Стихотворения
Стихотворения
Бабочка
Что такое быть пеплом – не знали ни я, ни ты,
юркой огненной бабочкой страсть отпустив с ладони:
это, кажется, просто – спалить за собой мосты,
чирк, и больше не верить, не думать, не знать, не помнить,
не тянуться за светом, не мучить ночную тьму
повторением старых, незначащих разговоров…
Полчаса до рассвета, мост рухнул, и потому
больше нет смысла ждать и растравливать раны: скоро
сгинут идолы, небо оплавится, как стекло,
угли станут золой, прогорят на исходе ночи –
в дым, в бесплотную пыль обратив и добро, и зло,
мёртвым пеплом застыв… но и пепел молчать не хочет.
Отражение
Как пломбир, на жаре забытый,
солнце липкие слёзы льёт –
пляж изогнут спиною лисьей,
летний вечер на старом пирсе,
запах водорослей и йод,
волны жухлый тростник качают,
под конвоем крикливых чаек
самолёт в синеве плывёт.
Хлопья пены и соль на плитах,
глянешь вниз – замирает дух:
море тьмы и стеклянной лавы,
вьются в пальцах течений травы,
спят мальки, животы надув,
колыхаясь в тиши и лени –
и летят кто куда от тени,
промелькнувшей в янтарном льду –
монстр, над бездной застывший в танце,
шёпот, намертво свиты пальцы –
то единой, как спрут, то двух.
Жар. Саднит от касаний плечи.
Свет – и, кажется, будет вечен
этот странный то бой, то вальс,
хит записанных ветром хроник:
пульс, по коже скользят ладони,
и кипящий прилив –
сквозь нас.
D.country
Низки яблочных бус в почерневших сухих руках.
Избы в землю вросли – ни колодца, ни уголька,
утонули во мху, поросли разнотравьем крыши;
бирюза сквозь берёзы – сияет, как снег, кора,
ветер пахнет покоем и негой сомлевших трав,
акварельное небо полуденным жаром пышет.
По упавшим крестам, по дорожкам шныряют мыши –
будто стали бесшумны, бессмертны –
но кошка слышит, кошка рядом:
прыжок, влажный хруст – удался обед! –
кошка щурится, сладко зевает, и гаснет свет
над заброшенным кладбищем и одичавшим садом.
И, пока мир по горло ночной тишиной залит,
кошка любит лежать в изголовьях могильных плит,
слушать паданки стук и совы сумасшедший хохот,
чуять тяжесть надгробий и мерную дрожь земли,
сниться спящим во тьме, в мёртвой хватке корней и глин,
донося в их ничто запах яблок и неба крохи.
Мягко светят глаза, как бутылочное стекло,
обещая: она будет рядом, прогонит зло,
будет греть и баюкать, пока не настанет утро,
и сновидцы не встанут из плена своих гробов –
будто это и есть всё сияние, вся любовь,
что нас ждёт за холодным дыханием абсолюта.
Дверь в осень
Лето – птица: улетит, не спросит.
Чахнет свет, сквозит рефреном осень
в песне ветра, в шёпоте травы…
Манит звёздный рой, сходя с орбиты,
дрожь по коже, будто приоткрыта
дверь меж миром мёртвых и живых.
День течёт росою сквозь ладони –
колется и жжёт; закат наполнен
эхом слов, забытых в прошлом лиц,
август вымораживает душу…
Стисни в пальцах солнышко; послушай
полный безнадёги щебет птиц,
посмотри в расплавленное небо,
что по пяди сковывает лёд,
на пике стрекоз к озёрной глади…
Спелый лист кричит о листопаде –
тише вздоха рыбы – и плывёт
в сумрак, в пустоту, в зимы объятья…
Может быть, его смогу догнать я,
затеряться в стае пёстрых снов,
змейкой ускользнуть в мечту о лете,
слиться с ней –
пока ноябрьский ветер
не закроет двери на засов.
Письмо с заколдованного острова
Что молчать?
Всё случилось, и клятвы не помогли,
что ошибок чужих мы с тобой повторять не станем:
не сойдясь, разошлись, будто в гавани корабли
встречным курсом…
Ну, здравствуй, мой ближний-дальний.
