Журнальный мир

* * *

Не жалобы рифмованные и

не сальное исчадье пубертата –

решил и переехал в тридцать три

туда, где в двадцать жить хотел когда-то.

Над Яузой загаженной бродить,

плевать с моста в заплёванные воды,

внимательно искать и находить

повсюду подтверждение свободы

выбора и верности его.

Полгода наслаждаться миром этим,

по осени опять увидеть дно.

Замыслить новый переезд, за этим

ещё один, уснуть у фонаря

на южной оконечности Европы.

Луна рисует контур корабля.…

Завидна эта биография и география,

прилив лобзает стопы.

* * *

К. Е.

Конопляный угар девяностых,

волосб, худоба, красота…

Все рок-звёзды, мы тоже рок-звёзды

навсегдa.

Руки-в-бруки, надменным изломом

искалечена детская бровь:

«Я с тобою, мой ангел, но где мы и кто мы?

Незнакомка-любовь».

Чтоб с надрывом гитарное соло…

Чтоб со сцены – дурак-дураком.

Сероглазый весёлый подонок

пел о том, с чем ещё не знаком…

Если можешь больнее – больнее.

Обломай его наверняка,

муза лёгкая – девочка с бантом на шее, –

потому что ещё никого не жалеет,

пусть взрослеет пока.

1994

После смерти империи есть всего-ничего –

пара, быть может, или чуть более лет,

когда можно практически всё, и наоборот, –

то, что было возможно раньше, теперь абсолютно – нет.

Можно выпить всю водку, перебраться в Крым,

стать героем на ровном месте, продать страну

без особых последствий, временно умереть,

взаимовыгодно проиграть войну.

Это время, когда не жить – легко,

значительно проще, чем жить и не умереть,

и есть свобода, а то, что придёт потом, –

придёт потом, и не о чем будет петь.

* * *

здесь в пригороде диком и пустом

покой и воля дремлют под кустом

не слышно шума и не видно смысла

собачья стая сушит языки

река лежалая прокисла

приходишь называешь всё кругом

крапива соловей в крапиве дом

соломой крытый Ева рядом дети

мир оживает вверенный тебе

но немы как и прежде струи эти

* * *

Метафизика, мать её, в этих снегах,

и собачьих камней простота.

Я чертовски замёрз, добираясь сюда…

Вспомни – лето, седая во рву лебеда,

помнишь, двор твой смородиной пах.

Мою светлую голову водкой – враньё,

это родина – снегом своим

заметелила… ну, отворяй, всё равно, –

мы сгорим…

Мы запалимся здесь, в этих тучных снегах

среднерусской возвышенности,

где ни слова не слышно, ни крика, шагах

в десяти.

ФЕТУ

Увядание прекрасно,

в увяданье благодать –

всё закончено, всё ясно,

время более не властно,

ни добавить, ни отнять.

Нет, не тлен – тугая спелость,

безмятежная печаль…

Всё, что может петь, отпелось,

юность кончилась и зрелость.

Ничего не жаль.

ПРЕДЧУВСТВИЕ

Жена останется вдовой,

и сиротой – дитя,

когда в атаке штыковой,

под орудийный гам и вой,

под резвое «ура!»

ты упадёшь, разинув рот,

уже герой… как идиот,

буркала закатив…

Пока ещё не грянул бой,

среди живых сидишь живой.

(В своём кафе, не смел, не сед,

и не герой, и не поэт.)

Жуёшь бисквит, воротишь нос

и пьёшь аперитив.

* * *

Алле Поспеловой

Тихо колокол бьёт, тихо плещет ночная вода.

Посмотри в черноту отражения старого пирса –

это мелочь блестит или первая всходит звезда?

Посиди со мной рядом, пускай ничего не случится.

Вообще ничего, только колокол, только вода,

очертания, тени, а с чёрного дна, невесома,

одинокая всходит, и всходит, и всходит звезда,

и шуршит виноград на обширной террасе у дома.

ОТЧАЯНИЕ

Самый душный день в апреле…

Завалили вход, спеленали, положили,

хвойным мылом раны мыли…

Как он оживёт?

Как он сможет вдоль дороги, жёсткую траву

чуть примяв, поднять на ноги женщину одну

и вторую? Ободренья как он скажет им?

Как им слёзы умиленья высушит двоим?

Тело снулое не гнётся,

страшно одному…

Нет, он точно не очнётся,

ночь то тянется, то рвётся,

петел лупает и мнётся,

пялится во тьму.

CASTRUM

Странно даже представить, что скоро здесь все умрет –

КПП ослепнет, ВЧ замолчит вот-вот,

а полмира учившие петь о любви соловьи

возвратятся в пределы свои

неопознанным чудищем – обло, стозевно и…

Кислый мякиш предательства, чёрствые корки вины…

Штукатурка небес осыпается, ружья истёр кирпич.

Только глад, только хлад,

и ничего опричь.

* * *

И морось, и запах влаги, и мыльный дым,

стелющийся над заливом пепельно-голубым…

Отечество дымкой подёрнуто и уплывает вдаль.

Жаль отечества, осени жалко, себя нe жаль.

Что же залив? – навсегда останется голубым.

Дым рассеется и превратится в дым

памяти. Чайка закладывает дугу.

Мы затеряемся на берегу.