови маков,
и невинные вздохи болтливых
сестриц-ромашек —
запиши в меня все, что дорого, близко, важно:
поделись самой глупой и нежной из детских грез.
Запиши многоточие слез, чтоб набухли строчки,
расплылись черно-синие реки по желтой коже —
ломкий лист, застывая, всей боли впитать
не сможет,
и рассыплется солью в дрожащих руках страница.
Запиши нищету королей в королевстве нищих
и сундук звездной пыли, что взял у Него
в рассрочку —
вы когда-то друзьями без жертв и молитвы
были —
запиши в меня муки сомнения, страх и мудрость.
Пляшут буквы по телу, обрез по углам крошится,
смех, что снится под утро,
с красной строки запиши,
и слепое пятно за японской вишневой ширмой
в волнах мягких волос сокрытой нагой души.

~ ~ ~

…а когда иссякнут чернила, и бледный прочерк
острый кончик пера впечатает в плоть и разум,
я исторгну пустые страницы, поставив точку.
Да святится имя хранившего нашу радость.
Напоследок чиркну о каменный свод огнивом —
запылает сказка в агонии листопада;
скроет тайны дневник до касаний чужих
ревнивый —
Словом смертным глубин их, увы, не смерить.
Солнце тлеющим взором зажжет фонари
и рампы.
И у тех, кто добрел до света, в Него не веря,
за спиною захлопнет двери бумажный храм.

МОРЕ

I. Перед вратами

Мысленно он всегда звал море la mar, как зовут его по-испански люди, которые его любят. Порою те, кто его любит, говорят о нем дурно, но всегда как о женщине, в женском роде.

Здесь и далее эпиграф —

Э. Хемингуэй «Старик и море»

Я не волнуюсь раз — с пленником бой не равен;
я не волнуюсь два — без похорон вдова;
я не волнуюсь три — трупным повеет бризом —
чайки, учуяв тризну, алчные, будто грифы,
кинутся с хищным криком
грудь кружевную рвать.
Утром la mar мертва —
выйдешь проститься рано,
но не найдешь Петра перед вратами Рая.
Демоны оживают — в бурю бессильна мудрость.
Шлюхе зеленокудрой любы и стар, и млад —
бойся ее капризов. Путь не закрыт назад.
Вижу недобрый признак:
жив бирюзовый призрак
в юных шальных глазах. Я сберегла немногих —
еле волочишь ноги, весточки ждешь с востока:
на берегу далеком мечутся львы в тревоге.

II. Содом

Если кого-нибудь любишь, его не грешно убить.

А может быть, наоборот, ещё более грешно?

Акулы, старик, это я привела акул!
Я — твой грех, твоя песня, твоя природа.
Распотрошил нутро, не жалея, занес гарпун,
вырвал крючком дитя из родной утробы.
Бездной кровавой зияет рана, печет в боку;
братья, беснуясь, сестру провожают
в последний путь:
дети la mar бывают порой уродливы
и плотоядны, как мать.
Поздно вздыхать о несбывшемся, словно юродивый, —
тучи готовы на бойню обрушить огонь.
Коль обернешься, залюбовавшись агонией, —
в лодку врастешь, как Лот, соляным столбом.
Поторопись в тюрьму убежать из дома:
негде могилу рыть посреди Содома.
Рыба пронзает воды прощальным стоном —
тонет в небесном грохоте львиный рык.

III. Колыбельная

Человек в море никогда не бывает одинок.

…снова ничья. И, без улова,
гол, но не сломлен, ляжешь голодным —
я приготовлю отвар
горько-зеленых снов.
Рыба ослабит смертельную тягу —
спи, изможденный старец Сантьяго,
верный любовник la mar —
матери черных вдов.
Небом укройся в шаткой постели —
звезды споют тебе колыбельную,
слышную еле, как сердцебиение
в шуме морской травы.
Кудри приглажу, рядом прилягу,
спи, седовласый юнга Сантьяго,
неугомонный узник-бродяга,
мёртвый среди живых.
В клетку дощатую тело последует,
словно лунатик, слепо и медленно,
но, встрепенувшись, птицей последнею
дух устремится ввысь.
Радостный мальчик ждет его дома —
Лот не застынет у врат Содома —
веки смыкаю соленой истомой…
…и оживают львы.

ИСПОВЕДЬ ПЬЯНОГО АНГЕЛА

Я. Л.

Твой пьяный ангел ходит в неглиже

и кутается зябко в запах сосен

и можжевельника. Почти наверняка

бросает пить, не хочет больше джина —

кривится, пьёт, отплёвывает желчь.

