Журнальный мир

* * *
В моей бестрепетной отчизне,
как труп, разъятой на куски,
стихи спасли меня от жизни,
от русской водки и тоски.

Как беженку из ближней дали,
меня пустивши на постой,
стихи мне отчим домом стали,
колодцем,
…………крышею,
…………………..звездой…

Как кесарево – тем, кто в силе,
как Богово – наоборот,
стихи, не заменив России,
мне дали этот свет – и тот.

* * *
Вот и всё. Севастополь в июле,
уплывает мой выросший сын,
но совру, что меня обманули:
человек не бывает один.

Севастополь в июле, а значит
не чужой он уже, не пустой:
за деревьями где-то маячит
молодой и красивый Толстой.

Это кажется только, что вымер
этот город, восьмой из чудес, –
молодой и красивый Владимир,
взявши воду, берёт Херсонес.

И «Силистрия» снова на рейде,
и Нахимов такой молодой.
И живой.
И вина мне налейте,
что с утра ещё было водой.

* * *

Вере Орловой

А на веранде ос, поди,
Там, где халва-ирис.
Так ли уж важно, Господи,
Тихон или Борис.
Сердце трепещет-мается
пташкой в Божьей руце.
Кто это обнимается
на золотом крыльце?
Там за горами синими –
море большой любви.
Ох, не родись красивою,
а родилась –
живи.
Осень с кострами дымными,
золота пруд пруди,
горы арбузно-дынные –
всё ещё впереди.
Будет дорога санная,
будет благая весть.
Жизнь, мой хороший, самая
длинная в мире вещь.

* * *
Кто варит варенье в июле,
тот жить собирается с мужем,
уж тот не намерен, конечно,
с любовником тайно бежать.
Иначе зачем тратить сахар,
и так ведь с любовником сладко,
к тому же в дому его тесно
и негде варенье держать.

Кто варит варенье в июле,
тот жить собирается долго,
во всяком уж случае зиму
намерен пере-зимовать.
Иначе зачем ему это
и ведь не из чувства же долга
он гробит короткое лето
на то, чтобы пенки снимать.

Кто варит варенье в июле
в чаду на расплавленной кухне,
уж тот не уедет на Запад
и в Штаты не купит билет,
тот будет по мертвым сугробам
ползти на смородинный запах…
Кто варит варенье в России,
тот знает, что выхода нет.

* * *
Была любовь у нас как море,
а после – началась война,
и слишком много было горя,
и слишком я была одна.
И жизнь короткою казалась,
и старость снилась мне во сне :
к себе сильнее стала жалость,
чем к тем,что гибли на войне.
И было ждать невыносимо
(хоть с детства знала “Жди меня”),
казалось, жизнь проходит мимо,
и мало ночи, мало дня. . .
Не потому что я плохая
(ну извини – не дождалась!),
а потому что жизнь такая-
любовь и кровь,
война и грязь.
. . .Ты из такой вернулся дали,
ты видел смерть,
ты видел ад.
И как звенят твои медали.
Уходишь-
а они звенят.

* * *

Олегу Хлебникову

Зимой, когда страшно просто взглянуть в окно –
не то что куда-то ехать, хороший мой,
когда по утрам за окном до того темно…
короче, нашей отечественной зимой,

когда я со всеми вместе иду к метро
и в сумке бездонной моей вся война, весь мир,
все слёзы мира, всё зло его, всё добро –
и йогурт, а иногда кефир,

когда я штурмом, как крепость, беру вагон,
где глупо держаться и трудно порой дышать,
где я засыпаю стоя и вижу сон,
где ты не ушёл и где живы отец и мать,

где все до того близки мне – со всех сторон,
что чья-то ушанка мне лезет упорно в рот, –
я вдруг понимаю, что я – это, в общем, он,
прости за пафос, имея в виду народ.

И если меня не грохнули в тридцать пять,
и если я не повесилась в сорок семь,
то надо дальше как-нибудь доживать
не чтоб назло или на радость всем.

А просто – проехали – всё – не вернёшь билет –
и с каждым годом светлее моя печать,
и смысла теперь умирать никакого нет,
поскольку старых, их никому не жаль.

