Журнальный мир

ТОК

Бывает так: какой-то пойман ток –

И чувствуешь, себя не замечая,

Как дышит степь, как тёпел лепесток

Задетого случайно Иван-чая.

Томительно зальётся коростель.

Спроси его: «Зачем живёшь на свете?

Жевать и выживать? Рожать детей?»

– Жить! Жить! – как будто споря, он ответит.

И летним солнцем выжженная высь

(На деревенских загорелых лицах

Так светятся глаза: смотри, молись,

А не умеешь – научись молиться) –

Сквозная высь! – так яростно светла,

Так вся насквозь иссечена стрижами,

Что ты не понимаешь, как могла

Так долго жить чужими миражами.

Растёт ли стебель, плачет ли дитя,

Старик ли тихий выйдет за калитку –

Случайно пойман ток, и ты в сетях,

Как будто кто сквозь сердце тянет нитку.

…И вот, когда терпеть уже нельзя,

Сорвётся сердце вслед за этим шквалом –

Всем небом, опрокинутым в глаза,

И поездом – по сумасшедшим шпалам.

ТЫ ВХОДИШЬ В СТАРЫЙ ДОМ

Ты входишь в старый дом и узнаёшь

Чулан, витую лестницу, окно,

Всегда распахнутое в лунный дождь

Прабабушкиного двадцатилетья.

Ты примечаешь ровный стук часов

Несуществующих. В парадной зале

Ты слышишь голоса, и среди них –

Один, подобный горному ключу,

В час утренний, не тронутый тенями…

Ты говоришь: «Вот здесь стоял рояль.

Над ним висел портрет в овальной раме.

Нас вечерами матушка звала…

Заслушавшись, с вершин срывались звёзды!

…И полночь нас за пеньем заставала».

«А это – граммофон! Позвольте, мне

Его устройство кажется знакомым.

Он куплен был при дядюшке в Париже…

Вот так! Шипит… плюётся… Чародей!..

Здесь детская была, и над кроваткой

Всегда суровый Николай Угодник.

Все шалости – потом, потом, потом,

Когда-нибудь, в другом каком-то детстве…».

А люди спорят, для чего ты здесь.

И, сразу не узнав себя и дома,

Ты отвечаешь: «Я зашёл случайно,

Наверное… И мне пора…». Но тут

Из переулков прошлого, седая,

Неслышная, как память, выйдет няня,

Лучи морщин в соцветье соберёт

И сердце выпустит тебе навстречу.

И так тебя сквозь время позовёт,

Как никогда! Как только вы одни

Условились! Да серый кот-мурлыка,

Будь жив он, подтвердил бы, может быть…

…И на тебя иные сходят тени.

Наследник и хозяин, ты звучишь

В прозрачности озябших коридоров,

В пустых аллеях сада, над рекой,

Не удержавшей милых отражений,

В изгибе лестниц, в вальсах и кадрили,

В заречных соловьях, в биенье сердца,

В тревоге утра, в памяти земли.

Ты входишь в этот мир и узнаёшь

Людей, ремёсла, города и страны,

Законы встреч, признаний и разлук,

Тоску и радость, веру и бессилье.

Ты понимаешь, что тебе знакомо

Устройство праздников и похорон,

Роль Гамлета, Офелии, Гертруды,

Придворный этикет, язык торговок,

Расположенье шахматных фигур,

Окно в темнице и дорога в горы.

Ты снова слышишь мерный стук часов,

Не существующих ни для кого

(Нет, лишь для тех, кто тоже был с тобой

В том доме за рекой, где соловьи,

И детская, и Николай Угодник)…

И нянюшка в который раз роняет

Клубок и спицы, выходя к тебе.

Ликует колокол на колокольне,

И ласточки парят под самой крышей,

И серый кот, неведомо откуда

Явившийся,

клубок толкает лапкой.

* * *

В слегка надтреснутую амфору апреля

Небесный кравчий каждый день вливает вина:

Взмах махаона, крик стрижа, дыханье прерий,

И мускус уст, и ладан рощ, и запах тмина.

Переполняясь, эта амфора лучится

Сияньем нежности, багряно-сладким потом.

А завтра снова – луч, волна, улыбка, птица…

У виноградаря нелёгкая работа.

И до рассвета по стеклу окна стекают,

Теперь свободные, мерцая и ликуя,

Слезами, снами, откровеньями, стихами,

Вина небесного живительные струи.

…Теперь я вижу всё: влюблённых в кинозале,

Свет фонарей, их душ проржавевшую повесть,

И сон философа на городском вокзале,

Весенней ночью опоздавшего на поезд.

Пчелу махровую на лепестке тюльпана,

Смешную ямочку на детском подбородке,

И божьих ангелов полуночную панику,

И псов, и карликов всемирной подворотни…

И вижу край… Его не видят даже горы,

Что пропадают и не кажутся великими…

Там, как заплаканный ребёнок, спит мой город

И успокоенными всхлипывает липами.