В кошмарах спит. Курить пытался — бросил.

На помощь звал — «пусть катятся, скажи им,

пророчеств мы наслушались сполна.

Не входит дважды Мир в овечью клеть,

хоть напролёт три ночи будут блеять.

Не плачь, глупышка, выпей-ка вина.

Что скажут нам? В начале было Слово?

Наивный ангел мой, неужто ново,

что стадо подчиняется словам?»

Темнеет золотая голова…

Уверен он, что вам несдобровать:

посты не чтит, не помнит рождества,

и путается в зауми молитв;

из всех душецелительных наук

извлёк лишь лицемерие и скуку.

Он не спасёт, от бед не сохранит,

свой остров, свой Эдем, свою Лилит,

что перед ним, бела и недвижима,

бесстыже молчаливая лежит.

На что он годен, выкидыш творенья?

Угрюмый шут, палач и неврастеник,

бредет за ней, шатаясь, хмурой тенью

и ноет, что она — его вина.

«Заткнись, мой ангел, лей ещё вина.

И прекращай при мне играться в бога.

Его и так повсюду слишком много —

от ладана и плакальщиц тошнит.

Укроет пух, а не железный щит».

Пылает нимб, крыло уже горит —

спешил укрыть, не узнанный никем…

~ ~ ~

…а дальше путешествуй налегке,

пугая проклинающих пророков.

На веках — пепел, яд — на языке,

в руке — перо

и тлеющий мой локон.

EVER AFTER

Oh, cher papa!

Всё же пришёл. Милости просим в дом.

Ты уж прости, что не бегу нагишом

встретить тебя —

пред муженьком в каком-никаком долгу.

Добрый он всё же…

Не унывай! Поцеловать в щечку
старого друга могу.

Думаешь, верно:
как же на мать шлюшка стала похожа!

Знаю — не злюсь. Что мне с того?

Ей и живой было на это плевать.

(К лилиям даже

нежности больше испытывала.

Схватит, бывало, прямо при ней,

щурясь довольно, гладит, пощипывая —

щупальцы монстра на детских щиколотках —

щекОтно и мерзко). Не подходи ко мне.

Вижу, расстроен? Старались вдвоём.

Одна —

в могиле гниёт и знать ничего не знает

(но вряд ли была бы удивлена);

Второй живёхонек, слава Богу, —
деньгами, значит, поможет

(не поглазеть же пришёл! А впрочем…
и самому осталось немного) —

Поистрепался уж очень.

Oh, mon chéri!

Как жалок!

Глазами побитой собаки

смотрит, как будто пронзает.

Вернись, дескать,
к папочке-лапочке, старому псу.

приму и спасу.

Ma Carmencite,

нового бога слеплю, говорит.

Нет уж, merci!

Душка, не плачь! И о прощении

больше меня не проси.

Сделаем вид, что всё это было не с нами.

Люблю. Ненавижу.

My precious Mummy and Hummy^*.

~ ~ ~

Personne. Je resonne.

Repersonne^*.

Явь или сон? Этот ли дом?

Вижу в дверях силуэт, но не знаком
ни запах, ни цвет

странной фигуры с большим животом
(как неприкрыто

и нагло торчит он! Чей-то ублюдок терзает

нежную плоть). Трудно в душе побороть

ревность к тому, что уже не твоё!
А для неё — вовсе твоим не бывало.

Как подурнела, выцвела, стала навязчиво
напоминать

чем-то вульгарным покойную мать —

бледное эхо смуглой нимфетки

в юбочке школьной в крупную клетку,
синюю-синюю.

Сжалься, молю, не прогони меня!

(Je ne suis pas ton premier amant…
Mais que je t’aime!

Changeons de vie, ma Carmen!
Nous ne serons jamais séparés^**.)

Лезу в карман и… достаю пистолет?
Нет, мой безумный читатель, нет.

К ней я пришел не за тем.

Mon petit cadeau^*** робко дарю,
что-то с трудом

мямлю — не разобрать, к выходу пячусь, как рак,

трусость и слабость кляня.

Ma Carmencita! Как неприкрыто

ты презираешь меня.

~ ~ ~

Ну, вот и всё. Не подходи. Не трогай.

Беги назад. Ступай прямой дорогой

из леса зачарованного прочь.

Тебя оставит нимфы дух порочный —

ты станешь матерью и верною женой.

И будет сказка страшная забыта,

а демон брошенный останется со мной.

My little love. My lollipop.

Lolita^*.

