Стихотворения

Стихотворения

Инна Кулишова – поэт страдающий, мятущийся, нелёгкий для чтения. Однако её поединок с миром – талантлив, ей есть чем обогатить взыскательного читателя.

Бахыт Кенжеев

 

* * *
Зачем еще звезда, когда – Звезда?
И в рыбной чешуе ночное небо,
и напролом, и просто так туда
идут, не зная, есть ли в том потреба…

Да, вот Он, Он младенец, Отрок Он,
не юноша, не мальчик, не подросток,
но – Сын. И это все – потом, потом,
пока же ночь, в проказах и коростах,

в залатанных одеждах кровяных,
в раскованных мечах, в кузнечной пыли,
пока же – ночь, и бьющая под дых
дорога в узкий вход. Им говорили:

«Не празднуйте Рождение Его»,
не празднуйте, из раны выйдет – в рану,
но по небу летят младенцы во
крылах и крови, и поют осанну.

Но по небу младенцы, выше слез
родивших, вы же слышите их песню?
Да, вот Он, взял к Себе и в мир принес,
чтобы вложить безустное «Воскресну».

Но это все – потом, потом. Пока
туда идут, и посохи, как древа,
бросают тень на ночь, издалека
почувствовав бессеменнóе чрево.

 

* * *
Набравшись слов, как Демосфен камней,
пытаюсь быть точней. Но непослушен
язык. И недоступнее, умней
чужой проход по спутавшимся душам.

Сглотнув комок неразличимых си,
попробую до-петь. И между прочим
махну рукой бесцветному такси,
пусть отвезет в безадресное «очень».

Там обживают зеркала края
немые восклицательные знаки.
И видят «i» как «ай», и мыслят «я».
Так выгляжу в осуществленном мраке.

И вскину руки в направленье сна:
О ты, идущий вслед, идущий мимо,
неясен почерк твоего письма,
но мне знакома эта пантомима.

Бесклавишная судорога рук,
глаз, не обезображенный экраном,
и – Он, вокруг, Диктатор и Худрук,
бежит безумным рихтером по ранам.

Несросшимся, несбывшимся, чужим,
неважно что твоим, и на «иди ты»
швыряет прочь – туда, где мы дрожим
волной в предощущеньи Афродиты.

И ты еще напишешь, следопыт,
за здравие матерчатые строчки.
И шорох крыльев с топотом копыт
вмешаются, как прежде, в заморочки.

И губкой, злой и влажною, сотрем
нули пост-гутенберговского быта.
И пользуясь обратным словарем,
вернемся вновь к началу алфавита.

 

* * *

И.Б.

Если только зима потому,
что Ты хочешь увидеть всю голую нашу
безлиственность, нервных поэтов безлистье,
больше неба в закрытых глазах, промеж пальцев деревьев,
если только зима потому, что Тебе нужен шелест не листьев, а губ

несвершаемый шепот; молчанье Твое, ни к кому
не направленное бесполезно, пока месят мутную кашу
сапоги в неухоженных душами храмах, нас чистит и чистит,
словно дворник заброшенный двор до такой пустоты, что поверят
в то, что мы тоже были здесь, той же зимой, и тенями баюкали ясли, и скуп
свет небесной звезды был над нашими спинами, дул
ветер в новый пещерный шофар.
Если только зима потому,

доверяю Тебе вместо истин и слабых молитв мою ту,
несвершенную к тварям любовь, что Ты звал.
Доверяю Тебе. Доверяю Тебе. Одному.

 

Ладони с лицом

волей-неволей принимают позу
подглядывания.
О, Санта Мария копра Минерва!
Старею, заподлицо
со всеми, кто не замечает занозу
звезды на небе.
И, словно зажатый пинцетом червяк нерва
в кабинете у стоматолога, замаячит
строка – что там в щелочке видно-то?
Рады вам – но не я.
Больше хочется подглядеть, чем увидеть. И значит,
прожить, и пальцы раздвинуты.
И зрачки расширены, будто дыры в хлебе.

 

* * *

И.Б.

Это дикий каприз Парфенона –
видеть в дереве ствол, челове-
тки растят и растут, око сонно,
незатейливо – тень по Неве.

Вот проплыли Кирилл и Мефодий,
из мелодий чужих языков
тки, отросток, лозу, у просодий
отнимай свое право на лов.

Здесь лица различить не подумай –
только пой, надевая талит.
И означишь неназванной суммой
звуков прежнюю плеть. Говорит,

говорит еще каждое слово.
Каждым белым пятном. Поутру
Око в оба глядит на любого,
начищая в пейзаже дыру.

