Журнальный мир

Смерть Вергилия

Поверхность гавани никогда не бывает гладкой,
Вёсла стряхивают искры заката в воду,
Корма триремы оснащена палаткой,
На пристани полтора Рима народу.

Толпа встречающих занята параллельно
Сотнями дел, там и воровство, и злословье,
Вергилий прибыл к ним, но лежит отдельно,
Врачи у него в ногах, а смерть в изголовье.

Жизнь завершается, можно сказать, галопом,
С какой стати он стольким и стольким нужен!
Он единственный, кто догадывается, что там за гробом.
И вот уже вечер, и уже съеден ужин.

В его присутствии уже не брякнешь – мементо…
Душа над телом в потоке закатной пыли,
Человек стремительно становится монументом,
Он слишком велик, чтобы его любили.

Вот так прибывая, мы все-таки убываем.
Вергилий вошел в гавань, что из этого выйдет…
Его практически нет, но мы изнываем,
По тому, что он знает, а может быть, даже видит.
Двойное взятие Рима 410 и 457

Рим распахнул небрежно все ворота,
И не с надменным, с равнодушным видом,
Впуская внутрь себя за готом гота.
Кровавый штурм стал вежливым визитом.

И дикари в рубахах домотканых
Мечей своих не трогали из ножен,
Среди камней его бродили странных,
Рим был вокруг и он был невозможен.

Они явились к глыбе Колизея,
Считая, что явились ненавидя,
И вот стоят, робея и глазея,
И явно в нем невиданное видя.

Дивясь громадным термам Каракаллы,
И всем геометрическим махинам,
Постигли готы – готы не шакалы,
Чтоб тявкать над сраженным телом львиным.

В молчании стоял необоримом
Король Аларих потный и патлатый,
Он как музеем насладился Римом,
Не тронув ни одной из древних статуй.

Но что должно случиться, то случится,
Снесут и статуи и даже пьедесталы,
Рванув за золоченой черепицей,
Вторыми прибежавшие вандалы.

* * *
Как будто из леса ты вышел к обрыву,
Стоишь и даешься растеряно диву.
Вот шел себе, шел средь стволов и валежин,
Ты был заблудившимся, стал безнадежен.
В пути через лес всяких трудностей пропасть,
Но чтобы внезапно подобная пропасть…
Ни дна не видать, ни моста подвесного,
И ни навигатора тут, ни «Связного».
И нет, это ясно, обратной дороги,
Да нет и желанья вторичной мороки.
И что же дружище тогда остается,
Когда тебе жизнь твоя не удается.
Сперва, удержись дорогой от порыва,
С «идите вы все!» оборваться с обрыва.
А после цепляясь за камни руками,
Ползи, балансируя камнем на камне.
По самому краю, по самому краю…
В ушах: «Я храню тебя, а не караю».

* * *
Он обмакнул перо в страдание
И вызвал в душах потрясение,
Какое мощное предание!
Сердец погибших воскресение!

Он обмакнул перо в фантазию,
Чтоб возбудить умы обычные,
Сочли – он склонен к безобразию,
Питает мысли неприличные.

Он обмакнул перо в иронию,
Сочли, что родиной гнушается,
И кровь имеет он воронью,
Над всеми нагло возвышается.

Он обманул перо в страдание,
И вызвал слезоотделение,
Прекрасно разошлось издание,
И благодарно население.

Он обмакнул перо в уныние.
Стихи зачитаны, замацаны,
Хотя все сплошь в заемном инее
Из Северянина и Надсона.

Он обмакнул перо в веселие,
Сдал юмор на переливание,
Но получившееся зелье,
У всех рождает лишь зевание.

Он обмакнул перо в страдание,
А дальше было что-то странное:
Ну, ни малейшего внимания,
И в результате – бритва, ванная…

* * *
Устав от стихотворных оргий,
Отбросив испещренный лист,
Подумал: что б сказал Георгий.
Я графоман, или стилист?

