Журнальный мир

Иерусалим

Пока мы в квартирах –
Просторных могилах –
Спокойно и пьём, и едим,
Солнце на спинах
Несут пилигримы
В далекий Иерусалим,

И знают дороги
Их стёртые ноги,
И знают их жажду ручьи,
Если, устав,
Склоняет уста
К их звонкой воде пилигрим.

Что их сводит с ума,
Что лишает их сна?
Мысль о том, что за дальней чертой впереди,
За пределом мечты,
Поворотом крутым
Ждёт желанный Иерусалим.

Без игл и без и нитки
Из ветра накидку
Сошьёт пилигриму восход,
И берегом синим
По брюху пустыни
Цепочка следов поползёт.
Пускай через воды
Идут теплоходы –
Им вымерять надо самим,
Презревши уют
Удобных кают,
Свой путь в свой Иерусалим.

Где-то там, словно тени –
Желанные стены,
Рыжий мох, злая пыль,
Солнца факел над ним…
Глаз слезятся осколки,
Тянет руки в восторге
К миражу своих грез пилигрим.

От злого похмелья
С тоски и с безделья
Я тоже пойду, пилигрим,
Взяв посох в ладони,
За солнцем в погоню -
Искать свой Иерусалим.

Зачем, в самом деле,
Скитаться без цели,
На скуку весь свет променяв,
Если где-то вдали
В окруженьи олив
Ждут желанные стены меня?

Нетерпенье мечты
Даст мне силы идти,
Пусть покроет меня
Ветер пеплом седым -
Мне бы только коснуться шершавых камней,
Чтобы вам можно было сказать обо мне:
Он нашел свой Иерусалим.

Маленький ангел

Маленький ангел, как трудно мне выдержать взгляд твой наивный.
В этих глазах ясно-льдистых добро замерзает и зло.
В городе этом, где тащим в метро мы сутулые спины,
Глянув наверх, кто-то скажет: тебе повезло.

Город под солнцем скрывает свой профиль запойный,
Но он не сладит с собою, когда опускается тьма.
Вот наслажденье в ангельской жизни, такой беспокойной:
Губы накрасив, ты дьяволов сводишь с ума.

Маленький ангел, босыми ногами
Ходишь порой по разбитому льду,
Ночи шальные проводишь меж нами
Ты, не боясь, что проснёшься в аду.

Маленький ангел, в минуты бессилья
Тихо мечтаешь судьбу обмануть
И в этот миг забываешь о крыльях,
Что позволяют от бед улизнуть.

Маленький ангел, бывает – взгрустнётся порой отчего-то
По человеческой жизни, которой мы все здесь живём,
Только я знаю, что слёзы твои – из сиропа.
Всё понарошку в том ангельском мире твоём.

Время в провинции

Наконец-то
Я понял,
Куда исчезает время:
Оно дремлет в провинции
Где-то под боком
И бродит, скучая, потерянной тенью
По мокрым дорогам.

Когда в чайной
Я чай ждал
Без особого толка –
Подмигнув, оно рядом садилось так просто.
И жевал я медленно-долго
Бутерброд его черствый.

Взгляд здесь словно застыл,
Навсегда потрясённый
Видом сотен ног женских –
И тощих, и в теле,
Что одеты все в тот же ажур, завезённый
На прошлой неделе.

А под насыпью
Скорченный остов вагона –
Пра-пра-прадедовских чудищ неведомых вроде,
Чудищ судного дня Армагеддона,
Что грядет, грядет,
Но никак не приходит.

А.С.Пушкин пьёт в Михайловском чай с молоком

Александр Сергеич Пушкин
В молоко макает сушку
И глотает, как питон.
С крынки слизывает капли
И следит, пугливей цапли:
Не увидел вдруг бы кто!

Он в варенье из малины
Запустил до половины
Свои ласковые пальцы.
Жить ли правилам в угоду!
Не французы, слава богу,
Мы. И даже не испанцы!

Дует он на чай, а чай-то
С блюдца капает случайно.
Ах, как хочется отчаянно
Бросить женщин и стихи!
Притвориться бы, что локон
Средь бумаг тот не закопан,
Что рой рифм на лист не сел,
И не Пушкин он совсем.

Вот за то, что он смеялся,
Хоть об чай и обжигался,
И шептал под нос: «У-ю!..»,
Весь взопрел под цвет морковки,
Был смешной такой, неловкий –
Вот за то его люблю!

Песня технократов

Допекают нас поэты,
Журналисты и газеты
Обвиненьем,
Что природу мы не любим,
Как попало, её губим
Без стесненья.

Вот дурную взяли моду
Делать идолом природу
В век гудрона,
Синдипона!
Нет в нем выше эталона,
Чем ректификационная колонна!

Говорят, что ясным днём мы
Отравляем водоёмы –
Дохнет шпрота.
Хнычут все по жалким водам,
Кислород хоть с водородом
В них всего-то!

Наш всесильный мир науки
Поважнее знает штуки,
Прямо скажем!
«Н 2 О» старо для века,
Мы сложнее из молекул
Узел свяжем.

Что для нас трава густая?
Технология простая,
Сделать можно!
Луг с гарантией фабричной –
Это будет и практично
И надежно!

Меж ветвей засуетится
Механическая птица,
Как живая,
Баха с Брамсом всем на диво
Иль эстрадные мотивы
Напевая.

Вам теперь, конечно, ясно:
Архаичен стал ужасно
Мир пейзажей,
Рек и пляжей.
Чем отстаивать химеру,
Дайте волю полимеру –
Он покажет!

Ну, признайтесь без обмана:
Можно ль жить без целлофана,
Электрода,
теплохода?
Без тефлона,
силикона?..
Так зачем тогда природа?

Флейта

Ах, сколько было в том оркестре инструментов –
Для соло были и для аккомпанемента.
И, как и водится, у этого оркестра
Был свой маэстро. Был, конечно, свой маэстро!
Решал за всех он, начинать кому с затакта,
И где легато и стаккато. Вот так-то.

Но ни валторны, ни гобой, ни фортепьяно, -
Сильней всего любил маэстро барабаны.
Пускай, конечно, голос их и груб, и громок,
Зато играют громко и без недомолвок,
И ритм тугой дают всем скрипкам и кларнетам.
И ксилофону, что всегда чуть-чуть с приветом.

А донимала, вам скажу, маэстро флейта,
Хотя казалось: уж чего бы нужно ей то?
Не пыльный труд достался (в музыкальном смысле):
Подпикни где-то между тактов да подсвистни,
Ну, а она пищать всё соло порывалась,
Хотя симфония в том вовсе не нуждалась.

И раз маэстро флейте крикнул: «Помолчите!
Ведь вы не в такт, не в лад и невпопад пищите!
К тому ж своим нахальным соло вы незванным
Играть мешаете басам и барабанам.
Что будет с музыкой, коль каждому вдруг вволю
Дать по бекару, да диезу, да бемолю!»

Нельзя сказать, что было слушателей мало,
И от души оркестру хлопали, бывало.
То в moderato маясь, то бросаясь в presto,
Самозабвенно не щадил себя маэстро.
И было видно: знаменит оркестр недаром,
Коль столько шума выдувал и выбивал он.

Признаюсь: я люблю оркестра грохот пышный,
Но всё ж обидно мне, что флейты уж не слышно,
И так и кажется в уверенности прежней,
Что вдруг прорежется знакомый голос нежный,
Что вот-вот вступит снова флейта в месте этом…
Но всё басы, всё барабан, тромбон с кларнетом,
И ксилофон – тот, что всегда чуть-чуть с приветом.