Словно паузы в джазе. Как джезва,
нота виснет над грамотой. Дочь
подрастает. И линией жезла
режет луч оба света и прочь

гонит всякого, ставшего рядом.
Незаметен, нечеток, не тот.
И душа пробирается садом,
по колену в пустыню ведет.

 

* * *
И вертится душа, как палец: те,
вот те оставить строчки напоказ
страницам, ветер рвется вон из глаз.
И Сильвия бежит, бежит к воде,
пока немой сиреной воет газ.

Но нет страниц, которые могли
вытаскивать и тело из петли,
и душу в Дух, как в рану перст – перо
вложить, дав алфавитам за порог
любой перевалить, и альфа вит
кричит «Лови» омеге всех молитв.

Так вот в чем форма есть? И ты, Фома,
почел страницу за ладонь. С ума
нельзя сойти, но невозможно не
сойти, когда вкус крови льнет к десне.

 

* * *
у маршалов иные времена,
лицом к лицу лица не увидать,
сейчас они идут не в бой, а на,
что правильней, ядрена, твою рать.

у них погон, что некогда сапог,
что касок, остающихся в пыли,
крови – всегда чужой, всегда в залог,
а надо же, ведь большее могли.

у маршалов иные имена,
поет обрубок в кресле у окна,
им всем идти бы, где бы ни бы… на,
и нет большого дела, где война.

А в нас, у нас, у них война везде,
пардон за рифму, завтрашний сержант.
И часовой, приставленный к звезде,
и рядовой, обрядовый, – лежат.

Они давно лежат, живы, мертвы –
неважно, лишь бы не было, увы,
зевают злые каменные львы,
и не сносить сержанту головы.

 

* * *
Если хочешь поцеловать – не медли,
завтра будет поздно, завтра
губы обольют медом,
размажут по лицу масло,
лучше которого
только запах жасмина
в Галилее.
Завтра замкнут несвежим словом
уста, ударом в спину,
дрожью в коленках
не от, но
страшной.

Скрежет зубов или пепел лет,
никем не прожитых,
наложат печать.
Мухи облепят, склеят
слюной пауки, черная
слипшаяся дыра
пустословия посреди
шевелящихся червяков-
скороговорок.
Пока еще можно
молчать всею болью…

Что же смотришь…
Сильней Вселенной
крик – Подойди!
Что же смотришь…
Я слышу
запах жасмина…

 

Детское

Если есть на свете слово,
где Господь мой Иегова,
повелитель Саваоф
улыбается без слов,
если есть на свете, Боже,
слово, ставшее не кожей,
но душою; Сын, навылет
им пронзенный и впервые
произнесший, зная вкус
Небосвода, Иисус;
слово, званное без звона,
где ни капли полутона,
только тихо дай и до,
слово, где любой никто
сразу кто-то и какой!
каждый ангел-звук живой;
если есть на свете слово,
где ни капли нет чужого,
улыбается Христос,
видя мягкий свет волос,
в нем и радуга, и гамма,
это слово – Слово – мама.

 

* * *
вернуть себе вены, гулять по кривой,
нырять в перемены, кромсая покой,
зашиться, побриться, зарезать, восстать,
порыться в страницах, терзая кровать,
держать руки под одеялом, пока
способна природа и в силе рука,
менять, как перчатки, перчатки бросать,
и точно, и четко, и быстро, под стать,
слова из гортани – когтями, кнутом,
и лошадь изранив, не дрогнуть потом,
идти напролом, кровь чужую вливать
во взломанный компас, и мать твою, мать…
Вот так возвращаешься в смысл ея,
где все одиноки: Бог, ты и семья,
где ходят по кругу, и круги своя
ведут тебя за нос в небесны края.

 

* * *
И ты думаешь, можно поверить,
когда вернее взлетевший баскетболист,
и сеть уловила мяч,
и радость на лицах не сравнима
с молчанием другой части трибуны.
Нераскрывшийся парашют
в обратном направлении,
подхвативший вопреки всему человека,
убедительней.
Круг тоннеля, из которого
вылетает поезд навстречу солнцу,
с превосходящим ангелов количеством окон,
немного помнящих о несущейся позади
тьме, выверт лучей, падающих на утреннее море…
Зрачки матери, упускающие из виду ребенка…
Смотри на облако, только на облако,
ничего в нем нет,
кроме воды.
Смотри на пустую стену, смотри.
Здесь тоже твое отражение сплетено с замыслом.
Может, тогда Я поверю в тебя,
верящего в Мое Вознесение.