Вновь пишу на деревню, с балтийских седых морей –
здесь у нас всё по-прежнему, тот же тотальный хаос:
сад, цветущий в апреле, дождь с солнцем, а в декабре
золотой листопад и замёрзшей росы стеклярус,
лозы кованых арок, в прибрежном песке ножи
сизых трав, в лабиринтах высоток – птицы…
Истребители режут круги, охраняя жизнь,
что, ничем не заботясь, под крышами копошится,
чайки дружно, по-флотски, гоняют с двора ворон,
мяч стучит на площадке, смеются на горке дети –
будят нежность и горечь, любви упорхнувшей сон:
что страшней – потерять, или вовсе её не встретить?
Было всякое;
память – как кварц, как янтарь – чиста:
только свет сохранила, и берег, и парус алый…
то, что было моим, не твоим –
но могло бы стать нашим общим, навечно –
да только, увы, не стало.
Мы, как раньше, близки, хоть не видимся наяву.
Из бескрайнего лета в края, где живут медведи,
отправляю письмо,
снова в гости тебя зову,
обещаю взять отпуск…
Но знаю: ты не приедешь.
Mitternacht
Время рушится в ноль, на охоту выходят сны.
Ветки сталью окованы, звёзды как кровь красны,
и в предчувствии боли вибрирует каждый атом:
тьма из стен поднимается, манит нырнуть до дна,
звуки смёрзлись кристаллами, в тучах скользит луна
растерявшим значки и деления циферблатом –
стрелки в коме, ни тика, ни шага – и не проси!
Эта жуть, неуверенность, хрупкость баланса сил
колют в сердце иглой, разъедают тебя, как щёлочь:
ты рождаешься заново, пробуя страх на вкус,
выбираясь из склепа иллюзий, идей и чувств…
Рвущий надвое нож. Перегруз. Перекрёсток. Полночь.
Завтра больше не будет, вчера поглотила мгла.
Пульс сползает к прямой. Равнодушные зеркала
отражают квартиру и призрак в потёртом кресле:
время строить мосты, поворачивать реки вспять,
из осколков, огарков и отзвуков собирать
тени нового дня – и себя, чтоб они воскресли.
Ластик
Шёпот моря, туман, липко-сладкий, как молоко,
ветер в серые дали уносит корабль бумажный –
здесь, за краем закатов, мелодий и облаков
так легко забывать, невпопад вспоминать о важном,
биться пеной о камни, скользить за тенями птиц,
истончаясь, врастать в мерный ритм монохромной гаммы…
Запах меди и йода – аптечно-больничный микс –
сталью волн уколов, белой коркой затянет шрамы –
и в душе воцарится звенящая пустота,
ледяными кристаллами соли застыв на коже,
заглушив бесконечные «может?..» и «как же так»
окончательно-ясным – «уже ничего не может».
Жизнь сквозь пальцы течёт – и никто, никогда, нигде
не поделит песчинки на правых и виноватых –
кружит кварц, сосны чертят ладонями на воде
нити судеб земных – и миров нерождённых карты:
в них так много дорог – но обратной дороги нет
в счастьем пышущий день, что застыл янтарём слоистым…
Плеск – и море, как ластик, стирает с песка твой след,
оставляя и взгляд – и темнеющий берег – чистым.
Трамвай до конечной
Пять минут, попрощаться – и это, пожалуй, всё.
В синем пламени корчась, беззвучно кричит бумага.
Никогда не узнаешь – где, в чём тебе повезёт,
что взамен потеряешь – и это, пожалуй, благо:
не выдумывать повод, не взвешивать – рай ли, ад
плен мозаичных улиц, мосты, что годами снились…
За окном растворяется в сумерках Ленинград,
Прага, Нью-Васюки, Самарканд, или, может, Вильнюс –
ты им выпит, раздавлен, на каменном дне лежишь:
километры воды, лютый холод и мрак повсюду…
Что до имени, братец? Ведь этот покой – не жизнь.
