Журнальный мир

* * *
голова Плутарха лежала
на письменном столе.
я её поставил, точно кружку,
гипсовая голова упала.
я сказал: ты сегодня
явно не в себе.
прошептала голова:
я память потеряла.

Мои немцы

мои немцы строили дома и дороги,
ходили за плугом, ковали железо,
служили царю, молились Деве Марии,
пекли хлеб, кочевали по Сибири,
жили среди татар, мордвы, староверов,
теряли глаза, существительные, могилы,
целовали землю снова и снова
и уходили под утро, будто домой из дома.

Камень

мой дедушка лет до тринадцати
не говорил по-русски.
«а школа?» – удивлялся я.
«война была. валенок не было».
«и где же ты так научился русскому?»
«скотину пасли.
пастух поднимет камень
и говорит: камень.
а я повторяю:
к-амень.
кам-ень.
ка-мень.
тогда камней много было.
так и выучил, с ними разговаривая».

Война

пока мы детьми играли в войну,
настоящая война незаметно вымирала.
ветераны, появлявшиеся раз в год в пиджаках
с медалями на улицах, были абсолютно не похожи
на тех телевизионных парадных героев.
их война была одинокая, а не великая.
их победа была смирение, а не красная площадь.
один из старших братьев моей бабушки
был ветераном с усохшей, будто детской, рукой.
наверное поэтому, я представлял себе,
что настоящая война подобна той, в которую мы играли,
и в которой мы исправно побеждали самих себя.

Пейзаж снаружи

если пойдёшь налево, потеряешь веру.
но зачем тебе призрак девы?
сколько ни повторяй «сезам»,
не откроются, как холодильник, небеса.

появился на свет, уже выиграл в лотерею.
разве недостаточно чуда греться у батареи?
надёжнее пол – его постоянство,
лишь он даёт пространство для танца.

поклоняйся иконам, ещё вернее стенам,
они не соврут, из чего наш мир сделан.
в окне пейзаж, как в туннеле, становится уже,
так зачем тебе те горы снаружи?

если пойдёшь направо, потеряешь голос.
но зачем тебе эхо слога?
всё равно криворукий Шива перепутает подарки,
вместо Нобеля достанет пуделя из шапки.

существовали ли греки, раз не было Гомера,
к чему же ты рассказываешь о людях нашего размера?
плавают головы и хвосты, пучат глаза рыбы,
уха навсегда примирит хищника с его добычей.

и пусть ещё чья-то жизнь светится и кружит
во вселенной, лицо твоё высохнет вместе с лужей.
так зачем играть на лире глухой тени,
коли она раньше утра выйдет за двери?

если пойдёшь прямо, потеряешь память.
но зачем тебе эта сознания яма?
знает каждый школьник, что по расписанию
движутся поезда, а не пассажиры, и что как песню

ни петь хором, от этого рояль не станет сосновым лесом.
к чему ломать себе ноги, раз есть колёса?
взгляни на окружающие тебя предметы,
что ты называешь своими. в них нету

жизни, и в этом их наивысшая польза
миру, который они славят, приняв лотоса позу.
так зачем же ты проращиваешь глазастый картофель,
разве Орфей вернулся домой без стоптанных туфель?

* * *
я слово «мы» хочу сейчас забыть,
на голову, как капюшон, набросив музыку.
не потому наш самолёт летит,
что мы боимся вместе быть,
а от того, что в одно мгновение мы,
точно вверх подброшенные дети,
на облаках молчим.

* * *
куда ни глянь, отовсюду торчат
уши вещей. под дверью,
точно коврик, разлёгся зверь.
сырое яйцо растекается, точно речь.
соль меряют щепотью –
слова шепотом.

* * *
я лежал вниз лицом в больницах и банях.
в реку пускал колесо-циферблат.
немцы выходили из киношного тумана,
говорили: «фюрер хурер. зай унзер брат.»

речь жива, как кирпич под известкой,
в груди краснеет ухо моё.
посмотри, пчёлы законопатили воском
попугаичье наше жильё.

стихотворение – голая морковь.
мой словарь шинкует кухарка клио.
и век-отец, глядя из роговых очков,
не может свою тайну выдать веку-сыну.

В ночь перед новым годом

у моей бабушки в избе жила икона.
ни у кого в деревне я больше не видел икон.
тысячи окон и ни одной иконы.
только в опустевшей деревне, откуда
бабушка родом, когда-то стояла церковь.
затем в ней разместили сельский клуб.
а когда я пришёл на это место,
там стоял лишь железный обелиск,
крашенный голубой краской
и увенчанный красной звездой.
на нём был список с фамилиями павших.
и каждый год на девятое мая
собирались люди у обелиска.
им было вместе хорошо, будто
не было войны, никто не умирал,
и церковь звонила в свои колокола.
люди радовались весне и встрече.
хотя, быть может, всё дело в алкоголе?
но я тогда не пил и радовался
просто так со всеми.

позже я узнал, что икона, для которой
бабушка из алюминиевой фольги
смастерила оклад, была бумажной.
Богоматерь с Младенцем были просто
напечатаны в каком-то журнале.
из него бабушка и вырезала этот образ.
когда я это теперь так вспоминаю,
мне делается одновременно больно и легко:
куда брели мы и что у нас осталось?
ни церкви, ни деревни. ни веры, ни земли.
не лучше ли принять иную веру,
а землю распотрошить
и сделать из неё паштет?
но я светлею, когда я думаю,
что у меня была бумажная икона
и со звездой железный обелиск.
не потому ли мы чувствуем и мыслим,
чтоб вспоминать о том, что жертва
не была напрасной, что жизнь – не тень,
а гаснущее и самовозгорающееся пламя.

Памяти М. М. З.

звёзды замолчали, будто никогда не говорили.
только дети, засыпая, повторяют: «жили-были».
но я помню эту птичью немоту и страх:
«где ж моя, расшитая тобой, рубашка?»

жизнь моя шатается, мой язык считает зубы.
если я домой вернусь счастливым, перебью посуду.
только солнце какой родины в мой затылок светит?
что за птица теперь бьётся надо мною с ветром?

всё моё наследство, всё соседство мира …
это всё как-будто ты мне на ночь сотворила.
скоро Рождество. будет снова плакать мальчик.
расщелкнул орех кедровый. он пустой, как мячик.

Философ

к концу жизни философ Лосев
практически полностью ослеп
и различал только свет и тьму.
это ему не мешало, напротив,
слепота позволяла ему пристальнее
разглядывать людей и их тени.