~ ~ ~

ГОДО

          — Но ты не можешь идти босиком.
          — Иисус мог.
          — Иисус! Нашел кого вспомнить!
             Ты же не будешь себя с ним сравнивать?
          — Всю свою жизнь я себя с ним сравнивал.
          — Но там было тепло! Там было хорошо!
          — Да. И распинали на крестах.

Эстрагон и Владимир. Владимир и Эстрагон.

Мой приговор, висельный крест^**, клоунский тёрн

криво сплетенных, горьких, иссохших,
необъяснимо похожих,

кожу дерущих имён^***. Как я устал от ваших

неразличимых, будто в ночи,

лиц (или личин?), ругани, песен, глупых речей

и беспричинных вздохов — вас не прогнать

и самому не сдохнуть. Знаю, я виноват.

Мальчик, не стой,

поторопись назад!

Завтра, скажи им, дескать, так вышло.

Я не Христос, не Аллах и не Кришна,

даже не Будда, но —

целая жизнь для этих двоих,

освобождения ждущих давно. Жалкое «чудо»

из ниоткуда. Самое конченое из начал.

Я не приду.

Хоть обещал.

~ ~ ~

Эстрагон и Владимир. Владимир и Эстрагон.

— Диди, не говори ничего,
не нужно вопросов, просто

не позволяй мне уйти.
По одному нам не спастись.

Мы друг без друга не разумеем,

Мы друг для друга — якорь. Точнее,

камень из отчего дома на шее. Диди, скажи,

помнишь ли ты наш дом?

— Мы не можем уйти, мы ждём.

Эстрагон и Владимир. Владимир и Эстрагон.

— Диди, давай веселиться, Диди.

Хочешь, станцуем

или споём? В прятки сыграем.

Шляпы — на кон.

Всё пропадёт, как только

я сосчитаю до десяти.

— Мы не можем уйти. Мы ждём.

Эстрагон и Владимир. Владимир и Эстрагон.

— Диди, теперь мы довольны, Диди.

Хуже не станет — лучше

нам ли желать?

Слезы людские непреходящи. Хочешь, заплачу?

Ты перестанешь, Диди. Или забудешь, о ком.

— Мы не можем уйти, мы ждём.

Эстрагон и Владимир, Владимир и Эстрагон.

— Диди, мне одиноко и больно, Диди.

Не понимаю, о чём

мы смеёмся, рыдаем, спорим, поём и о чём

тот несчастный слепой кричит.

Пояс мой сгнил —

шея крепка. Как мы спасёмся, скажи мне, как?

Ну же, пожалуйста, не молчи.

— Гого, милый мой Гого… Прости.

~ ~ ~

«Мы не можем уйти. Мы ждём», —

правящий миром закон.

Эстрагон и Владимир. Владимир и Эстрагон,

корчась в агонии, сделают вид, что живут,

ещё пятнадцать, двадцать, тридцать минут,

две жизни или одну.

Заснут и проснутся под тем же кустом,

забыв задуматься, почему.

А, осознав, замолчат…

Мальчик, не стой! Поторопись назад!

Завтра, скажи им.

И передай:

Диди и Гого! Гого и Диди!

Я вас прошу. Я заклинаю.

Не уходите.

СПАСИБО ЗА ЗВЕЗДЫ

— Я тебя очень люблю. Пусть бочка будет
лошадью.

— И я тебя люблю. Пусть лошадка будет
бочкой с мёдом. (с)

Если я не протру их, кто для него протрёт?
Так и будет брести в темноте, как на солнце крот.
Мне не нужно варенье, не нужен ни чай, ни мёд,
лишь бы знать, что он не боится ночную птицу.
 

С забиякой-Волчонком

и Зайцем-весельчаком

часто вместе резвимся, глупые песни поём,
говорим порою (подолгу и ни о чем),
но на небо ночью не смотрим, вздыхая молча.

Я не скрою: сложно бывает мне
думы думать с Ёжиком наравне —
ни забот, ни печалей у мишек нет…
Только грустный трусишка-Ёжик

мне всех дороже.
~ ~ ~
…Я бегу. Отступает в дремучую чащу страх.
«Вот и ты! Невредим!

Уж больно сегодня поздно!»
Можжевельником веет от рыжих вихров костра,
и до блеска прилежной лапой натёрты звёзды.
Я усядусь поближе и вспомню Лошадь мою:
чуть заслышу сову — тоска на меня нахлынет.
Я не ем и четвёртую ночь, почитай, не сплю.
Вдруг туманом она захлебнулась тогда
в лощине?
 

…А тебе всё едино — лошадка или верблюд —
ничего не видишь, но смотришь заворожённо.
Я за это всем сердцем колючим тебя люблю.
…и спасибо за звёзды, добрый мой Медвежонок.