Ты намерен сбежать – так не всё ли равно, откуда?
Даже если бы кто дал вдохнуть, надоумил, спас –
в мире нет ничего, что страшней и глупей надежды.
Только шаг – возвращается кто-нибудь вместо нас,
твой чужак, твой двойник, да и город не тот, что прежде –
фары мчатся на Анну, опять пролила, балда,
то ли кровь, то ли масло – и всё запылает скоро…
На часах шесть нулей, время нервно курить и ждать –
остановки вагона, спасения, приговора –
ты не видишь, но знаешь: в твой город въезжает смерть,
город больше не твой, и в кипящей волне агоний
что-то рвётся внутри, рвётся к свету, а, может, к тьме,
обрывая нейроны и вросшие в стены корни.
Скрип дверей, и за стёклами – звёздный водоворот…
Лучше в омут с чертями, чем думать, что время лечит.
Может быть, это счастье: смеяться, лететь вперёд,
не гадая о том, что окажется на конечной –
счастье, много и даром, вновь чёрная полоса,
те же улица, дом, те же лица и те же сцены…
Счастье – то, что не струсил, что выбрал всё это сам,
что рискнул, догоняя мираж – колдовской, бесценный.
В рюкзаке пара книжек, бутылка воды и хлеб.
Твой трамвай подойдёт, дружелюбно откроет двери –
и не нужно ни рельсов, ни угольных кружев ЛЭП:
это можно не знать, если можешь любить и верить.
Фокусник
В грохоте музыки, в пыльном чаду авто,
в ярком кружении флагов аляповатых
плавится день. В переполненном шапито –
запах опилок, попкорна и сладкой ваты.
Мимы, гимнасты, грошовый набор чудес:
ахнуть, забыться, не думать о настоящем…
Смех – но когда-нибудь публике надоест
всё это: голуби, карты, ножи и бездонный ящик.
В омуте скуки, когда уже клонят в сон
клоуны, тигры и дикобразов гребни,
рявкает гонг, и на сцену выходит он –
может, обманщик, а может, и впрямь волшебник.
Без ассистента, раскланяться не спеша,
не дожидаясь конферансье и туша –
простенький фокус. И зал позабыл дышать,
будто к чему-то запретному прикоснувшись:
будто их мир, недоверчивый и простой –
калейдоскоп, конфетти, зеркала и тени…
В громе оваций и ужаса волшебство
тает, как дым – и рождается на арене.
…Занавес, свет – и пока на галёрке спор,
кто это был, и как фокус выходит ловко –
он смахивает марионеток в потёртый кофр
и реквизит распихивает по коробкам.
В сердце упрятав безумие глаз и рук,
не сожалея и не прощаясь – укатит в дали:
что там по списку – Атланта, Осака, Петербург?
А люди скажут, что чудеса навсегда пропали.
В начале
Дети знают: что было в начале – пустяк вопрос,
ни к чему, богословы-доценты, пустые споры –
мы росли во дворе, ну а двор – вместе с нами рос,
сетью улиц ловил, распухал, превращался в город.
Он вращал нас – а мы в виражах познавали мир,
и в кружении взрослого счастья и взрослой злости
забывали секреты и правила детских игр –
только двор не забыл, и всё ждёт нас, как прежде, в гости.
С нами делит свой свет, снами вещими говорит –
и что б мир ни твердил, что бы мы ни блажили сами –
вкус апрельской сосульки, снежки и качелей скрип
в нас останутся, даже когда нас уже не станет.
Если есть что-то дальше, да даже и если нет –
только тёмный тоннель и беспамятства вьюжный кокон,
там, на самом конце – это будет не просто свет,
а созвездья его фонарей и пятнашки окон.
Лунная бездна
Снова ночь. Полнолуние сводит меня с ума –
Сад, увязнувший в патоке, окна в потёках туши…
Пёстрой бабочкой льнёт к догорающей лампе тьма,
Гладит крыльями пламя, того и гляди – придушит.
Мир текуч и изменчив, багрян, золотист и ал,
Так пугающе мал, так непрочен, что страшно трогать…
Будто лист в чаще леса, тебя я в толпе искал,
Незадачливый жрец непонятно какого бога.