НА КРЫЛЕЧКЕ

Посидеть на крылечке, как будто мне десять лет,

Посидеть на крылечке, как будто не умер дед

И в глазах его карих древний огонь горит:

«Ох, и жалко тебя…» – А дальше – не говорит.

«Вот дострою забор, а потом ещё пять годков -

От ворот буду палкой гнать твоих женихов.

Ну а если какой и глянется, станет мил,

Ты смотри на одно: чтоб он работящий был».

Всё-то дедушка знает. А вечер нетороплив,

И луна над домом сочней, чем белый налив,

Часовая стрелка плоским гребёт веслом,

Пока мы на крыльце, под крылышком, под крылом…

БУСЫ

У девушек из глубинки

Такие глаза бывают,

Как ягоды голубики,

Когда их с куста срывают.

Цвести на болоте – зряшно,

А в руки чужие – страшно.

Мокшанкам широкоскулым

Так дарят синие бусы,

И спросу нет за посулы:

Греми, примеряй, любуйся!

- Не хочешь? Найду – любые!

- Нет. Нравятся. Голубые.

И тут бы до солнца взвиться,

Отдать бы сердце за песни.

Но птице – силок, девице –

Серёжки, гривны да перстни.

Так новое метят место:

–Теперь ты моя невеста.

А сердце с сердцем… – поладят!

Да, мастер, видать, искусен.

И тёплые пальцы гладят

Холодную тяжесть бусин.

ГУЦУЛЬСКАЯ ПЕСНЯ

1.

Ты вёл меня ввысь, на вершину горы,

И я задыхалась, но не отставала.

Глаза твои жгучи, а руки добры –

Ты крепко держал меня на перевалах.

Но я и не помню, что был перевал,

Лишь помню в смятении ласковой смуты,

Как ты называл меня, как целовал,

Как пахла земля медуницей и рутой.

И сердце срывалось – с собой не в ладу,

И песен, и смеха в нём больше созрело,

Чем звёзд в поднебесье, чем яблок в саду,

Чем света в заре, что пред нами горела.

Я видела: локон бежит на висок…

Боясь говорить, осторожно любуясь, –

Запомнить! – и жилку твою голубую,

И в пальцах твоих золотой колосок.

2.

Ты свёл меня вниз. Запылали костры.

Был свадебный пир, и я стала женою.

Что мелким казалось с вершины горы,

Ты дал мне с торжественной щедростью Ноя.

И стали огромными хаты, котлы,

Плетни, виноградники, грабли и грядки,

Коты и наседки, ослы и волы,

Почтенные нравы, чужие порядки.

Наш дом был построен вдали от дорог.

Ты печку сложил. Я поставила тесто,

И твёрдую брынзу, и мягкий творог -

Насиживать ситное, сытное место.

Запахло закваской, капустой – в чаду,

И потом в чану – от намокшего ситца…

И только чуть-чуть, от волос, медуницей

У девочки нашей, на первом году.

Остывают озёра

Никакого с тобой разговора

Не ведём. Осторожно идём.

Остывают лесные озёра,

Покрываются льдом.

Столько звука вокруг – ты послушай! –

Крик вороний, ветвей говорок,

Гул небес, надрывающий душу,

Шум недальних дорог.

Обречённым молчаньем повисли

Облака с чужедальних сторон,

Но кричат мои тайные мысли

Громче этих ворон.

И дробится ледок под ногами,

Открывая в излуках траву,

Что под нашими дышит шагами

И поёт: «Я живу!»

Луч кричит, прямо в сердце вонзаясь,

И в рассеянном снежном дыму

Бьётся сердце, как загнанный заяц,

Но так сладко ему.

Светел взгляд твой, и нет в нём укора.

Там, в глазах твоих, новый мой дом…

Но зачем голубые озёра

Покрываются льдом?

* * *

В недостроенный дом приходили прекрасные жёны.

Ни одной не любил. И не выбрал по сердцу одну.

«Да и как, – думал он, красотой наконец-то сражённый, –

В недостроенный дом привести молодую жену?

Если б рядом был сад – весь в слезах, белый-белый от вишен…

Посажу деревцо, чтоб росло на забаву судьбе!».

Так сказал в тишине, но едва только из дому вышел,

Как другие занятья нашёл среди прочих себе.

А невеста ждала. Три весны, три зимы и три лета:

Скоро ль вишне цвести? Закурится ль над крышею дым?

Но четвёртая осень растаяла ржавым рассветом,

И ушла дорогая гореть по дорогам с другим.

Мир не временем мерят одним. Есть приметы весомей.

Вот и снится ему на заре, по весне, каждый год,

Будто сын нерождённый растёт в непостроенном доме,

С непосаженой вишни румяные ягоды рвёт.

СПЯТ

Искусителю нет нужды искушать,

Отрицателю добычи не осталось.

Наше время словно шум стоит в ушах.

Наша вера именуется – усталость.

Спят «гражданские свободы» мирным сном,

«Совесть нации» спокойно задремала.

Будто палец уколов веретеном,

Спит Россия от велика и до мала.

