Стихотворения

Стихотворения

* * *
Парк, монумент, а за ним в дали
город сиреневый, как Зурбаган.
Скульптура в духе Сальвадора Дали –
пионерка выщербленная и барабан.
Галстук по ветру, глаза в упор.
Из плеч – многогранники чёрных дыр.
Возможно, глупости, всякий вздор
барабан её молотил.
Руки вырваны временем, или ордой,
ветром демократических перемен.
Рук не требуется, когда – герой,
а не какой-нибудь супермен.
Он так решителен этот шёлк!
Всё можно с верой такой суметь.
Так входит в бессмертие смертников полк,
посланный верной рукой на смерть.
Руки – для стирок, для всяких нужд,
чтобы любить или нянчить чад.
А если дух обывательский чужд?!
И нестерпим коммуналок чад?!
Надо бы чем-то прикрыть торец
и дыры, портящие монумент.
Возможно, крылья хотел творец?
Не понадеялся на цемент.

 

* * *
Вставил я новую раму
(ель ли, иная порода) –
раздвинул себе панораму
собственного огорода.
Вижу сквозь сетку веток
и капли весенней влаги
сараев утиль и ветошь,
заборы, бурьян, овраги.
Нахохлясь, гуляют куры
и плещет струя над баком.
Сосед в засаленной куртке,
присев, говорит с собакой.
Ему не хватает совета,
любви ему не додали,
как мне не хватает света
и перспективы далей.
Приятно – новая рама!
Расширился вид на лето.
Среди барахла и хлама
стало чуть больше света.

 

* * *
Люпины клонятся под ветром.
В саду – осоки, шелест, свет.
Июль – как будто отмель лета,
Где никаких событий нет.
Давно такого не случалось,
Что б так, оставив повода,
Неторопливо жизнь качалась,
И шла дорога в никуда.
Но так и надо, так и должно –
Жить, не тревожась, просто так,
Как не спеша прольётся дождик,
И как качается гамак.
Его натянутые сети
В саду заброшены моём,
Чтоб были мы с тобой как дети,
Ловили неба окоём.
Чтоб никогда не научились
Жить, как волы, в ярме труда.
Смотри, как в окнах отразились
Люпинов синие стада.

 

* * *
Провожали (не жилось)
Пьяницу Серёгу.
За посёлком вышел лось
Молча на дорогу.
Вышел, тихо постоял,
Тишину послушал,
Будто тоже потерял
Родственную душу.
Этот синий окоём,
лес притихший, грозный,
даже если и вдвоём,
ощущаем розно.
В одиночку у реки
Боль свою залижем.
Все мы в жизни – чужаки,
Только после – ближе.
Будто тёмный этот лес –
Проступает вечность.
Кто там бес, а кто балбес?
Всё земное – ветошь.
Постояв и приравняв
Всех живых, сохатый
По теченью низких трав
В лес ушёл, до хаты.

 

Запой

Двое суток он пьёт,
две ночи пьёт и два дня.
Его позвоночник гнёт
страшная западня.
Как будто татарский плен,
на теле пуды, пуды,
толщи бетонных стен,
и тонны гнилой воды.
Он в космосе забытья,
он с ним один на один.
В одно мировое я
слившийся нелюдим.
Ныряя во тьму пучин,
уходим в глубя, в глубя
до самых первопричин,
но, потеряв себя.
Лежит на полу вдоль труб
жалкий, в одних трусах
скрюченный голый труп
с мусором в волосах.
И только на третий день –
проблеск, далёкий свет.
Мысли, не то, что тень,
даже и тени нет.
Мычит. Очевидно, рад,
выныривая, как Ной
в этот кромешный ад
из ада, что за спиной.

 

* * *
Мне не по рангу и не по уму,
но к Богу обращаюсь, к Самому:
«Создатель, я не Ной, не Моисей,
но снизойди, сомнения рассей.
Зачем Ты намешал добро с дерьмом?
Зачем Ты зверя наделил умом?
Хоть членом запиши в Мальтийский клуб –
он, как и был, самодовольно глуп.
Он, даже образованный – маньяк,
лишь водку заменяет на коньяк,
а бабу на резиновую бабу,
удобную во всех вопросах как бы.
И в планах у него – надыбать столько,
что станет всепланетною помойка.
Зачем, скажи, прошу, не отхохмись,
Ты поселил в химере этой мысль?»
Прислушаюсь с тоской к высокой сфере:
гудят в ночи турбины в стратосфере.
Он думает, молчит по доброте.
Докурит самолётик в высоте,
и выставит морзянкой в небе с боку:
«Не ссы, мужик! Не так уж всё убого!»

 

* * *
Приметами осени, севера
в утреннем серебре –
оттенки тончайшие серого
присутствуют в октябре.
Травин паутина хрупкая,
над нею – луны следок.
Иду, как капусту хрумкаю,
крошу сапогом ледок.
Свалялся, как шерсть зайчихи,
сухой бурьян на мысу.
Стоит охотничий, тихий
октябрь в опустевшем лесу.

