Стихотворения

Стихотворения

* * *
Жил Пьеро на станции Перово,
что по меньшей мере нездорово.
Как в сердцах заметила Мальвина –
жизнь – не развесёлая малина.
Оплыла Мальвина и поблёкла,
стала не то брюква, не то свёкла.
Он и сам утратил тонкость кости
сторожем в Кузьминках при погосте.
И, давно к романтике не склонны,
свищут Буратины по притонам,
шушера, Шушара, мишура,
с Карабасом водку пьют с утра.
Песни здесь – на «ды», на «го», на «ду»,
про кирдык и Вологду-ду-ду,
Учкудук, Надым, Караганду…
И Сидур, согнув гранит в дугу,
угадал про эту кергуду.
Я и сам порой здесь появляюсь,
как на фотоснимке проявляюсь,
сквозь метель, сквозь дымную пургу,
сам с собою сладить не могу.
Вечером бреду иль спозаранку,
жизнь свою читаю наизнанку
по своим же собственным следам.
Здесь, в чужих пределах и притинах,
всё ищу волшебную картину,
где очаг затянут паутиной,
где не всё уж так непоправимо,
где сверчок в рубашке из сатина
азбуку читает по складам.

 

* * *
День начинается. Тень, поселившаяся на стене,
прочищает горло и перья чистит,
дерево само по себе шумит в стороне,
дождь на ощупь пересчитывает на нём листья.
Приметы прошлого очевидны, а грядущего – нет,
близоруко вглядываюсь в дальнозоркие горизонты,
вопрос не задан, но готовлю ответ,
так на всякий случай берут с собой зонтик.
И действительно, наклонившись низко ко мне,
небесный яхтсмен или воздушный дайвер
что-то спрашивает, слышу его не вполне,
но отвечаю, что груз на плечах и свет в окне
ничего, не гнетут, вообще – не давят.

 

* * *
Я не знаю: не сплю или всё же уснул,
если сплю, то тогда мне снится
чистая, как поле под Тулой, страница,
если сплю, то к столу притулился стул
и больше не шевелится.

Это комната. У столов и стульев нрав и повадки угрюмы,
не то – буфет, с его перезвоном рюмок,
или комод, где ты сберегла
ворох пёстрого барахла.

Если сплю, то ни хмур, ни весел,
по широкой реке в лодке плыву без вёсел.
По реке в лодке – впрочем, я и не против, –
ни хмур, ни весел. Скорее – по, чем – против

течения. Дремлю, сидя у трапа на чемодане,
я покинул комнату, и, едва переведя дух,
вещи начали говорить о том, о чём никогда не
решались при мне говорить вслух.

А на реке крякает селезень, зудит слепень, молчит слизень,
так, словно талой воды набрал полон рот,
и здесь даже самая точная мысль о жизни
отражается и становится мыслью наоборот.

Мысль о жизни вручную перемалывает время в деньги,
по сторонам не смотрит, сама собой до краёв полна,
и о том, что бессонница – это modus vivendi,
ей расскажет флора, растущая в урочищах и по обочинам сна:

валериана, шалфей, зверобой, пустырник,
окопник, сабельник, мак-пустоцвет не в счёт,
иван-чай, цикорий, укроп и любой кустарник
распаривается, заваривается, настаивается и идёт в ход,

шелестит в изголовье, шуршит в изножье,
ночной птице и всяческой фауне даёт приют.
А река всё течёт, передёргивая озябшей кожей,
меньшие братья пищевые цепочки куют.

Ладно, пусть волки хвастаются, хвастаются, хвастаются клыками,
пусть ворон точит, точит, точит свой клюв о камень,
а ты, ночная птица, сипи, сипи, сипи:
Гена, не спи не спи не спи не спи…

 

* * *
На земле, на воде не оставишь следа,
жизнь богата и так скудна,
камениста земля, и у дна вода
не такая, как не у дна.

Ты всю жизнь играешь в нечет и чёт,
твоё время идёт на слом,
океанской волною о берег бьёт
подмосковный твой водоём.

Этой лёгкой волны ледяной перелив,
эта ржавая жадность глин,
сердцевина воды, сердцевина земли,
сердцевина всех сердцевин.

Затихает времени длинный гул,
всё некстати, не <нрзб>, вразброд,
шевелюру взъерошил, в лицо дохнул
узкий ветер иных широт.

Нынче день какой – четверг, среда?
А ты ещё не одет, не обут…
Камениста земля, вода тверда.
Когда понадобишься – тебя найдут.

 

* * *
Ночью, под боком Москвы, куда –
неизвестно, но зато известно – откуда…
Над ноябрьским лесом скупая звезда,
за лесом погромыхивают поезда,
словно, вытерев, в буфет составляют посуду.
Мёрзлые кочки, и путь крут,
обогнув планеты тяжёлый круп,
узкий ветер грозит простудой…
Удавалось ли вам совершить круг
и вернуться туда – откуда?
Чтобы обдумать и дать ответ –
протяжное «нет» или краткое «да» –
отвлечёмся к деревьям: листвы нет,
и неизвестно теперь – когда.

 

* * *
Дно колодца мерцает, дробится – то ли
зеркало, то ли глаз кита, на спине которого лежит Земля.
Дом стоит на пригорке, за перелеском пустое поле
да бурун облаков от проплывшего небесного корабля.

Спорят с ветром деревья, вскипают и даже,
выворачивая листву, переиначивают своё естество.
Весь набор: свет и тень, необходимые для пейзажа,
как и прочие – крупные и мелкие – части его.

Циферблат небосвода всегда педантично точен:
по-имперски безлик, облаков принимая парад.
Здесь подробностей нет, лишь сплошное зиянье и прочерк,
ибо точен и сух небосвода слепой циферблат.

