Журнальный мир

КАК ВО ГОРОДЕ ЕГУПЦЕ

Как во городе Егупце,

возле самого Евбаза,

жил реб Нухим Сагаловский,

первой гильдии купец,

он имел двенадцать дочек,

упаси их Бог от сглаза,

а тринадцатым ребёнком

был Иосиф, мой отец.

В те года на Бессарабке

(до Евбаза путь недолог)

жил реб Шломо Рабинович

(с очень острым языком)

в той квартире, где попозже

жил известный венеролог

доктор Майзелис, с которым

лично я был не знаком.

И бывало, дед мой Нухим

с Рабиновичем на пару

заводили бесконечный

интересный разговор

и прогуливались тихо

по осеннему бульвару

(он теперь бульвар Шевченко,

сохранился до сих пор).

Летом в Бойберик на отдых

вывозили домочадцев,

ненадолго избавляясь

от егупецких тревог,

и снимали дачи рядом,

чтобы каждый день встречаться,

и реб Тевье привозил им

яйца, масло и творог.

Балагурили, шутили,

заливались громким смехом,

по субботам дед молился –

он был набожный еврей,

а реб Шломо Рабинович

(он же реб Шолом Алейхем)

слушал майсэс¹ реба Тевье

про жену и дочерей.

Как давно всё это было!..

Разве годы виноваты,

что погромы, войны, власти

крепким связаны узлом?

Мудрый реб Шолом Алейхем

всей семьёй уехал в Штаты,

умер в городе Нью-Йорке,

вечный мир ему, шолом.

Дед мой дожил век в Егупце,

управлял делами круто,

он имел, помимо денег,

добрый нрав и светлый ум.

Он ушёл, а я родился,

и меня вот потому-то

в честь него назвали Нухим

(а впоследствии – Наум).

Жаль, что я не видел деда,

он был мастером коммерций,

если бы не власть Советов,

я бы тоже стал купцом,

ну, а так, спросите – кто я?

Просто хохэм с добрым сердцем,

инженер, как говорится,

с человеческим лицом.

На иврите знаю только

«кэн, ани ахальти лэхэм»²,

идиш тоже вряд ли сразу

прочитаю и пойму,

но мне с детства почему-то

близок реб Шолом Алейхем,

как бывал в иные годы

близок деду моему.

Ах, реб Шломо, это просто –

петь, когда придёт удача,

а когда случится горе –

плакать жалобно навзрыд,

я шучу, когда мне грустно,

боль в душе надёжно пряча,

и пишу, смеясь сквозь слёзы,

уходя фунэм ярыд…³

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ МАЛЬЧИКА СЁМЫ

Всем сёстрам – по клипсам,
всем братьям – по шапке,
грузинам, как водится, – кепки,
а двум незадачливым деду и бабке –
всё то, что осталось от репки.
Что ж мальчику Сёме?
Две мышки в соломе,
чулочки, носочки, пижама,
смешные картинки в семейном альбоме,
лягушка-квакушка
и мама.
Лягушка-квакушка,
собачка-кусачка
и жёлтые уточки в ванне.
А бабушка Соня,
такая чудачка,
хранит свои зубы в стакане!
Спи, Сёмочка, Сёма,
прими его, дрёма,
баюкай в прохладной постели,
лошадок уже увезли с ипподрома,
скамейки в садах опустели,
и белочки спят
на притихшем бульваре,
ни вскрика,
ни птичьего гама…

А Сёмочка в Бабьем покоится Яре.
И бабушка Соня.
И мама.

БЫТЬ ЗНАМЕНИТЫМ…

Эй, Муза, где тебя носило?
Диктуй мне что-нибудь!.. Итак:
«Быть знаменитым некрасиво», –
сказал однажды Пастернак.
Меня совсем не гложет зависть,
и слава тоже не манит.
Наверно, Муза, я – красавец,
поскольку вряд ли знаменит…

ПРОЩАНИЕ

Любе Гурарий

Когда я уйду на свидание с Богом,
газеты меня не почтят некрологом,
не грянет оркестр духовой,
но я не такая уж важная птица,
и если хотите, мы можем проститься
сегодня, пока я живой.

Добра и любви пожелаем друг другу,
причастны к забытому узкому кругу,
усталы от уз и вериг,
пусть будут и речи, и рукопожатья,
и слёзы, которых не смог бы сдержать я,
погрязший в печали старик.

Прощайте, родные мои, до свиданья
в пределах иного уже мирозданья,
гоните сомненья и страх,
как сказано в Новом ли, Старом Завете ль,
я буду пристрастный и добрый свидетель
на ваших Последних Судах.

И я ни на что обижаться не вправе,
я не был привязан ни к шуму, ни к славе,
я робко стоял в стороне.
Когда мне придётся протягивать ноги,
кому, подскажите, нужны некрологи,
что скажут они обо мне?..

К ПОЭЗИИ

Не оставляй меня, поэзия,

когда прощальные года,

как-будто кровь по кромке лезвия,

текут неведомо куда,

не оставляй меня, пожалуйста,

даруй мне шёпот и мольбу,

даруй мне крик, вложи мне жар в уста,

дай волю бедному рабу,

найди, холодная, упрямая,

слова для од и для шутих,

пока жива ещё душа моя,

пока мой голос не затих.