Журнальный мир

* * *
1.
В разветвленном пространстве живучек, хвощей, плющей
не таким линейным видится ход вещей –
эликсиром жизни, бьющим из глубины,
их воздушные плети, ползучие корни полным-полны.

Отгулял мороз, опалив ветки сухим огнем –
выжег розовые кусты, прихватил яблони, но и в нем
не нашлось управы на мелкий и цепкий сброд –
свищет шквал живой сквозь запущенный огород.

Сорнячок никчемный, ничейный, сам себе голова –
голубым накрапом тронутая трава,
примитив, наив, простодушный пустой глазок –
но насосы стеблей качают подземный сок,

но канатные мышцы вьются, напряжены –
в них гудит и бесится жадный угар весны.
Никакого профиту с цепкости этих жил –
ни стручка, ни яблочка – один только чистый пыл,

закругленная длительность, чудный круговорот,
где на месте время стоит, не сбавляя ход,
и цветочные стрелки выбрасывает на ходу…

2.
Помнишь дурочку Герду в таком волшебном саду?
Там вовне, за оградой – сырость, старость, зима,
а внутри – веселая флора, зеленая кутерьма.
Нет, бежит на север, спасать дружка от холодных чар!
Я же – вектор обратный, ибо мир так фатально стар,
что слукавит запросто, любезно укажет путь,
но не даст никому, никого, никуда вернуть…
Пусть холодная плоть его тянет последний срок –
расступись у ног, изумрудной крови поток,
подхватите меня – барвинок, вьюнок, бобы –
я приму ваш вызов, свирепый азарт борьбы
нежных тел со временем, страстную наготу,
и в суглинки оврагов ползучей травой врасту.

* * *
Эта грубая вязка – узлы и хвосты с изнанки –
лечит больно, шипы перстами влагая в ранки,
но ведет на свет, даже если вокруг ни зги…

Лес души – силки, отравленные приманки,
кольца ведьмины – соляным столпом бы застыть беглянке,
но рубаха крапивная жалит – беги, беги!

Если жизнь дотла прогорела – дуй с пепелища,
в этом в рубище жгучем теперь проживешь и нищей,
но почти ясновидящей – вольно и налегке.

Задохнулась погоня – никто никого не ищет,
и уже не надо ни крова тебе, ни пищи,
кроме грубой соли, сохнущей на щеке.

Под кольчужным вервием бухает сердца молот,
не смотри назад – божий свет пополам расколот,
головни дымят на брошенном берегу.

А безумной свободой дразнить тебя станет голод –
не давайся ему – только жаждущий вечно молод,
все провалы времени перемахивая на бегу.

* * *
Вдоль дверей метро ночная лошадь процокала.
Кто на ней? – молодая спина и волосы воронова крыла.
Что ты мучишь меня, что ходишь вокруг да около –
обернись, покажи лицо – да и все дела,
чтобы, цель потеряв, не бежать за тобой по снежному
ледяному городу… а в земле вибрируют поезда,
набирает градус метель, и войска потешные
оттесняют меня, выталкивая – куда?
За жилыми кварталами голый ветер – там рощи Ясенева,
параллельный мир слюдяной лыжни под луной,
а она все цокает, пылит по снегам – и я за ней,
не оглядывается – затылком, что ли, следит за мной?
Обернись, вернись – я тебе ничего не сделаю,
но горохом катится дробный раскат копыт
по сухой белизне, искривленной водоразделами,
рикошетя в небо, и звук взмывает, и конь – летит!
Не бросай меня здесь, обманщица, дрянь, растратчица –
багровеющий зрак луны обведен кольцом,
и уже на лету она все-таки оборачивается –
так и думала! – юной девой с моим лицом.

* * *
В нашем роду все женщины были верны.
Взять тетку Шуру – жених не пришел с войны,

лет до семидесяти так и жила одна –
солдатскими письмами насмерть обожжена.

У тетки Юли совсем другой коленкор –
цыганистый муж-балагур, дальнобойщик-шофер,

рыбачил на Финском – там и ушел под лед,
а так говорит о нем, будто доныне ждет.

Бабку Прасковью бросил гуляка-дед
с тремя на руках – на лице евангельский свет

мертвым гипсом застыл – да и все дела.
Только молилась – а что ты еще могла?

Старые фото в рамочках на стене –
фамильные ценности теперь перешли ко мне.

* * *

1.
От петличек и звездочек до сапог –
детский мой персональный бог.

Выправка, портупея,
офицерская стать.
Мечтая, краснею –
скорее бы взрослой стать!
…………………………

В воробьиный пушистый затылок глядя,
роняю ножницами седые пряди –
не падают, вьются вокруг,
как тополиный пух.

Легче пуха, голубее облака мужское тело.
Я не плачу – это в ванной зеркало запотело.

2.
Дура старая, не реви –
столько было испробовано любви!
Сначала – младенческой,
потом – студенческой,
потом невестиной – помнишь счастливый смех?
И материнской – эта печальней всех.
А теперь, на заре вечерней,
больше всего – дочерней.

* * *
Если б, жалея, – жизнью бы наделяла,
затемнение сдерживала – а так
будто казенной сиделкой – то подоткну одеяло,
то освежу чаёк, то просушу пиджак
орденоносный, на выход – где он теперь, тот выход?
Слышишь – салют? Стопку тебе налью –
за лейтенантскую прозу? Ну, тихо, тихо…

Нет, я в порядке…. вспомнил, как в том бою,
бравый комбат, фрица беру на мушку…
спичку зажги … эх, пальцы не те, не те…
спать? …пожалуй, пойду…
Поправлю ему подушку.
Просит: не гаси лампу, не бросай меня в темноте.