* * *
И ехали всего-то мы на дачу –
не в монастырь, не с палкой по Руси, –
в киосках придорожных брали сдачу
и обгоняли фуры и такси,
то голод утоляли мы, то жажду,
и всё дорога делалась длинней –
и кончилась любовь твоя однажды,
и кончилась печаль моя по ней.
И я просила самую лишь малость –
ВСЁ кончилось, и я теперь одна, –
и только чтоб дорога не кончалась.
…И так-таки не кончилась она.

* * *
И окно ли выходит в деревья
иль деревья заходят в окно,
и печаль, словно мир, моя древня,
и ему, как всегда, всё равно.

И деревья кончаются небом,
но туда ты меня не мани:
не корми меня, Господи, хлебом -
утоли ты печали мои.

Не выходят наружу рыданья,
но спекаются комом в душе.
и такая там плотность страданья.
что оно как бы счастье уже.

Мария-Антуанетта

1
В стране, где нет господ,
где правый раб и левый,
не приведи Господь
родиться королевой.

Родиться с головой
на беззащитной шее –
уж лучше быть травой,
водой, землёй в траншее.

2
У меня в Трианоне деревьев подстрижены кроны,
будет ночь – будет бал: королевское наше житье.
Но я чувствую кожей, моей ты робеешь короны.
Перестань, дурачок, я ж в постели снимаю ее.

Я корону сниму, но сначала сними остальное:
мои туфли, подвязки, чулки, кружева, кружева…
Поскорее, родной! Скоро утро настанет стальное
и потребует хлеба, и смелют меня жернова.

Но должно же меж ночью и утром быть что-нибудь
третье,
но должно ж между жизнью и смертью быть что-то
еще…
Я корону сниму, как бродяга снимает отрепья,
и мне станет теплее, тепло, горячо, горячо…

Впрочем, стой… Ничего мы уже не успеем с тобою…
Вот идет мой народ – и я чувствую боль в волосах,
потому что короны снимают всегда с головою.
Так что я без всего буду ждать тебя на небесах.

* * *
Никакая война
далеко не бывает:
пуля-дура летит –
и меня убывает.
И становится тень
на стене слишком узкой:
никакая война не бывает не русской.
Никакая земля не бывает далёко –
за полями поля,
а не око за око.

* * *
Не зову, не жалею ,не плачу,
Отливает волна серебром.
Я возьму у кондукторши сдачу,
и от пирса отчалит паром.
Дяди-тёти, собаки и дети,
исчезают следы за кормой,
ради Бога панамку наденьте,
а не то вас отправят домой.
Будет плакать усталый младенец,
будет дед на баяне играть.
И куда-то любовь моя делась-
Не доплыть, не вернуть, не обнять.
Будут чайки рыдать оголтело,
инвалид вспоминать про войну,
и душа будет рваться из тела
в набегающую волну.
Про себя продавщица пломбира
мне расскажет –
всплакнут берега.
. . . Только слёзы её и полмира
я ещё отолью в жемчуга

* * *
У меня, как у всех, нынче есть свой email,
Нынче есть, как у каждой собаки, мобила.
Но кто письма писал, тот теперь онемел,
И ушел, кто звонил, и кого я любила.
И уходит день за день земля из-под ног,
мои дети уходят – свои и чужие.
Только вскрикнешь по-бабьи: “Куда ты, сынок?..”
А они все идут – все такие большие.
Даже буквы срываются нынче с листа
И летят словно клин, а потом –
словно точка…
Я стою на ветру, я совсем сирота,
одиночка ли мать, капитанская ль дочка,
хоть горшком назови, хоть совком –
не боюсь:
я как мертвый, который не ведает сраму.
…А ночами мне снится Советский Союз,
тот,
где мама моя моет вечную раму.

* * *
…Когда хоронили моего отца, мне было шесть лет.
Мама беспомощно оглядывалась вокруг, как бы чего-то ища,
и не переставая плакала.
И тогда я подошла к ней и сказала:
«Не плачь, мама, я вырасту, рожу мальчика
и назову его Александром…»
И мама подняла на меня глаза и перестала плакать.Зачем человеку искусство?
Будучи шестилетней, я поняла,
что если нельзя вернуть человека, можно повторить ИМЯ.
Слово заполняет образовавшуюся брешь.
Я потому и стихи стала писать:
все время сквозило из мироздания.Homo sapiens, рисующий на стене бизона,
ребенок, рисующий карту придуманной им страны,
поэт, пищущий слова в столбик, -
удваивают мир,
затем, что мир, данный нам изначально, слишком тонкий,
а где тонко, там и рвется.
Поэзия – это компенсация.