 

* * *
Буксир привалил, поторкался
и присмирел, как в сети
попавший налим. Потёртые
пегие дяди Пети
усы появились боцманские
и вылинявшая тельняшка.
Доскою тяжёлой ботая,
Крикнул: «А ну-ка, Пашка,
сбегай дяде за пивом
пока охлаждается дизель».
И, посмотрев игриво,
чайке сказал: «Во жизень!»
Чайка взглянула зорко
острым взглядом хирурга.
Мимо прошла моторка,
торкнулись волны гулко.
Парнишка летел к палатке,
а боцман, прищурив глазки,
курил на борту и сладко
потягивался: «Как в сказке!»
Сладко быть недалёким,
плыть, как в воде окурки.
Окинешь весёлым оком –
на пляже все люди – «чурки»!
Дизель заторкал бодро,
Волн распуская сети.
Чайка зависла над бортом,
как усики дяди Пети.

 

* * *

К. Кравцову

Бродяжница душа твоя, скажу,
огнепоклонница. И что ей облаченья?
И что ей крест? Она сама – мученье.
А ты ей – ада пламенную жуть.
Ах, батюшка, писал бы ты стихи.
Зачем тебе ещё крестить младенцев,
в полотнища казённых полотенцев
завёртывать грядущие грехи?!
Вино твоих стихов претворено.
Водица галочья, кладбищенские лики ?
Зачем тебе гроба и базилики?
Запущено, жужжит веретено,
выводит нас из слепоты наружу.
Косматый лик, суровейший догляд
нет, не спасут, а лишь перехитрят
испуганную призраками душу.
Возьми свой крест – пиши, пиши, пиши.
Не трогай этот камень преткновенья.
Да, смертны мы, и всех нас ждёт забвенье,
и сами мы забывчивы. Пиши!

 

Преображение

Весь сад усыпан яблоками. Боже
наш праведный, такого урожая
лет десять мы не видывали. И
случился ветер на Преображенье,
и дул весь день порывами. И вот
усыпал сад тяжёлыми плодами.
Повсюду яблоки: на тропке, на траве,
на крыше шиферной дощатого сарая.
Не соберёшь, не выберешь, не съешь.
Наполнены корзины, вёдра, сумки,
кадушки, ящики, тазы, кастрюли…
А яблоки всё падают. Их стук
пугливых птиц на ветках не пугает.
Весь день, всю ночь по одиночке, градом,
гремя о шифер, доски, тычась в грунт,
в крапиву, в лoпухи, текут шары тугие
медлительно, солидно, не спеша.
Спадают, вызрев. Разве их удержишь?!
Как чудо, вызревавшее по капле,
и вдруг преобразившее в минуту
земную плоть в сияющий эфир.
И слёз ещё не вытерли – одежды
готовы новые, что чище серебра,
торжественней тяжёлого атласа,
воздушнее ажурных кружев. Это
за каторгу, за мшелые землянки,
за срубы чёрные, за пост, за схиму, за…
Минует всё, и только торжество
минутного того преображенья
нетронутым останется. За чудо
благодарят ли? Ведь оно нежданно.
Чем дольше ждут, тем всё-таки нежданней,
как дар, как озарение, и как
ребёнка долгожданного рожденье –
банально и торжественно, как всё,
что Бог даёт. Благодарю же, Боже!
Я терпкий плод и тот ещё орешек –
всё это так, но нынче торжество.
И новые одежды раздают,
и старые заканчивают счёты,
и слёзы превращаются в вино.

 

* * *
Ливень. Стою под капелью, в стекле отразившись лицом. Заглядываю, как в келью, в старый сумрачный дом. И различаю печку и старенький наш комод. Вещи плывут навстречу, словно из бездны вод. Как в затонувшем кубрике, где-то на глубине, на полу разбросаны кубики, картинки висят на стене. В нищенской обстановке тихо, за годом год, призрачно и неловко тело моё живет.

 

Город Мышкин

Приваливает белый теплоход.
И ощупью идут по шатким сходням
туристы иностранные гуськом
обозревать российскую глубинку,
какой-то город Мышкин – на холмах
три сотни домиков. На волжской крутизне
над жёлтыми обрывами берёзы,
как бабы деревенские вздыхают
и шепчутся, завидя иностранцев.
Заманивает солнце в куполах
двух-трёх церквушек. В липовых аллеях
кричат вороны, ездит детвора,
сверкая спицами, разбрызгивая лужи.
По склонам, сплошь заросшим, бродят козы
и замерев, и полуобернувшись,
расставив уши, слушают шумы
от пристани, от площади, оттуда,
где целый день в палатках и рядах
торгуют всевозможными мышами
все жители от мала до велика,
забросив ферму, поле, огород…
Там в ёлочках, набросив не пальтишко,
а крепкий цельнокожанный тулуп,
широкоплечий и широкозадый
стоит купчиной мышкинским Ильич,
прищурившись хитро и плосковато
на милицейский вяленый патруль,
скучающий, вразвалочку лениво
туда-сюда бродящий меж рядов.
Налево глянешь – вниз до самой Волги
бежит асфальт, срывается к реке.
Направо глянешь – выпирает в небо
асфальтовая лента. А с холма
открыта рассыпная панорама
крыш, огородов, парков и садов.
Сверкают стёкла, сушится бельё,
сидят старухи, носятся собаки,
мычит корова, писает мужик…
А за домами ждёт, полощет флагом
пристроившийся белый теплоход,
как клуб, как сельсовет с простором окон,
в которых проплывают облака.

 

* * *
Ну вот, пора и мне.
Я чую эту дрожь.
Придёт за мной во тьме
не смерть, а тёплый дождь.
Распахнутая дверь
останется за мной.
И сад, как древний зверь
бушует за стеной.
Нет смерти, это ложь,
ты знаешь. А с утра
припомнишь – снился дождь.
Ну, спи, а мне пора.