Странные идеи доктора Югова

Странные идеи доктора Югова

Известен совет Блока бойкому молодому критику: «Не лезьте своими грязными одесскими лапами в нашу петербургскую боль». Эти слова, адресованные К. Чуковскому, любят повторять представители либерального лагеря, укоряя поэта в русском национализме. В действительности же Блок выразил в этой емкой фразе одно из ключевых свойств отечественной культурной истории. Речь идет о «столицецентричности». Этим неловким понятием обозначим необходимость нахождения в пространстве столиц — центра жизни, вне которого невозможно было состояться, реализовать свой творческий потенциал и даже просто претендовать на скромное признание. Пребывание в провинции означало не просто отрезанность от ойкумены, но становилось знаком погружения в инфернальное зазеркалье русской жизни.

«Ужас обыденщины» (А. Блок) покрывал собой все географическое пространство русского государства, за исключением двух его столиц. Сибирь также находилась в этом пространстве, несмотря на объективный ряд преимуществ. Прежде всего, мы имеем в виду возможность использования образа границы, фронтира — широко представленного в западной, чаще всего американской, литературе. Отечественному читателю были хорошо знакомы романы Ф. Купера, М. Рида, К. Мая, авторы которых с разной степенью таланта и выразительности живописали картины освоения огромных малонаселенных территорий, столкновения сильных характеров, преодоления противостоящих героям сил природы. Но готовые западные образцы, популярные в России, не находили своего продолжения и развития на отечественной почве. Русские писатели первого ряда бывали в Сибири и писали о Сибири. Здесь можно и нужно назвать имена И. Гончарова, В. Гаршина, В. Короленко, А. Чехова. Но их пребывание в пространстве «русского фронтира» носило весьма специфический характер.

Так, Чехов отправляется в полудобровольное путешествие в Сибирь и на Дальний Восток, выполняя своего рода негласную разнарядку — русский интеллигент обязан проникнуться, почувствовать и по возможности «выписать» страдания русского человека. Чехов выбирает место, в котором русскому человеку было, точно, максимально дискомфортно, — сахалинскую каторгу — и отправляется туда. Исполнив свой долг и написав не самую яркую свою книгу об «острове страданий» — «Остров Сахалин», классик практически полностью — за исключением нескольких путевых очерков — отказывается от использования полученных впечатлений в писательской практике. Несколько откровеннее писатель был в своих письмах, в которых отражено его настоящее, «нелитературное» отношение к Сибири и ее жителям. Показательны его слова о фактической столице Сибири Томске и его обитателях:

«Докладывают, что меня желает видеть помощник полицмейстера. Что такое?

Тревога напрасная. Полицейский оказывается любителем литературы и даже писателем; пришел ко мне на поклонение. Поехал домой за своей драмой и, кажется, хочет меня угостить ею… Сейчас приедет и опять помешает писать к Вам…

<…>

Вернулся полицейский. Он драмы не читал, хотя и привез ее, но угостил рассказом. Недурно, но слишком местно. Показывал мне слиток золота. Попросил водки. Не помню ни одного сибирского интеллигента, который, придя ко мне, не попросил бы водки. Говорил, что у него завелась «любвишка» — замужняя женщина; дал прочесть мне прошение на высочайшее имя насчет развода. Затем предложил мне съездить посмотреть томские дома терпимости.

Вернувшись из домов терпимости. Противно. Два часа ночи.

<…>

Томск — город скучный, нетрезвый, красивых женщин совсем нет, бесправие азиатское. Замечателен сей город тем, что в нем мрут губернаторы».

 

Отметим, что в цитируемом отрывке явственно слышны типично чеховские интонации, несколько корректирующие «правильные» очерки, в которых томичи безлико и пресно названы «хорошими людьми».

Не менее своеобразным было изображение Сибири в романе Толстого «Воскресенье». Нехлюдов, главный герой книги, испытывает потребность в духовном перерождении и находит наиболее экстремальный вариант «очищения» в следующей формуле: «Отдать землю, ехать в Сибирь, — блохи, клопы, нечистота. Ну, что ж, коли надо нести это — понесу».

Сибирь понимается как место искупления, наказания за неправедно прожитые годы, духовное равнодушие и эгоизм. Конечно, следует разделять авторскую позицию и «голос героя», которые не идентичны. Но, с другой стороны, позиция Нехлюдова очевидно выражает общественное сознание того времени.

