Стихи
Стихи
БЫЛЬ
Как позвал Илья-Пророк Угодника Николая
обойти нашу землю, пройти полями-лугами.
И пустились в путь, ничего здесь не узнавая,
невесёлыми ступали ногами.
Наконец встретили дурачка на поляне.
Решили порасспросить о мире, о человеках:
— А есть ещё наши люди? А где крестьяне?
А где пушные звери в лесах?
Где рыба в реках?
Где пахари и косари, что встают до свету?
Есть ли ещё мужики в этом народе?
Отвечает им дурачок:
— У нас теперь этого нету:
ни мужчин, ни женщин. Каждый одевается по погоде.
Все теперь ровня — жена ли, муж ли: у всех
застёжка на брюхе.
Мужики рожают, бабы платят, а дети
отрываются и балдеют,
а старики и старухи
сидят в Фейсбуке и в интернете.
— Ну а молитва? А песни свои поются? —
спрашивают странники.
Отвечает им бедолага:
— Да песни как раз найдутся,
Хотя бы вот эта, где м-м и где джага-джага.
И пошли Илья-Пророк со святым Угодником —
Божьи птицы,
головами качают, услышанное никак не свяжут.
И вдруг засмеялись оба:
— Экие небылицы!
Кто у дураков-то спрашивает?
Они и не то нам понарасскажут!
А дурачок собрал убогих, сирых и малых
и пересказывает им подробности этой сцены:
— Они думали, я не знаю… Но я узнал их!
Ждут нас счастливые перемены!
ОБ ОДНОЙ КОНЧИНЕ
Как лежачей бабе Миле подносили суп,
кормили
с ложечки…
— Хорош супец!
Так старательно жевала
Мила.
— Мало, Мила?
— Мало.
И головкою кивала.
— Кушай, Мила, молодец!
Щёчки тихо розовели, и глаза её теплели
и блаженной пеленой
заволакивались: пела
сладко лимфа, млело тело,
согревалась кровь, и тлела
свечечка во тьме земной.
Подбирался жар к предсердью,
тучно билась плоть со смертью,
оттесняя пустоту.
Поглощала мир глотками и жуя, и за щеками
подержав, несла рывками
руки слабые ко рту.
— Мила, почитать? Послушать
музыку? Ах нет, покушать:
«Пища — жизнь, а жизнь — еда.
Нас самих пожрёт могила…».
И опять глядит уныло.
Что вам снова, баба Мила,
супу?
И глазами:
— Да!
…Всё ушло со смертью — похоть,
ненасытность, алчность, охать,
плакать собрались на гроб.
Жалко. Горестно. Напрасно.
Зачадив, свеча погасла.
Суп прокис. Прогоркло масло.
И — перекрестили лоб.
АНТОНОВ
Мне жаль Антонова! Нет-нет,
он жив, а что пропал — едва ли:
его на станции «Рассвет»
и в «Толстопальцево» видали.
А что — да! На дверь
ему указано: на днище,
ведь и казённое теперь
его отобрано жилище.
За что? На то был свой резон:
он крепко пил! Какие бредни:
доцент свалился на газон,
хватая куст, как шанс последний…
Какие лекции? При чём
желанье, чтобы — без огласок,
когда сам лектор вовлечён
в ристалища теней и масок?
В гуденье рифм, в борьбу идей…
Он видит в родине чужбину:
там хам грядёт, а там халдей
затаптывает жемчуг в глину.
…А я ведь помню век такой,
когда меж снобов и долдонов
изящный, с лёгкою рукой,
по институту шёл Антонов.
И ворот свежий, и лица
простая лепка так опрятна,
и вкраплённая хрипотца
в негромкий голос — деликатна.
Стихи писал. Молва плела:
«мертворождённые», что кокон.
Литературные дела
всё побоку, всё мимо окон.
Сколь многие поймут его!
Во тьме, стирающей различья,
так просто обрести родство:
что птичья кость, что жила бычья!
Идти туда, где гуще мгла,
где все свои за плотной тенью,
ждать отзвука, искать тепла,
и петь хвалу самозабвенью!
Так где искать его? А у
ворон не спросишь: «Где Антонов?»
Иди, кричи свои «ау»
среди бомжатников и схронов.
Выходит, муравей в овсе
заметней человека в силе?
Притом — его любили все!
Мы все Антонова любили!