Да я один из грезящих болванов,
Таких всегда немало на Руси.
Хоть что-нибудь ответь же мне ИвАнов!
Не знаешь? Адамовича спроси!

* * *
Солнце вечером зайдет,
День потерпит пораженье.
Знает каждый идиот –
Жизнь есть вечное движенье.

Нет надежды никакой,
Чтоб вечернее светило,
Вдруг застыло над рекой,
Лишний час нам посвятило.

Нет надежды никакой,
Что конечно – не продлится.
Разве что, какой строкой
На какой-нибудь странице.

* * *
Живая роща на холме,
Прошедший дождь искрится в лужах,
Спокойны мысли на уме,
Чисты и впечатленья в душах.

Я этим миром восхищен,
Но понимаю холодея,
Наш мир всего лишь воплощен,
И где-то есть его идея.

* * *
Своей больною головою,
Склоняюсь постепенно к вою.
Я мыслю, значит, я страдаю,
Живу, как будто срок мотаю,
Мы все сидим и поголовно;
Досрочно или же условно
Отчалить нам бы не хотелось,
Как бы отвратно не сиделось.
Свобода бродит за стенами
Как смерть интересуясь нами.
И в частности немного мною,
вот от чего я, в общем, ною.

* * *
Всё к сожаленью прояснилось,
И в курсе мы – куда нам плыть,
Все прожитое, нам приснилось,
И хромотой сменилась прыть.

От нас разит не перегаром –
Лишь слабенький хмельной душок,
Но коньяком предельно старым
Мы чокнемся на посошок.

* * *
Завечерело, воздух зрел и густ;
Корзина с помидорами и перцы;
Айвовый и смородиновый куст
Горят в закате как единоверцы.

Соседский мотоцикл, тарахтя
Увозит в вечереющие дали,
Компанию из деда и дитя,
Им хорошо, они не опоздали.

Отчаливать пора бы надо всем,
Все мы уходим, таем, улетаем.
Давайте вымрем, но не насовсем,
И утром заново возобладаем.

* * *
Я выяснил: а кто там судьи.
Какие есть на солнце пятна,
к тому ж дошел до самой сути,
и что теперь? Идти обратно?

* * *
Опять жара, да вместе с духотой,
Нет сил из кресла в тень переселиться,
И что-то шепчет мне внутри – постой,
Там то же ждет, не надо шевелиться.

Все трудно: думать, спать, смотреть,
Да будьте чувства все мои неладны,
Да, я готов сей час же умереть,
Вот только б были ангелы прохладны.

* * *
Мозг питается только глюкозой,
Почему же так мысли горьки,
Вот стою я смурной и тверезый –
Смысл появится с новой строки.

Что нам делать, доподлинно знаю,
Ещё явственней – кто виноват?
Оттого я теперь изнываю
Словно командированный в ад.

* * *
Перейди в состоянье блаженное,
И откройся вечерним лучам,
ведь прозрачность твоя совершенная,
Тем ясней, чем темней по ночам.

Принимай затаясь сообщения
Из родных и распахнутых бездн.
Неподвижность – дитя дуновения,
Что нисходит ночами с небес.

Поутру на подушке останется
Пара слез, излучающих свет…
И куда твоя душенька тянется?
Разве есть что-то там, где нас нет?!

* * *
Да, теперь не рано вечереет,
И природе, в общем, не до сна,
Голова конечно же дуреет,
Предвкушая, что в четверг – весна.

Кучи снега залегли как предки,
И по саду веет холодком,
Возле позаброшенной беседки,
Призраки, и с ними я знаком.

Только что оттаяли бедняги,
С осени ведь подо льдом лежат,
Смесь холодной памяти и влаги,
Шепчутся и радостно дрожат.

Я хотел бы подойти, вмешаться,
Я б не тронул их и не задел,
но нельзя, они тотчас лишатся
Этих вот своих эфирных тел.