Качественное изменение ситуации связано с событиями столетней давности — революцией и последовавшей за ней Гражданской войной, опрокинувшими традиционную социокультурную модель. Разгоревшийся конфликт неожиданно для многих, даже для «знатоков народного быта», открыл тот пласт русской жизни и общества, который до этого присутствовал только формально, географически. Показательны страницы дневника И. А. Бунина, посвященные этой метаморфозе. Яростное неприятие революции связано во многом с неузнаванием этого нового антропологического типа: «Вся Лубянская площадь блестит на солнце. Жидкая грязь брызжет из-под колес. И Азия, Азия — солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, маковыми плитками, папиросами. Восточный крик, говор — и какие все мерзкие даже и по цвету лица, желтые и мышиные волосы! У солдат и рабочих, то и дело грохочущих на грузовиках, морды торжествующие».

Вдруг оказалась, что Бунин, долгие годы щеголявший знанием деревенской жизни, столкнулся с целым континентом, не зная ни его границ, ни его обитателей, не понимая языка, на котором они говорят. И в этом неузнавании он не был одинок. Произошедший реванш «провинции» носил многоуровневый характер. На первый план, естественно, вышло социально-политическое содержание. Выяснилось, что революция, начавшаяся и победившая в столицах, должна выстраивать новую систему отношений с периферией, находить язык и способы общения с ней. И здесь опыт предшествующей политической системы не мог быть востребован в силу его архаичности и непродуктивности в новых условиях. Зачастую инициатором коммуникации выступала именно провинция, стремительно изживавшая свой родовой культурный комплекс.

 

Если говорить о Сибири, то культурная жизнь получает здесь мощный толчок, хотя регион и является одним из центров Гражданской войны. Буквально из ничего возникают печатные издания: «Сибирский рассвет», «Красные зори», «Сибирский студент», «Творчество», «Искусство». Разумеется, что многие из них быстро уходили в небытие, не выдерживая организационных, издательских, финансовых трудностей. Среди оставшихся особое место занимают «Сибирские огни», возникшие в Новониколаевске благодаря энтузиазму молодых писателей В. Правдухина, Л. Сейфуллиной, М. Басова.

Вихревой поток истории в те годы захватил не только начинающих авторов. Неожиданный всплеск подлинной творческой активности демонстрируют литераторы второго ряда, по отношению к которым никто прежде не испытывал особых иллюзий. Именно тогда состоялся как писатель В. Я. Шишков, присутствие которого в литературе предреволюционных лет носило «необязательный» характер. Но в «постчеховском» возрасте он практически одномоментно превращается в «обыкновенного» классика русской литературы. Именно на страницах «Сибирских огней» увидели свет главы его «Угрюм-реки», без которой сегодня нельзя представить себе русскую литературу.

На страницах журнала разворачивались и нешуточные литературные бои. Авторы «Сибирских огней» не испытывали комплексов по поводу своего «окраинного» положения в советской культуре. Напротив, они активно вступали в дискуссии со столичными авторами и изданиями. Острая полемика вспыхивает между В. Зазубриным и авторами журнала «На посту», отличавшегося редкой политической ангажированностью. Заявляя о необходимости создания «пролетарской литературы», напостовцы с упоением громили «мелкобуржуазных» писателей, с энтузиазмом выискивая в их произведениях следы политической и эстетической крамолы. Некоторые их статьи лишь формально относились к публицистическому жанру, содержательно тяготея в большей степени к печатным доносам. С. А. Родов, один из лидеров напостовцев, даже приезжал в Новосибирск, чтобы на месте разобраться с непростой ситуацией. В начале литературной карьеры Родов писал стихи, в которых коряво, но от души выражал представление о своей роли в советской литературе:

 

Ловко метила вражья рука:

Убит офицером предгубчека.

Что радости? —

Конечно, расстрел.

Но заговор? Заговор цел.

И в полчаса собрался губком,—

Остановиться можно на ком?

Нужен товарищ теперь такой:

С добрым сердцем, железной рукой.

 

Но «железная рука» московского «классово правильного» критика оказалась бессильной. Вскоре после своего приезда, не найдя понимания, проиграв несколько публичных полемических схваток, Родов возвращается в столицу. Однако нужно признать, что в отношении издательской политики «Сибирских огней» неистовые ревнители пролетарской литературы проявили известную зоркость и классовое чутье.