Возвращаясь поздно вечером с работ,

Спят в машинах независимые мамы,

Мирно, сладко засыпают каждый год

Дети в школах, убаюканы программой.

Спит в палате медицинская сестра,

Спят врачи, не зная славы и почёта,

За компьютерами спят профессора,

Набирая текст научного отчёта.

В дыме фабрик, за станками, на станках

Спят рабочие, уставшие от рабства.

Спят пилоты на высоких облаках -

Так быстрей до Царства Божьего добраться.

Дремлют скульпторы, а рядом слепки спят,

Спят художники среди своих набросков,

Композиторы мелодии сопят,

Спят поэты – им, наверно, снится Бродский.

На футбольном поле дремлют вратари,

И бродяги спят, и псы под небом вольным,

И царицы, о Марина, и цари,

Убаюканные звоном колокольным.

ЧЕЛОВЕК

Листья падают, дождь ли, снег, –

После странствий своих недальних

На земле лежит человек –

Тих, как шёпот в исповедальне.

И покуда его душа,

Рея рядышком, воздух морщит,

Мухи ползают не спеша

По спине и штанам намокшим.

Неприкаян и невесом,

Он ладонь подложил под щёку

И таинственный смотрит сон

Так, как дети глядят сквозь щёлку.

Словно в бурю хочет поймать

Письма моря из всех бутылок.

А ведь тоже когда-то мать

Целовала его в затылок,

Ненаглядным звала сверчком,

Шила крошечные одёжки;

Пахли мёдом и молоком

Щёчки, пяточки, лоб, ладошки.

Листья, ливни ли, смех ли, снег…

Милый, дорог ли ты кому-то?

Это падает человек,

Каждый день, каждую минуту.

ВСЕГДА

Не бойся, не бойся, не бойся, не бойся, не бой…

А что же тогда? Неотступная страшная сеча.

Зачем этим стаям их гулкий весенний разбой,

Полёт вразнобой и пронзительный крик человечий?

Зачем эта нежность? Зачем этот воздух кудряв?

Зачем так тепло у лучистого тела берёзы?

Зачем просыпаются в люльках лепечущих трав

Пролески и бабочки, и голубые стрекозы?

Зачем во всё небо закатный румянец стыда?

Не знавшее грязи, чего оно может стыдиться?

Какую дремучую тайну скрывает вода,

Дающая жизнь даже слизням, червям и мокрицам?

Зачем улыбаются дети не мимо тебя,

А в самое сердце, в сплетение радуг и молний,

Туда, где крылатый архангел порхает трубя

И блещут, и плещутся синие древние волны?

И дом на песке, и пленительный терем из льда

Растают, рассыплются, мороком времени маясь…

Я только хотела сказать, что ты будешь всегда.

Ты будешь всегда – помнишь, помнишь, душа? понимаешь?..

ПОСЛЕ БАЛА

Если спросят меня, веселилась ли я на балу,

Я скажу, что встречала гостей, приглашала к столу,

В опустевшей торжественной зале в четыре утра

Собирала забытые ленты, цветы, веера.

Если спросят, а много ли

слышала я новостей,

Я скажу что была гувернанткой, учила детей,

Что мы пели, играли, дерзили, смирялись – росли,

И что каждое сердце – хрустальная новость земли.

Если спросят, чего попрошу, затворяя окно,

Я отвечу, что прежние просьбы забыла давно,

Что из дома чужого даров не берут, уходя,

И что жаль только детского смеха, стихов и дождя.

СЕЛЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ

Здесь схоронили бабушку, а следом

В тугой земле похоронили деда.

Вся в трещинах, земля была суха,

Как жизнь, бездонна, и, как смерть, глуха.

Я снова прихожу на их могилы.

Несу в себе тебя, их правнук милый,

Чтоб древо рода снова зацвело

Земному безразличию назло.

Плечо к плечу по всей длине погоста

Растут кресты невиданного роста,

Умерших сосен ссохшаяся плоть.

Растут, как город, в месяц по три ряда,

Как будто для Невидимого Града

Сзывает новых жителей Господь.

Шесть метров, облицованные плиткой,

С оградой, клумбой, тумбочкой, калиткой,

С надгробья отшлифованной плитой.

Или другие шесть – в траве забвенья,

С неразличимой датою рожденья,

С разоблачённой чёрной пустотой.

Любовь и память пишут свой постскриптум.

Калитка отворяется со скрипом.

Колышет ветер душные цветы.

И пахнут тленом белые пионы,

И гнутся так, как люди при поклонах,

И лепестками трогают кресты.

Здесь тишина. Молчат односельчане.

Как бабушка сказала б, «осерчали».

Но на кого отныне им серчать?

Им всё равно теперь, «взошли ль картошки» -

Взошла душа! А значит, по одёжке

Теперь им больше некого встречать…

Расти, дитя, и думай о хорошем.

Молчит земля, беременная прошлым,

А если скажет миру что-нибудь,

То это слово – наш с тобою путь.

Я жизни жду, а думаю о смерти,

И в этой ежечасной круговерти

Мы все идём от света и на свет.

А значит, смерти не было и нет.