* * *
между желтой розой и мертвой птицей
протекают дачные приключенья
помогая опальной сносить царице
монастырские прелести заточенья

чистый хмель жасминовый ходит садом,
по углам не выполот щавель конский,
а отец младенчески светел взглядом,
но еще суров, как старик Болконский

им законно выслуженные шесть соток
обойдем, опоры ища друг в друге
облик летнего облака дивно кроток,
как овал лица у твоей подруги

горсть последних ягод сниму на грядке,
он попросит оладьев – затею тесто,
у меня, наверное, все в порядке –
у души ни возраста нет, ни места

ледяную пулю из сердца выну,
подзамочных шалостей не увижу
и до слез стараюсь – прямее спину! –
быть тому нужнее, кто к краю ближе

…а пока я штурмую свои овраги
или гвоздь вбиваю в крыльцо сарая
ты все мелешь ей о любовной влаге,
подростковое платьице задирая

* * *
Цифровые фото – та же мистика света
византийских мозаик, хрупкие руки, лики.
Бродит тайнопись лета в голом зрачке предмета,
высоту продлевая вглубь, высветляя блики.
Зеркала любви чешуйчато многослойны –
недоступным счастьем горит золотая смальта,
видно даже днем как звезды гудят нестройно,
голоса их гуляют в куполе базилики,
в их пчелином гуле смешались басы и альты.
Но маэстро опять нахмурен и смотрит тучей,
и томит его не Фаворский свет, а фаюмский –
непрозрачный сгусток – телесный, медовый, жгучий.
А модель, закинув голову к небосводу,
просто смотрит в текучий свет, как в чужую воду.
Я люблю ее тоже с нежностью неминучей –
как колодец, куда роняешь свою свободу.

* * *
Что делать? Разбить стекло и плыть, плыть
по пустому небу, южному ветру, и может быть
достичь не херувимских стран – а себя самой.
( Я оставлю тебе телефон стекольщика, милый мой.)

Сквозь новую жизнь разглядишь в бронированное окно –
свивают Парки облачное волокно,
в нем гуляет эхо, живой огонь, что давно погас –
я теперь идеальный газ.

Я теперь идеальный образ (можно как файл хранить,
в корзину выбросить, кодировку переменить,
вытащить на рабочий стол или совсем стереть) –
и уже не боюсь стареть.

Но, растворившись в небе – в физических формулах –
или в Сети –
так и буду плутать, не зная конца пути,
пока не пойму, что увидел во мне Другой.
(Ты вызовешь, наконец, стекольщика, дорогой?)

* * *
Глушить любовь, как огненную воду –
подарок чужестранцев оголтелых,
приплывших к нам на длинных кораблях.
Пар из рта, изношенные парки
с узором бисерным, китовый позвонок –
родные ледовитые приметы –
а тут в груди такие фонари,
горячие цветы пороховые,
цветут, оленьи шкуры прожигая
и дымом в поднебесье уходя.
Здесь черные валы, на мелководье
моржовым отливающие жиром,
пропарывает ледяной припай
и рыбья кровь горит на черно-белом,
и бисеринка, сорванная ветром,
по ледяному катится песку –
все мифы, все приметы, все туманы,
истлевшие китовые скелеты –
все огненным смывается глотком,
и я смеюсь, перебирая воздух
щекотный и колючий, будто гланды
исколоты иглою костяной.

А там, в груди, в ее глубинных водах,
веселых рыбок жгучие спирали
и кровяные красные тельца –
все путается, просится на волю,
где я лежу лицом в песке свинцовом,
забытая на зимнем берегу.

* * *
Ты – человек, а я – растение
(и мой намек не так уж мелок!) –
таинственное средостение
космических часов и стрелок.

Круги годичные разложены
по четвертушкам циферблата –
живу, горю зеленой кожею,
но знаю, что грядет расплата.

И, холода угрюмой родины,
как обморок, перемогая,
не думаю о веснах пройденных,
а жду, когда придет другая.

Круг миновал – живая, новая,
лишь чуть побитая морозом,
стою, как дерево терновое,
подставив ветви цветоносам.

Вспять приникая к темной сладости
таинственных корней крестьянства,
упрямо взращиваю радости
терпения и постоянства.

О, терпкие приобретения,
плодов осеннее паденье!
Ты – человек, а я – растение,
(фатальное несовпаденье!)

* * *
О свете закатном, о небе большом,
о жизни у самого края –
как в черную заводь входить нагишом,
в запретные игры играя.
Кувшиночьи стебли, цепляясь к ногам,
шнуруют слоистые воды…
Я даже любимым своим не отдам
привольно текущей свободы.
На теплом холме – зацветающий сад
и графского дома колонны,
но жарко ключи ледяные кипят,
лаская холодное лоно.
Камыш разливается по берегам,
звезда обжигает живая,
но крепнет вдали жизнерадостный гам,
петардами тишь прошивая.
К катарсису клонит лягушечий хор,
свистит филомела в малине,
И бедную свадьбу снимает в упор
какой-то залетный Феллини.
Сегодня суббота – гуляет народ,
в питье проявляя сноровку.
Невеста стоит у заветных ворот,
уже распуская шнуровку,
и счастье саднящим медовым комком
в гортани мешает дыханью.
Когда это было, и где этот дом,
и черной реки колыханье?
Жужжит и тревожит чужое кино
про дурочку в платьишке белом
И рвутся петарды, а дальше – темно,
и мгла заросла чистотелом.