С одной стороны, журнал отвечал духу времени, в нем присутствовали тексты, продиктованные моментом и географической спецификой самого издания. Обратимся к содержанию «Сибирских огней» за 1928г., представляющему для нас особый интерес. Там мы увидим историческое исследование В. Вегмана с актуальным подтекстом «Сибирские контрреволюционные организации в Сибири в 1918 году». В этом же номере читатель мог познакомиться с драматургическим творением монгольского писателя Банзаракчи, название которого весьма красноречиво и многообещающе: «Многочисленные преступления и ошибки монгольских сановников, князей, чинов и простолюдинов, совершенные во время великих мировых смут: монгольская революционная пьеса-хроника на злобу дня в 4-х действиях».

С другой стороны, даже знаток испытает немалое удивление, обнаружив среди авторов «Сибирских огней» Арсения Несмелова — одного из крупнейших поэтов русской эмиграции. Идейный противник большевиков, участник Ледяного похода — трагического отступления-исхода белой армии зимой 1920г., Несмелов не скрывал своего отношения к советской власти, занимая крайне правые позиции. Политические взгляды Несмелова не были секретом для читателей. Но его проза и поэзия регулярно появлялась на страницах «Сибирских огней» тех лет. Широкую популярность получила его «Баллада о Даурском бароне», которую переписывали от руки многочисленные почитатели поэта в советской России.

Следует напомнить, что 1928-й — знаковый год для советской политической системы. Осенью 1927г. в ходе празднования десятилетия революции в последний раз открыто проявила себя партийная оппозиция, сторонники которой прошли отдельными колонами со своими лозунгами в Москве и Ленинграде. После этого к ней применялись лишь эпитеты «контрреволюционная», «фашистская», «буржуазная». Это был год фактического начала коллективизации, сопровождавшейся массовым недовольством и жесткими репрессиями. Не избегает репрессий и советская литература. Продолжаются и усиливаются пропагандистские кампании против Б. Пильняка, Е. Замятина, А. Платонова. Цензура все больше ограничивает творческую свободу писателей. В этой ситуации сибирская литература оказывается в неожиданно выигрышной позиции. Удаленность от политических центров, чувство внутренней свободы, возникшее в годы Гражданской войны, известная степень анархии позволяли проводить относительно независимую редакционную политику. Следствием этого «духа вольности» стала публикация в первых трех номерах «Сибирских огней» за 1928г. произведения, о котором и пойдет далее речь. Следует сразу сказать, что текст этот прошел незамеченным. Его не заметили, к сожалению, читатели и, к счастью, «внимательные товарищи», интерес которых вряд ли мог обрадовать молодого автора.

Роман «Безумные затеи Ферапонта Ивановича» написан А. К. Юговым — писателем практически забытым. Его книги не переиздаются многие годы, отсутствует исследовательский интерес к его судьбе и творчеству. Поэтому следует сказать несколько слов о его жизненном и писательском пути. Родился Югов в 1902г. в Оренбургской губернии в семье «сельской интеллигенции» — отец его был волостным писарем. Начинал учиться в курганской гимназии, а среднее образование завершил уже в Новониколаевске. Выбрав профессию врача, он в 1920г. поступил на медицинский факультет Томского университета, откуда через год перевелся в Одесский медицинский институт. В Одессе в 1923г. в журнале «Силуэты» состоялся его полноценный литературный дебют: по рекомендации Багрицкого там была напечатана поэма Югова «Летчики». Это был первый и последний опыт автора в поэзии. Вскоре он переходит на прозу, публикуя в 1926г. рассказ «Повествование жизни Макара Мартецова» в журнале «Красная Новь» — издании, имевшем заслуженно высокую репутацию среди читателей. Увлечение литературой не дает ему в срок закончить обучение, поэтому диплом врача он получает лишь в 1927г. После чего неожиданно возвращается в Сибирь и устраивается на работу во Всесибирский детский городок, находившийся неподалеку от Колывани. Профессиональную врачебную деятельность Югов совмещает с литературной: после работы он пишет текст, который должен сделать его профессиональным писателем, — роман «Безумные затеи Ферапонта Ивановича».

