Стихи
Стихи
***
М. Лукичёву
Есть в первом настоящем снегопаде
какой-то грустный преизбыток сил.
Вы посмотрите — он не то что за день,
за полчаса весь мир преобразил.
И вот уже во двор выходят дети
и тычут в снег лопаткой для песка,
и скатывают ком, второй и третий —
и ставят с торжеством снеговика.
И всё стихает, словно это сад
в глуши, а не в полметре от движенья,
и ветки невесомые парят,
как вишни в мае в первый день цветенья.
Глаза закроешь — до чего светло!
А небо нависает тяжело
над жёлтыми разбухшими домами,
над пэ-образным вырезом двора.
Теперь пойдут такие вечера,
и только снег пребудет вместе с нами.
ПЕРЕД РАССВЕТОМ
Памяти отца
Что на тело смотришь ты, душа,
сторожишь пустую оболочку,
в памяти событья вороша,
теребя имён и лиц цепочку?
Каково тебе сидеть одной
в зале с голым светом посредине,
в страшной невесомости земной,
в кафельной сверкающей пустыне.
А над толщей сводов и палат,
там, куда крыла твои воздеты,
зимние созвездия горят
и, пылая, движутся планеты.
И о чём-то ангелы поют —
ты ещё не поняла ни слова,
ты, томясь и сокрушаясь тут,
вся во власти языка земного.
Ты ещё не подымаешь взор,
ты ещё сидишь осиротело,
не решаясь вознестись в простор,
в звёздный мир из своего придела.
СКАЗАНИЕ ОБ АВВАКУМЕ
Есть в Божьих светилах особый разряд —
пять звёзд, обтекающих выси, —
небесные знаменья звёзды творят,
как пишет о том Дионисий.
Так дважды в нестройные эти года,
когда воздвигалась в Москве без стыда
на веру бесовская сила,
предвестием мора являлась звезда
и солнцу затмение было.
И с Волги архиепископ смотрел,
как к солнцу звезда подтекала,
и солнечный диск постепенно чернел,
и чёрное солнце сияло.
Но, видно, привык ошарашенный глаз,
и чёрное солнце приятней для нас,
и чёрное солнце висит над Москвой,
и песий стоит над посадами вой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А к лету в Дауры доходит указ —
кончаются годы изгнанья.
Тебе, протопоп, собираться сейчас
в столицу ночного сиянья.
Вдогонку оттянет даур тетиву
и скорчит довольную харю.
Подумай, подумай, с чем едешь в Москву,
что скажешь в Москве государю.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Приплыли в Россию — худые дома,
народ словно пьяный с кручины.
Стоит еретическая зима
без праздника, без годовщины.
И он опечалился: что я могу,
жена моя, Анастасия,
ты видишь — здесь всё потонуло в снегу,
ты видишь — замёрзла Россия!
Смолчать или, душу живую храня,
бороться с мертвящею новью?
Что делать, жена, ты связала меня,
связала теплом и любовью.
— Господь сохранит от бесчинства и бед,
а я тебя благословляю —
дерзай проповедовать истинный свет
родному замёрзшему краю.
И он до земли поклонился жене,
и сколько ни плыли — повсюду
он истину Божью, ревнуя вдвойне,
кричал православному люду.
В Москве заливаются колокола
в потоках графитного света.
И словно лилея, бела и мала
рука государя-поэта.
Его удручает церковный раскол,
теченья различного толка.
А из-за плеча государя тяжёл
взгляд пристальный Никона-волка.
А речь государя тиха и сладка
и голову кружит, как зелье:
он помнит беседы у духовника
Стефана в полуночной келье.
И выясняется обиняком
царя заповедная дума —
на место Стефаново духовником
назначить его, Аввакума.
Бояре сидят, ожиданья полны,
едят протопопа очами.
И он обращается к ним: горюны,
о вас я молился ночами.
Вы променяли веру свою
на место в Никонианском раю!
Послушай моленье моё, государь,
повинную душу пред Богом ударь!
И потянуло сосновым дымком
под сводчатым расписным потолком,
открылись морские пространства.
И спины бояр пробрало холодком
от злостного окаянства.
И тут-то его обступили гуртом,
беснуясь, вопя оголтело,
плевали в глаза и стегали кнутом,
и жгли огрузневшее тело.