* * *
Уходишь – так уходи.
И не жалей меня.
Дел ещё – пруд пруди:
остановить коня . . .
Душу ты мне не рви,
да ещё в такую жару!
Я не умру от любви.
я вообще не умру.

* * *
У, Москва, калита татарская:
и послушлива, да хитра,
сучий хвост, борода боярская,
сваха, пьяненькая с утра.

Полуцарская – полуханская,
полугород – полусело,
разношерстная моя, хамская:
зла, как зверь, да красна зело.

Мать родная, подруга ситная,
долгорукая, что твой князь,
как пиявица ненасытная:
хрясь! – и Новгород сломлен – хрясь! –

всё ее – от Курил до Вильнюса –
эк, разъела себе бока! –
то-то Питер пред ней подвинулся:
да уж, мать моя, широка!

Верит каждому бесу на слово –
и не верит чужим слезам:
Магдалина, Катюша Маслова,
вся открытая небесам.

И Земле. Потому – столичная,
то есть общая, как котел.
Моя бедная, моя личная,
мой роддом, мой дурдом, мой стол.

…Богоданная, как зарница,
рукотворная, как звезда,
дорогая моя столица,
золотая моя орда.

* * *
Уметь довольствоваться малым,
счастливым быть в себе самом,
не шляться по блестящим залам,
высоким не блистать умом,
служить бы делу, а не лицам,
служить Творцу, а не лицу,
хорькам, лисицам и куницам
не дать приблизиться к лицу,
и приходить ко всем с приветом,
и расставаться не скорбя,
не быть для всех ты можешь Фетом,
но Фетом быть внутри себя.
Поэтом может быть не всякий –
всего один,
почти никто:
мой первый друг,
мой друг Акакий,
отдай шинель.
бери пальто.

* * *
Учусь у них – у дуба, у берёзы,
а этим летом и ещё у лип.
И так бы кстати оказались слёзы:
с утра до ночи течь они могли б!
Стоит
по-украински –
месяц липень,
с начала лета нет сухого дня.
Вот и опять такой сегодня ливень –
он всю работу сделал за меня.
Цветёт пион, краснеет земляника,
и у меня есть над словами власть.
И душе-
раздирающего крика
не будет.
Всё.
Душа разорвалась.

Ахматова в Фонтанном Доме

Дворца и коммуналки помесь –
Фонтанный Дом
(и нет печальнее, чем повесть
о доме том!):
так вот откуда этот царский –
до гроба! –
вид.
Здесь быт кромешный,
пролетарский,
но что ей быт?
И что ей время за стеною
её дворца:
не страшно в нем с ТАКОЙ страною
быть до конца.
И не к мужчинам возвращаться –
там счастья нет.
Одно лишь есть на свете счастье –
в окошке свет.
Придет Параша Жемчугова,
родная тень,
и будет день, и будет слово,
и снова день.
И улыбаться перестанешь,
и мука – сын,
и много всяческих пристанищ,
а дом – один.
И даже из того предела
лишь дома жаль.
И повторяет контур тела
на кресле шаль.

* * *
Два с половиной ночи,
чайник шумит как лес,
я пишу всё короче,
словно чернил в обрез,
словно в моём сельмаге,
где с потолка течет,
нет никакой бумаги,
кроме листка «Учет».

* * *
Затаилась природа – и ждет,
что ещё бы устроить такое:
каждый миг (каждый день,каждый год –
днесь и присно!), лишая покоя.
Знаю я, чего стоят они –
её виды, лужайки, полянки,
все труды её знаю и дни –
все ужимки, прыжки, заподлянки.
Вижу я, как тонка эта нить,
как все зябко, и зыбко, и тонко,
и готово пожрать и убить,
утопить,как слепого котенка.
И в лицо ей, родной, говорю
(это мука,а вовсе не смелость!):
ненавижу всю сущность твою:
равнодушье, жестокость и смертность.