Журнальный мир

Ностальгия

Я не смогу своей стране
теперь присниться,
затерян в рыжей тишине
пустой столицы.

Зато мне снится наяву
страна чужая,
я падаю в ее траву
и уезжаю,

пересекая львиный ров
и рай сосновый,
меняя лучший из миров
на тихий новый.

Страну меняю на страну,
поддавшись бреду.
На самом деле ни в одну
я не уеду.

Кондак

Со дна душистого канавы,
где тишиной пропахли травы,
подняться, как всегда, замешкав,
с шершавым стеблем на губе,
благодарю, о Боже правый,
что Ты — великая насмешка,
и мы вповалку, вперемешку,
гурьбой покоимся в Тебе.

А Ты пригрезился колоссом
в блистающей сквозной порфире,
безмерно милостив и свят,
не погнушавшийся отбросом
в Твоем огромном странном мире,
где прочие едят и спят.

*  *  *

Неуклюжее время, как сдутый мяч,
между коек ползало враскорячь.
Безучастно клацал торцовый ключ.
Балагурил рыжий пузатый врач.

Дух карболки и каши, густой как ложь,
навсегда с изнанки прилип к ноздрям.
Где б ты ни был, принюхайся и поймешь,
ты на самом деле остался там.

Там наждачным храпом усыпан пол,
квелый лепет страшен, как лик Творца,
и когтями рвет галоперидол
наизнанку выкрученные сердца.

Этот морок всажен в тебя, как нож.
Этот бред не вытравить нипочем,
если только в памяти не найдешь
заповедный, въедливый пустячок —

как под небом, выцветшим от весны,
замарашка-пигалица брела
на свободе, на воле, с той стороны
мутной толщи незыблемого стекла.

*  *  *

Посвящается Максу

На продавленной койке переплыв коридор,
у окна безысходно пустого
ты пушинкой впадаешь в упругий напор
нефтяного простора.

Но каленые иглы пинцетом берут
и полощут ветвистую кровь на ветру,
и по вене вгоняют отраву.
Ты пристегнут ремнями. С медной желчью во рту,
ты готов к переправе.

Отовсюду глядит белобрысая смерть
и сигает на плечи с разгона.
Круглосуточно лампочка тлеет в уме
без плафона.

По кадык заметен ядовитой золой,
ты с натугой разлепишь ресницы,
услыхав, как вдали, над прозрачной землей
прозвенит голубая синица.

А щербатая кружка, словно сон, далека
в мягкой одури феназепама.
И царапает воздух сухая рука.
Мама, дай молока. Мама, дай молока.
Боже, вызови маму.

2014 год

1.

Исхода нет и тяжело вдвойне
что слезы кончились еще на той войне

а братья заедают кровь землей
дыша горелым жиром и золой
и в рукотворной череде ночей
уходят в смерть как вброд через ручей

но эхом раздвигается в окне
жасмина взрыв клубящийся во — мне.

2.

Какая разница, чья волна,
и солнце пышное, и скала?
Какая разница, чья страна,
как леммингов стая, с ума сошла?

Страна родная — неважно, чья.
И кровь на бурьяне — всегда своя.

3.

Не верь, что кто-то без греха.
Не верь, что где-то ночь тиха.

Опять покоя нет убитым,
и снова богу не до сна,
и веет жутью первобытной
насквозь пробитая луна.

Очи

Распростерта над Киевом, Ригой, Москвой
безучастная глушь небосвода.
Роговица ободрана звездным песком.
Запоздалой отравой, зудящей тоской
бродит в жилах свобода.

Пересохшей листвой осыпаются сны,
а потом сквозь удушливый воздух видны,
словно сгустки мороза и ночи,
неотступно следящие с той стороны
удивленные очи.

Невозможно ни спрятаться, ни закричать.
Это шуточки, сказки — полынь, саранча,
и блудница, и зверь, и седьмая печать.
Равнодушные к вони барака,
по колено в бессмысленной мерзлой крови,
на корявых развалинах страха
мы косматым бурьяном над миром стоим.
И мотыгу берет херувим.