Здесь необходимо сделать важное замечание. Временной отрезок между возвращением Югова в Сибирь и публикацией текста представляется слишком коротким, чтобы считать роман продуктом исключительно сибирского периода творчества писателя. Подтверждением этому является сам текст романа. Сюжетные провисания и общая структурная неряшливость свидетельствуют не только об отсутствии достаточного профессионализма, но и о том, что молодой писатель использовал «домашние заготовки», не слишком аккуратно «вшивая» их в текст романа. Иногда в процессе чтения возникает ощущение, что автор искусственно вводит отдельные эпизоды, слабо связанные с основной сюжетной линией. Их единственная задача — довести объем текста до «романа». Возникает вопрос: что должно компенсировать указанные недостатки и поднять текст до собственно романного уровня? Внимательное чтение «Безумных затей Ферапонта Ивановича» позволяет определить то главное, ради чего автор позволил себе написать формально «неудачный роман»: Юговым на первый план выдвигается идейная составляющая произведения.

Действие романа начинается в последние месяцы перед падением Омска, когда войска адмирала Колчака пытались безуспешно остановить или хотя бы притормозить наступление красных. Ощущение безнадежности ситуации на фронте рождает особое состояние в тылу: отчаяние, парадоксально соединенное со слепым ожиданием чуда, озлобленность, желание уйти от действительности. В одном из многочисленных омских кафе происходит инцидент между капитаном Яхонтовым и «невзрачным господином», которого капитан намеренно оскорбил. «Невзрачный господин» неожиданно легко разрешает ситуацию, не давая возможности инциденту перерасти в открытый конфликт. Яхонтов, заинтересованный таким поворотом, приглашает незнакомца в отдельный кабинет для разговора. В ходе разговора выясняется, что собеседником нервного капитана является Ферапонт Иванович Капустин — профессиональный психиатр и идейный сторонник белого движения. Политически мотивированный психиатр делится с капитаном своими представлениями о причинах поражения белых, среди которых — отсутствие в рядах белого воинства настоящего лидера:

«— …Георгий Александрович, ну, возьмем настоящий момент: скажите, разве пользуется наш новый главнокомандующий хоть каким-нибудь авторитетом в глазах армии и населения? разве читает кто-нибудь его приказы, где он обещает не сдавать Омска и пишет о пятнадцати казачьих полках, брошенных к Тоболу?!. Ну, скажите, — кто еще? — Каппель, Пепеляев, вы скажете? Но, во‑первых, действительно ли они — вожди, а во‑вторых — их губит обоих этот отвратительный душок демократизма… Ну?! Кто дальше? — в позе вызова остановился Капустин перед офицером.

— Дитерихс… Вы о нем подумали? — тихо сказал Яхонтов, взглянув на него.

— Дитерихс? — изумился Капустин, — что ж… да и об нем думал в свое время, но, по правде сказать, для меня он всегда был довольно серой фигурой, как, должно быть, и для военных. Нет! знаете, здесь нужен могучий и, главное, двухголовый диктатор, так, чтобы одна голова была военной, другая — гражданской. А ваш Дитерихс… мне приходилось от компетентных лиц слышать, что он и в военном-то отношении довольно посредственная фигура».

Не выносит Капустин «отвратительного душка демократизма» и в области своих профессиональных занятий, говоря о необходимости заменить понятие «коллективная психика» понятием «соборная психика». Исходя из сказанного, Ферапонта Ивановича можно отнести к крайне правой части белого движения, делавшей ставку на мобилизационно-репрессивную модель преодоления кризиса антибольшевистского фронта. Яхонтову предлагается сделать совместный первый шаг в правильном направлении: «ударим им в психику». С этой целью капитану торжественно вручается таинственная тетрадь, содержащая рецепт коварного «удара». На выходе из кабинета спасители белого воинства сталкиваются с горничной — некоей Аннет…

Сразу откроем секрет таинственной тетради ученого Капустина. Он несколько обескураживает отсутствием размаха и стратегического масштаба — в сравнении с замыслами Ферапонта Ивановича. В тетради исследователь ссылается на компенсаторную природу ощущений человека, которые при некоторых условиях могут получать дополнительную стимуляцию. Если человека поместить в темное помещение, то спустя некоторое время он начинает различать в темноте очертания отдельных предметов, зрение приспосабливается к новым условиям. Исходя из своего, мягко говоря, тривиального открытия, Капустин предлагает подготовить несколько частей колчаковской армии к ведению ночных боевых действий. Белые воины, изолированные от дневных солнечных лучей, получат качественное преимущество, способное переломить ситуацию: «Итак, “ночные дивизии”, обладающие зрением ночных птиц и кошек, находятся на фронте. Представьте, какие данные доставит штабу ночная разведка таких молодцов. Но этого мало — вот утомленный дневными боями противник расположился на отдых и вдруг… планомерно и с полной ориентировкой наша армия обрушивается всей своей массой на противника в одну из темнейших ночей, когда, как говорится, хоть глаз выколи!

