Журнальный мир

Рассвет

Рассыпая по бездорожью сухую печаль,

проливаясь над перелеском безмолвной водой,

завершается выдохом каждое из начал,

исчезает тонким потоком за дальней грядой —

в этих далях нет ни одной полноводной реки..

Но, взрастая медленно из человеческих снов,

не в согласии с заданным, а, скорей, вопреки,

все является заново. Видишь, взметнуться готов,

настоявшись на одуванчиках, ветреный вздох,

наполняя терпким напитком будущий день?

Этот ветер, пройдоха из всех возможных пройдох,

облака на макушки деревьев надев набекрень,

расчищает окрестности, пыль унося на крыле,

чтобы с каждым рассветом ты любоваться мог,

как прозрачное небо к спящей еще земле

пришивает румяною ниткой недремлющий Бог.

Путешествие к чудотворцу

За крутым поворотом прячутся Миры Ликийские —

там швыряются брызгами в облако синие волны.

Подустала дорога, считавшая склоны ребристые

до Николиной вотчины; город откроется, полон

беспорядочным гулом, мельканием и туристами,

создающими нужную тень на продуманном фоне.

Воздух розов и прян, а у церкви — почти аметистовый;

словно в толще воды, под церковными сводами тонет

тихий говор невольных паломников с медными ликами,

по исхоженным тропам бредущих туда и оттуда,

оставляя на вытертых стенах прямыми уликами

отпечатки желаний в надежде на скорое чудо

(говорят, что сбываются; даже, бывает, прилюдно).

Только встанешь к святому поближе на йоту, а толку-то;

просто так не окажешься рядом, не то, чтобы вровень —

не взрасти до небес, приподнявшись на малую толику

над не-верой своей, если веру не держит корень…

А в безвестной глуши, беспощадно слова коверкая,

бабка молится и зовет: «Микола Мирикилийский!»;

открывается бабке на небе заветная дверка, и

чудотворец берет ее за руку, чудный и близкий.

Полет

Укрываясь обрывками снов (облаков?),

небо мимо плывет; почему, неизвестно,

от себя заземлившейся так далеко

я в пространстве ищу поднебесное место.

Безопасная пристань пока не видна,

но уже, ярким светом себя обнаружив,

самолету навстречу стремится страна.

Что ж, назвали Ирландией, лезь ко мне в душу

крепкой девушкой с кожей, прозрачной на свет,

по лицу беспорядочно рыжие метки.

Мама, это же ты — фото радостных лет;

так не трудно поверить!.. Мой разум некрепкий

выдает на-гора чью-то прежнюю жизнь,

по которой могла бы я двигаться смело,

прорастая до неба и падая вниз,

загадав себе счастье под вечной омелой.

Я нашла бы покинутый предками дом

и вернула себе равновесие мира;

только нет ни на этом, а впрочем — и том

берегу мне покоя. Ах, бедная Ира!

Но девчушка чужая, прижавшись к плечу,

(несомненно, младенцу приходится верить),

прошептала на ушко, картавя чуть-чуть:

«А я знаю, что ты называешься Мэри.

Видишь, ветер меняется, и открываются двери?»

Уходящая натура Рижского взморья

Покрытый вечной изощренностью плюща

и проседающий под тяжестью былого,

совсем состарился, внезапно отощал —

наш летневременный приют, теперь прощай…

Какое странное и злое слово…

В останках дома чья-то добрая рука

рисует видимость обыденных деталей:

еще хранят тепло каминовы бока,

и дым от шишек снова рвется в облака,

и дюнный берег — лучше всех италий;

прибрежный воздух полон сырости морской,

и вяло-сохнущие полотенца где-то

за нескончаемой дворовою листвой

вновь наполняются и влагой, и тоской

по уходящему в июле лету…

Рассаду мха рассыпав щедро по крыльцу,

холодный ветер вырывается на волю;

морщин добавивший и дому, и лицу,

надрывно шепчет, что давно идет к концу

все, что считалось данностью живою.

Сосна-соседка спрячет старые глаза,

прикрыв их искренность покровом светлой грусти.

Но вдруг покатится янтарная слеза,

и, нить последнюю со вздохом развязав,

сосна уставший дом навек отпустит.

Слово

Расползался над кладбищем липкий туман,

погребая под саваном солнечный свет –

может, души сочились из вырытых ям;

может, день испарялся за душами вслед.

Еле видный, украшенный звуками, храм

заглушал невеселые крики ворон;

и окрест раздавалось его «не отдам…»,

и взлетала надежда со дна похорон.

Небо, словно размокший от влаги плакат,

непрозрачной бумагой ложилось на крест.

Прежний текст исчезал, без вины виноват,

и читалось нечаянно слово «Воскрес».

Веревочка

Вьется, вьется веревочка, под нею ложится трава;

только было лето, ныне, погляди, уже Покрова

и на небе последний колышется птичий клин,

а под горкой истлевает разноцветный сатин.

Делит, делит веревочка житейское напополам —

то по канавам лезет, то поднимается к небесам.

И никого ей, бессовестной, ни на грошик не жаль —

забираясь тихонечко в непроглядную даль,

тянет, тянет за собою дураков несметную рать;

все из тех, кто не знает, да и откуда им было знать,

что на конце у веревочки рождается сеть…

Никому теперь не спрятаться. Не успеть.