Это бездны следы, на лазури её отпечатки,
это вечности цепкий, недвижно-внимательный взгляд.
Сохраняется всё на фасетчатой влажной сетчатке:
никуда не уйдёшь, никогда не вернёшься назад.

Неподвижно плывут облака, циферблат никогда не проснётся,
дом стоит на пригорке, и в этом какой-то расчёт.
А река под горой и вода в подземелье колодца
всё течёт, Гераклит, всё течёт, и течёт, и течёт.

 

* * *
Ночная река, расширяясь, беззвучно уходит во тьму,
там что-то дрожит и пульсирует слева,
поток замирает, и низко склонилось к нему
бессонницы серое голое древо.
Тяжёлая птица сутуло сидит на суку,
из мрака во мрак переходит неясная нежить.
Прихлынет волна – про любовь и тоску,
отхлынет волна – про разлуку и нежность.
Такая любовь, что и ельник горбатый колюч,
такая разлука, что реку сгибает в излуку.
Сквозь чёрную воду мерцает серебряный ключ,
и больно туда опустить ослабевшую руку.
Как страшно река обрывается: сразу и вне
любых оговорок, всплывает изглоданный ревностью камень,
дробится луна на беззвучной покатой волне,
и рыбы плывут и луну задевают боками.

 

* * *
Не помня про меня,
скупой глотая воздух,
бредёт любовь моя
по электричкам поздним.
Прижавшись лбом, во мрак
глядит через окно:
шлагбаум, дом, овраг –
не всё ли ей равно?
Мелькает карусель,
снег падает и тает,
и звёздная свирель
над нами не играет.
Умолкла наша высь
и не могла иначе,
постукивает жизнь
на скорости незрячей.
Запахнуто пальто,
распахнута окрестность
и понимает, что
нам больше не воскреснуть.

 

* * *
Последний трамвай, золотой вагон, его огней перламутр,
и этих ночей густой самогон, и это похмелье утр,
как будто катилось с горы колесо и встало среди огня,
как будто ты, отвернув лицо, сказала: живи без меня, –
и ветер подул куда-то вкось, и тени качнулись врозь,
а после пламя прошло насквозь, пламя прошло насквозь,
огонь лицо повернул ко мне, и стал я телом огня,
и голос твой говорил в огне: теперь живи без меня, –
и это всё будет сниться мне, покуда я буду жить,
какая же мука спать в огне, гудящим пламенем быть,
когда-то закончится этот сон, уймётся пламени гуд
и я вскочу в золотой вагон, везущий на страшный суд,
конец октября, и верхушка дня в золоте и крови,
живи без меня, живи без меня, живи без меня, живи.

 

* * *
В притихшем парке вдалеке
оркестр играет под сурдинку,
моторка на Москве-реке
стучит, как швейная машинка.
Мне жаль осеннюю швею,
она весь день кроит, кромсает.
Твою судьбу, судьбу мою
швом сострочить не совладает.
Струят последнее тепло
сухие плиты парапета.
Спрошу – и не дождусь ответа,
и лето в Лету отошло.
Над попрозрачневшей водой
под тонким небом серебристым
мелькают велосипедисты
по эстакаде ветровой.
Они промчатся в даль и в тень,
и в колесе сольются спицы.
Запомнить музыку и день –
он никогда не повторится.

 

* * *
сплющенный меж мохнатой тьмой и колючим светом ты
всего лишь перепонка колеблемая мембрана
и уж конечно не голос
ты искришь на ветру рябишь как поверхность воды
меняешь свои черты
за каждой тьмою свет за светом тьма
и за средостением ещё одна полость
камень слепой тебе шепчет и ангелы многоочитые тебе поют
и ты уже пресуществлён да и так любой ерундою мечен
после таких перемен как ещё близкие тебя узнают
ведь расстались утром а сейчас – смотри – почти уже вечер
пожива пастыря пьедестал праведника полигон психиатра
персть и прах
сразу же от подошв ты начинаешь граничить
с галактикой и вселенной
атмосферный столб циркачом плотно и стройно стоит
на твоих плечах
как кренится и рушится он когда исполняется срок
твоей оболочке тленной
не раз на дню – как размер стиха –
прихотливо изменится твой почерк
совсем не так начнут выглядеть – например – равнина
и над ней – например – луна
наверно оттого что пласты земли
передвигаются с неиссякающей мощью
словно лопатки совершенно косматого мамонта
или совершенно голого слона
ты дробишься множишься и собираешься вновь один и тот же
и каждый раз по-иному
и непонятно как надо (и надо ли) ибо миг и мир (как всегда)
уже не таков
ведь первое – вот ещё пример – чему
поражаешься выходя из дому –
обилию обликов облаков.

 

Друзьям

светает истончается и тает тьма
свет это единственное что не может свести с ума
что освещать ему всё равно
он льётся всегда
здесь бессмысленно слово давно
он льётся всегда
здесь бессмысленно слово зря
не так как река состоящая из течения и пескаря
он не знает числа
ему непонятна дата
он отвергает правоту циферблата
всё – в остатке – ничто
за вычетом света
надевая пальто мы утверждаем что кончилось лето
ему наплевать что лето переползает в осень
он сам по себе
и сам по себе он очень
мы тоже отдельно но мы
больше зависим от тьмы
а он вездесущ
он любую кость изгрызёт изгложет
ося лёня серёжа
он нас перетрёт как часов пружины и оси
лёня серёжа ося
въедливей лесопилок крепче камнедробилок горячее плавилен
вот он вползает в окна с виду совсем бессилен
что ему чушь григорианского календаря
серёжа ося лёня
и я