Разгром! Паника! Психический шок!

Бегущий противник рассчитывает, по крайней мере, что ночь спасет его от преследования, — напрасно!.. Ночные бойцы работают не вслепую!.. Разгром довершен».

Покоренный поистине суворовским напором Капустина, Яхонтов запирает собственный батальон в вагоны с заколоченными окнами, рассчитывая на появление в скором времени бойцов со зрением «ночных птиц и кошек». Сам капитан также присоединяется к эксперименту, не выходит из квартиры, поддерживая связь с внешним миром через своего денщика. Скучающего денщика навещает Аннет — горничная из кафе, в котором состоялась судьбоносная встреча капитана и психиатра. Через некоторое время капитан покидает место своего добровольного заточения, на него совершается нападение, револьвер офицера дает две осечки подряд, у раненого Яхонтова забирают ту самую тетрадь, в которой прописаны «разгром, паника, психический шок». Нетрудно догадаться, что напавшие — омские подпольщики, в число которых входит и Аннет, «внедренная в близкое окружение» капитана.

Ферапонт Иванович, как уже понятно читателю, так и не дождался воплощения своего проекта. Более того, красные сами используют полученные сведения, что приближает как падение Омска, так и общий крах белого движения. Отчаявшийся психиатр предпринимает попытку самоубийства. После несостоявшегося суицида Капустин с женой отправляется заведовать детской колонией. К ним присоединяется денщик Яхонтова, потерявший капитана, ногу и веру в победу белого движения.

Описывая детскую колонию, Югов использует свой непосредственный опыт работы во Всесибирском детском городке. И избегает при этом какой-либо сентиментальности в изображении ее обитателей. Соответствующая глава называется просто: «Идиоты, имбецильчики, дебилики». Автор вскользь безо всякого осуждения замечает о возможности применения эвтаназии в отношении умственно отсталых «воспитанников». С этой идеей согласен и молодой фельдшер, в котором можно увидеть авторские черты. К счастью для «имбецильчиков», Капустин вскоре впадает в депрессию, роковым завершением которой становится самоубийство.

Параллельно в Омске разворачивается вторая сюжетная линия. Мы видим идущих по мосту Яхонтова и его жену Елену — ту самую «Аннет», подпольщицу периода колчаковской оккупации города. Елена не только спасла раненого Яхонтова, но существенно продвинулась в его идеологическом перевоспитании. На бывшем капитане буденовка, он служит в штабе Красной Армии. Между супругами время от времени возникают политические споры, в которых автор уже позволяет себе определенные вольности. Елена, говоря о Гражданской войне и природе советской власти, демонстрирует весьма неортодоксальное понимание политэкономии: «Когда она кончила, развернув перед ним неотразимую для его сознания идею, что советская власть приняла на себя все вериги старой России во внешней политике, а в том числе и вековечную злобу Великобритании, — он вскочил, весь трепещущий и обновленный.

— Итак, значит, это — псевдоним?!.

— Как?! — не поняла Елена.

— Как? Очень просто: знаешь, когда человеку неудобно почему-либо подписываться своей фамилией, и он выбирает псевдоним?..

— Знаю, конечно, но при чем тут?..

— Но, ведь, ты только что сказала сейчас, что РСФСР — это то же самое, что Россия, и, понимаешь, это мне очень нравится. Для меня это целое открытие. Я никогда не думал так».

Следует напомнить читателю о таком полузабытом явлении двадцатых годов, как «устряловщина», названная по имени Н. В. Устрялова — начальника пресс-бюро правительства Колчака. Очутившись в эмиграции, Устрялов пересматривает свои прежние политические взгляды и приходит к выводу, что победа в Гражданской войне красных была единственным шансом для сохранения исторической России. Белое движение, в силу своей раздробленности и столкновения амбиций его «вождей», не могло противостоять идеологически целостной позиции большевиков. Один из знаков слабости белых — обращение за помощью к иностранным государствам, фактический призыв к интервенции, что перечеркивает все лозунги о патриотизме и борьбе за «единую и неделимую Россию». Югов приводит в качестве символа национального предательства марширующих по омскому мосту «союзников России», которым выдает откровенно нелестные характеристики:

«Аккуратные в бою, умеющие думать только по прямой линии чехи.