Я не знал, просто видел, как светит твоя душа –
Сквозь случайную плоть, сквозь дороги, дома и двери –
С каждым прожитым днём приближаясь к тебе на шаг,
Сам тобой становясь – ни в тебя, ни в себя не веря.
Слушал птичьи советы, читал письмена травы,
Уходил в Вавилон не случившихся лиц и судеб,
Где химеры и сны заменили собой живых,
Где по призрачным улицам бродят, мерцая, люди,
Где неблагостны боги, безжалостны чудеса,
Где омега и альфа сошлись и едины стали –
В мир, где ждёт меня башня, во тьме утонувший сад
И свирепые псы из замёрзшей воды и стали.
Слишком поздно я понял, что, сколько их ни корми,
Лишь бежать – и бороться с безумием бестий можно…
…Башня рушится в пропасть. Луна заливает мир,
Ночь кричит в янтаре, током крови горит под кожей.
Рассыпается вязь спящих улиц и связь камней,
Осыпается горстью мозаики под тараном…
Шёпот этих осколков набатом звучит во мне –
Я уверен, ты в городе, мёртвом, немом и странном:
Раб бесплотных руин, их проклятье, творец и царь,
Скрытый в кокон иллюзий от глаз и касаний пальцев,
Обессиленный тьмой, запечатанный, как в янтарь,
В свой немыслимый свет – и в мою неспособность сдаться.
Ты – как город – погиб… Я свидетель его конца,
Только каждую полночь из пепла и лунной лавы
Поднимается башня, сквозь сны тянет ветви сад,
И, разрушенный, город опять вырастает в яви –
Истончаясь с рассветом в летящий, как шёлк, мотив,
И, бывает, я слышу в потоке людского шума:
«Не ищи меня больше. Попробуй себя найти,
Ну а если не выйдет – то просто, как я, придумай».
Элли
Вот и год пролетел. Над Канзасом опять весна:
Шарик солнца теплее, небесный шатёр всё выше.
В белом вишни и яблони, степь от цветов красна –
Колокольчики маков поют – ты их тоже слышишь?
Ветер пахнет мороженым, в зелени тонет взгляд –
Что-то хочется, знать бы, чего! – как всегда в апреле…
У меня новый парень и новенький аттестат,
Мама в кухне печёт пироги – ты их помнишь, Элли?
Помнишь маму, наш дом, парты в школе, и всех родных?
Я пыталась поверить: ты рядом, мы просто в ссоре –
Но ты правда ушла, мне оставив в подарок сны –
Невесомые, быстрые, как облака над морем.
Ты чудишь в них с друзьями, сражаешься, как герой,
Побеждаешь волшебниц, несёшь добрый свет повсюду –
Это правда, но я не хотела бы быть тобой,
Даже ради чудес и короны из изумрудов.
Помнить лица врагов, говорить голосами книг,
Хлопнуть повестью жизни – и сказку начать с начала…
Я осталась – а ты оседлала волшебный вихрь.
Я скучала, сестра – или знала, что ты скучала?
Я взрослей и скучней – ни секретов, ни общих тем,
Будто мы чуть знакомы – и, может, так даже лучше…
Вновь рассвет. Ты уходишь – теперь уже насовсем,
По дороге из жёлтых камней – от себя-грядущей.
Тёмные аллеи
Последний взгляд, и больше ничего –
ни писем, ни звонков, ни многоточий…
Твой город, сохранивший звук шагов,
вплетает эхо в ветер полуночный,
плывя во тьме, маршрутное табло
сияет в свете фар, как двери рая,
обрывки утонувших в прошлом слов,
задумавшись, аллеи повторяют,
мерцая, плавит толщу туч луна,
как сонный шёпот, лист слетает с клёна…
Однажды ты придёшь сюда одна,
надменна, молчалива и спокойна –
в такой же дождь, забыв в авто ключи,
нырнёшь под зонт, и в парк свернёшь дворами:
наш разговор – он всё ещё звучит,
горчит, как дым свечи, сгоревшей в храме,
стирая имена других мужчин,
рождая всплески волн в уснувшей глади…
Туман укроет росчерки морщин
и седину в когда-то чёрных прядях –
ты рядом, и не ждёшь других чудес,
перебирая памяти монеты…
Любовь ушла – но наши тени здесь:
всегда вдвоём, беспечны и бессмертны.