Можно прикоснуться только слухом,
К эльфовой игре их языка.
Если я когда-то стану духом.
Вспомню: вечность дьявольски хрупка.

* * *
Бывает, что весною ранней,
Глядим, никак не разберём –
От чьих невидимых стараний
Повсюду тянет ноябрем.

Окоченевшие деревья,
Скукожившийся скромно пруд,
Испугано дымит деревня,
Показывая – здесь живут.

Всё заново готово к снегу,
Опять пойдут колоть свиней,
Жизнь бросила свою телегу
И ждёт решительно саней.

Пан

Полководец стоит перед строем, расставив ноги,
Позади легион с частоколом копий,
Уходит сквозь виноградник изгиб дороги,
Армия на краю земли, но еще в Европе.

Осень в Греции, дымы в ореховой роще,
Командует армией Луций Корнелий Сулла,
Война идет давно и почти наощупь,
Ситуация как будто уснула.

Спускается с горки разболтанная телега,
Центурион на козлах, и следом легионеры
Все задыхаются будто от длинного бега,
И говорят так, будто ни к черту нервы.

На телеге что-то лежит под рогожей,
Полководец молча велит: снимите!
Они подчинились. На что это все похоже?!
Такое увидишь разве что лишь в Аиде.

Пронзенная туша в грязной шерсти козлиной
Огромные ноздри набиты блеющим звуком,
Он жалобно реет над дымной долиной,
Солдаты застыли растерянным полукругом.

Для всех это зрелище и отвратно и странно,
Только Сулла спокоен и говорит с ухмылкой:
«Да вы умельцы подкараулили самого Пана,
И закололи его как котлету вилкой».

Пан лежал, подрагивая мокрым боком
И все заходился в тоскливом плаче.
«Грекам конец, мы справились с их богом,
Просто прикончили к чертям собачьим!»

* * *
А все же врубелевский Демон
Так ненормально угловат,
Сидит, соображает – где он?
Кто он? и в чем он виноват?

* * *
Когда из фирмы Аполлона
Поступит на меня запрос,
Я вырвусь резво из полона
Всех бытовых метаморфоз.

Не видя правил и условий,
Шатаясь словно бы в бреду,
Ловя себя на каждом слове,
Куда-то молча побреду.

И в строфы составляя строчки,
Ликуя и впадая в блажь,
Все время доходя до точки,
Грызть буду теплый карандаш.

Весь от восторга цепенея,
Таращась яростно во тьму,
Открою истину в вине я,
И что-то страшное пойму.

А утром нервный, но тверёзый,
Склонясь над бездною стиха,
Скажу себе презренной прозой,
Какая, Боже, чепуха!

* * *
И чистый лист теперь уже не чист,
Не то чтобы совсем как трубочист,
Но все же с неким письменным изъяном.
Всего лишь две строфы каких-то слов,
И предназначенных никак не для ослов,
Не нужных убеждённым или пьяным.

Слова простые, Господи прости,
Их меньше ста и больше тридцати,
Про путешествие долиной смертной тени.
Хватило мне лишь одного листа,
Слов больше тридцати, но меньше ста,
Объем всех подлинных стихотворений.

Ярмарка

Едем на ярмарку, едем,
От предвкушений горим,
Будущим, будущим бредим,
Ждет как никак Третий Рим.

Молоды мы, боевиты,
Все нам еще по зубам,
Славой пока не увиты,
Завистью не убиты.

Едем мы с ярмарки, едем,
Давней обидой горим,
Старыми дрязгами бредим,
Прошлое благодарим.

Старые, старые кони,
Да, мы не портим борозд,
Злато наград на попоне,
Главное, что не пони.

Пишите, так пишИте,
Пашете, так пашИте,
Я вас спрошу не со зла:
Где и когда подскажите
Ярмарка наша прошла?!