В шубах с фальшивыми воротниками, подавившиеся своим собственным языком, стоеросовые англичане.

Нелепые в Сибири, в серых крылатках, тонконогие оперные итальянцы.

Голубоштанные завсегдатаи кафешантанов французы.

Сухие, закопченные, не понимающие шуток сербы.

Спесью и грубостью нафаршированные поляки.

Пристыженные белизною сибирского снега суданцы.

Вскормленные шоколадом, консервированным молоком и литературой «Христианского Союза Молодежи» — вихлястые американцы.

Легкие на ногу картонные румыны.

Маленькие похотливые японцы».

Входящие в это разношерстное воинство преследовали различные цели, но их объединял один общий момент: среди этих целей не значилась реальная помощь России. Отношение к идеям Устрялова со стороны советской власти было неоднозначным. С одной стороны, «устряловщину» рассматривали как один из факторов дробления единого антисоветского фронта русской эмиграции и потому оказывали финансовую и организационную помощь (издание газет, журналов). С другой стороны, комплекс идей Устрялова вступал в конфликт с базовыми принципами коммунистической идеологии, в которой отвергалась идея национального государства. Напомним подзабытые строки «агитатора и горлана»:

 

Мы живем,

зажатые

железной клятвой.

За нее —

на крест,

и пулею чешите:

это —

чтобы в мире

без Россий,

без Латвий,

жить единым

человечьим общежитьем.

 

Отсутствие «Латвий» сторонники Устрялова, будучи продолжателями русской имперской традиции, воспринимали спокойно. Но это, безусловно, не относилось к существованию исторической России. Поэтому на «внутреннем фронте» двусмысленные, «политически неоднозначные» взгляды Устрялова и его сторонников старались особо не проговаривать и тем более не пропагандировать. Но в романе Югова эти «нежелательные идеи» находят четкое и последовательное выражение, выделяющееся на фоне несбалансированного, «расхлябанного» сюжета, о чем мы уже говорили, и небрежно прописанных, почти пародийных, характеров.

Но вернемся к нашему несовершенному сюжету. «Трепещущему и обновленному» Яхонтову, увы, недолго пришлось радоваться своему политическому перерождению. Однажды утром проснувшаяся Елена обнаруживает его мертвым. Следствие устанавливает, что бывший капитан был задушен. Расследование преступления заходит в тупик, так как комната была закрыта изнутри и в ней, помимо Яхонтова и Елены, никого не было. Проведению нормальных следственных действий препятствует также неожиданный всплеск преступности в городе, заставляющий органы правопорядка действовать в авральном режиме. Криминальная активность имеет свою спецификацию. Преступления делятся на «политические» и «хулиганские». Первые — убийства коммунистов, вторые — изнасилования. Сыщики резонно считают, что преступления не связаны между собой в силу явного различия мотивов. Оперативные действия не приводят к положительному результату — преступления продолжаются.

Елена с комсомольцами отправляется в детскую колонию, над которой они берут шефство, и остается там на ночь. В темноте кто-то начинает с ней разговаривать, хотя в комнате Елена одна. Этот «кто-то» неожиданно представляется Ферапонтом Ивановичем Капустиным. Следует исповедь «горячего сердца» несостоявшегося самоубийцы и, увы, состоявшегося убийцы.

Капустин начинает свой длинный рассказ с детских воспоминаний. В центре их — сексуальные переживания Ферапонта, выросшего в кулацкой семье, в которой царствовала строгая патриархальная мораль. Раннее сексуальное созревание не имело естественного разрешения. Ферапонт предается греху онанизма. Он рассказывает, как наблюдал за спящей стряпухой Аграфеной — «рыхлой, добродушной бабой сорока лет». В нем борются два начала: желание овладеть доступной во сне Аграфеной и страх наказания за «посягательство».

Последующая жизнь Капустина — хроника борьбы с иссушающим жаром вожделения. Борьба идет с переменным успехом. Он хорошо учится: заканчивает гимназию и поступает в университет. Во время учебы в университете бессознательное берет реванш — студент Капустин пускается «во все тяжкие». Затем вновь вверх берет социальное начало: Ферапонт расчетливо женится на дочери своего профессора и приступает к планомерному строительству карьеры психиатра. Но вмешавшаяся история вносит коррективы, Капустин, не имея сил и желания начинать все заново, оказывается выброшенным на социальную обочину. Пресловутая «Черная тетрадь» оказалась последней вспышкой социальной активности. Находясь в детской колонии, Ферапонт Иванович разрабатывает план бегства. Это не примитивная эмиграция — дорога, по которой отправились миллионы его соотечественников. Капустин хочет сбежать из общества как такового.