Море холода
Город тонет в сугробах – и хрипло, надсадно дышит.
Ночь тасует созвездия. В небе скользит неслышно
бледный серп Нагльфара, что в облаке сел на мель,
с капитанского мостика шёпот незрячий: «Кто ты?» –
и вдоль улиц течёт ледяное дыханье мёртвых,
что вползает в реальность из сумрачной бездны Хель.
Сквозь колодец нулей, безымянных столетий груды
рвутся духи – их манят тревога и вера в чудо;
в кокон свёрнутый мир – фейерверки, мосты, дома –
вязнет в чёрном монеткой, подброшенной на удачу:
год истёрся до пыли, а новый ещё не начат –
и в прореху времён по-хозяйски вступает тьма.
Шаг её невесом – но в виденьях, немых и ломких,
запах крови и слёз, вкус свободы, надежд осколки –
всё дрожит, растворяется в мрачном, шальном огне,
выбирая, to be – или плыть серебристым пеплом…
Лунный плеск. Капитан, не спеша возвращаться в пекло,
равнодушно следит – кто-то выживет, или нет.
Великая река
Дом качается, стонет, как старый больной корабль,
тянет лечь с ним на дно, и не видеть, что день готовит.
Через тёмный, простуженный город течёт февраль
валом талой воды, разведённых чернил и крови,
снег, истлев, поднимается, кружит, свиваясь в мост
тоньше конского волоса – к росным лугам весенним…
В мутных хлябях дрожат фонари и осколки звёзд,
пьёшь, гадая, что лучше: как Блок, или как Есенин,
ждёшь какого-то знака…
Но, выйдя с утра в ларёк,
за тоской и кефиром, ты вдруг замечаешь небо,
солнце, зелень, людей – и тебе ещё невдомёк,
что, теплу раскрываясь, доспехи роняет верба,
что к приёму готовятся голые тополя,
одеваясь муаром листвы, обещаньем пуха –
что ты всё-таки жив, и прекрасна вокруг земля,
так юна и щедра: для ладоней, для глаз, для слуха.
Пух течёт, серебрясь, мягко шепчет: проходит всё –
кипень майских садов, золотая июльская аллилуйя.
Распускается яблоко жёлтым речным цветком,
с тихим, жалобным хрустом холодный асфальт целуя,
и возносится солнцем из снежных январских вод,
войско трав призывая к залитому светом трону…
Ты не Ной, так не ной: не ковчег нужно строить – плот,
там, в верховьях реки, есть вакансия у Харона.
Плот
Рассекать горизонты, разматывать солнца нить –
строчка быстрых стежков, звёздный бисер дрожит в ладони –
если умер, так умер, не вздумай себя винить,
что чего-то не видел, не смог, не успел, не понял:
наверстаешь потом,
потому что сейчас ты плот,
плод созревшего солнца, что в ночь по реке плывёт,
на плоту задремавшие женщина и мужчина –
всем светить одинаково, как тебя ни крути,
и крутить связку брёвен, чтоб плот мог вперёд ползти –
это, как ни крути, уважительная причина.
Если в светлое завтра уткнётся размокший борт,
если ты вдруг воскреснешь – не вздумай пугать народ
в камень выстывшей мудростью, байками из-за края:
стать своим не поможет –
зато схлопотать леща…
Лучше пей,
рассуждай о добротных, простых вещах:
о детишках, вине, поцелуях и урожае –
обо всём, чем живёт и чем держится этот мир,
что прочней кровных уз между мёртвыми – и людьми,
что ещё не успели взглянуть за изнанку ночи
и понять, что бесценен любой отведённый миг,
что рассвет и закат загораются в нас самих,
что важнее не то, что ты есть – а чего ты хочешь.