Теоретическая часть, посвященная обретению героем дара невидимости, не отличается большой вразумительностью. Автор приводит списки ученых, ссылается на весьма сомнительные достижения индийских йогов и на другие «неоспоримые факты науки». Если попытаться сделать выжимку, то смысл открытия Капустина сводится к «отрицательной галлюцинации». В отличие от «положительной галлюцинации», создающей образы предметов, не существующих в действительности, «отрицательная галлюцинация» стирает из восприятия реальные объекты. Механизм реализации данной галлюцинации приводится в действие с помощью телепатии. Таким образом Ферапонт Иванович вывел себя за рамки социального, сделавшись для общества невидимым. Став обладателем столь редкого дара, изобретатель совершает такие поступки, каких не мог бы совершить, являясь пусть крохотным, но различимым индивидуумом. Дадим слово самому герою: «В один из моментов глубочайшего самоанализа мне вдруг сделалось ясно, что вся моя научная, “кипучая”, плодотворная, всеми восхваляемая деятельность была лишь презренным паразитом на моей неизрасходованной половой энергии… Елена, я знаю, это дико вам слышать. Вы ничего, возможно, не знаете о том, что в каждом человеке под ничтожной пленкой сознания колышется неисследимый и темный океан вожделений».

Капустин с удовольствием погружается в «темный океан» наслаждений, становясь тем самым «половым хулиганом», совершившим многочисленные изнасилования. Его жертвами становятся зрелые женщины, что предполагает стремление Ферапонтом Ивановичем изжить «комплекс Аграфены». Показательно, что и убийства коммунистов совершает он же, не получая, впрочем, от этого большого удовлетворения, так как эти преступления связаны с его прошлой социальной личностью.

Между тем ход беседы человека-невидимки с Еленой кардинально меняется. Капустин, проявляя не свойственную ему до этого широту сексуальных предпочтений, предлагает ей интимную близость. Елена интересуется, возможно ли в результате их близости рождение невидимого младенца? Изобретатель «отрицательной галлюцинации» авторитетно заявляет о высокой вероятности подобного исхода, привычно ссылаясь на данные науки. Елена прислушивается к голосу науки… Утром она обнаруживает рядом с собой Капустина и даже видит его. Во время сна телепатическое воздействие невозможно, с горечью говорит ей Ферапонт Иванович. Елена демонстрирует предельное пренебрежение к будущему отцу ребенка-невидимки: «Неужели вы с вашей тщедушной фигуркой, с вашей отвратительной лысиной могли подумать, что вас может полюбить хоть какая-нибудь женщина?!. Хотите знать, ради чего я отдалась вам? — Слушайте: я хочу иметь от вас невидимого ребенка! Вы — гнилье, контрреволюционер, ваша душа — грязное “индивидуальное” болото. Вас не перевоспитать. Но, благодаря вам, я буду иметь невидимку-сына. Он не будет похож на своего отца и заниматься всевозможными пакостями. Я воспитаю его, как должно. И когда он вырастет — мой невидимый сын — он один без всяких армий, без единой капли крови совершит всемирную революцию!.. Слышали?!. А теперь убирайтесь к черту! — крикнула с пафосом Елена, указывая на дверь».

Капустин спокойно уходит, рассудив, что его «миссия» выполнена — он снова погрузился в «темный океан вожделений». Любая стихия грозит опасностью — особенно тем, кто считает, что научился управлять этой силой. Следование бессознательным инстинктам губит Ферапонта Ивановича. Поиск постоянного сексуального удовлетворения приводит к тому, что у него не остается сил на создание «отрицательной галлюцинации». Органы правопорядка легко выходят на его след. Следствие длится недолго: «Конвоиры отвязали Ферапонта Ивановича и подняли его с кресла. Он упирался и оборачивался в сторону чекиста, пытаясь сказать что-то.

Его увели.

В два часа пополуночи Ферапонта Ивановича расстреляли».

На этом заканчивается история Ферапонта Ивановича Капустина. Но продолжается жизнь других героев романа. В положенный природой срок Елена рожает. Роды проходят на квартире у частной акушерки Акулины Петровны. Последняя выполняет свою работу под дулом пистолета: Елена вынуждена ей угрожать, так как в процессе родов выясняется, что младенец, как и обещал Капустин, невидимый. Ошибка вышла в одном — вместо запланированного мальчика на свет появляется девочка. Возникает естественная трудность в ухаживании за невидимым младенцем: «Акулина Петровна догадалась, наконец, обозначить голову невидимки чепчиком, ножки — кисейными туфельками, а рот, нос и глаза — небольшими пятнышками из губной помады».

Появление на свет «невидимой девочки» вырастает до символа, имеющего несколько измерений. Во-первых, оно вносит коррективы в планы на будущее, озвученные Еленой. При внимательном чтении можно прийти к выводу, что только чудо — рождение будущего «невидимого бойца пролетарского фронта» — способно претворить в жизнь идею о мировой революции. И без того фантастическое допущение становится химерическим в полном смысле этого слова, учитывая насмешку природы, обманувшей ожидания Елены. К тому же возникает законный вопрос: а для кого, собственно, должна совершиться эта революция? Вспомним смачные характеристики, которые автор дает интервентам, но которые относятся скорее к этносам и нациям как таковым («похотливые», «нелепые», «спесивые», «грубые»). Сама природа выступает против «мировой пролетарской революции».

Во-вторых, отец девочки — Ферапонт Иванович — в известной степени является одновременно и преступником и жертвой. Один из неизбежных моментов любой революции — стремительное крушение цивилизации, когда темные потоки высвободившегося биологического начала легко смывают тонкую «пленку культуры». Капустин, как и многие другие, долгие годы балансировал между следованием социальным нормам и удовлетворением темных инстинктов. И безразлично, на какой стороне находиться: и красные и белые начинают с того, что переступают через запреты, освобождая себя от «бремени» морали и культуры.

Роман о трагических похождениях психиатра и невидимки Ф. И. Капустина написан не советским писателем. И не антисоветским писателем. Он создан человеком, который, в силу своего дарования и, откровенно говоря, еще скромных литературных навыков, смоделировал собственный вариант крушения общества и стремительного одичания человека, существующего на развалинах старого мира в отсутствие нового мира, символом которого и выступает невидимый младенец. Однако последующая писательская судьба А. К. Югова свидетельствует о том, что автор в конечном итоге «увидел» становление и взросление вполне «зримого» нового человека. Его многочисленные исторические романы на тему становления советской власти и классовой борьбы («Бессмертие», «Шатровы») написаны уверенной рукой профессионала, однако нисколько не выходят за рамки представлений о «крепком советском писателе».

Казалось, что «хулиганская выходка» молодого писателя забыта как читателями, так и самим автором. Но тяга к мистификациям, литературному озорству не прошла с годами. Подтверждением тому становится вышедшая в 1972г. книга «Думы о русском слове». Семидесятилетний писатель в ней неожиданно выступает в качестве непрофессионального историка, поражающего широтой обобщений и смелостью открытий. Он выдвигает оригинальную теорию о славянском происхождении небезызвестного Ахиллеса, который становится у него русским таврическим князем и во главе своей дружины участвует в осаде Трои. При этом Югов ссылается на авторитет дореволюционного академика В. Г. Василевского, версию которого он сам называет «смелым и безоговорочным суждением». Писатель идет существенно дальше своего предшественника и предлагает новый взгляд на происхождение названия Керчи, которое производит от слова «корчий», что на древнерусском языке означало кузнеца. Из этого делается вывод о происхождении знаменитых доспехов Ахиллеса, выкованных древнерусскими кузнецами. Автор не скрывает своего желания «удревнить» историю русского народа, возвести ее к античным временам. Особенно издевательскими выглядят на этом фоне ритуальные ссылки писателя на К. Маркса, который никогда не скрывал своей патологической русофобии.

Сегодня на фоне «открытий» сторонников «новой хронологии» подобные утверждения воспринимаются достаточно спокойно. Но в начале семидесятых годов прошлого века подобная публикация не могла пройти незамеченной. Критические отзывы последовали со стороны как профессиональных историков, так и публицистов «демократического толка», формально упрекавших писателя в забвении классового подхода. Сегодня мы видим, что «идеологическая слепота» автора преследовала его с молодости, с его первого — незамеченного — романа, который также был «неправильным». Но, как показывает жизнь, «неправильные» тексты гораздо больше говорят о личности автора и духе времени, чем «правильные».