Сюжеты с натуры

Сюжеты с натуры

ДАВАЙ ЖМИ!

С поэтом Костей Сидоровым не виделся целое лето. Повстречались неожиданно на выходе из областной типографии, где он тогда подрабатывал ретушёром. Мы шли по буро-зелёным листьям, плотно прилипшим к мостовой. Шли неторопливо, аккуратно обходя встречавшиеся лужицы. Накрапывал дождь.

Костя тяжело дышал, ему было трудно идти. Он – после инфаркта. Только вчера выписался из больницы, еле-еле уговорив лечащего врача.

Лежать надоело. Но главное – для семьи нужна копейка. Подработаю, а там снова лягу в госпиталь или в областную… Провериться хорошо надо. У них техника для этого есть отличная.

На Косте голубое пальто в тон глазам. Но голубые глаза смотрят грустно.

Такая тоска иной раз. Не то, что перо – вообще ничего в руки брать не хочется. Лежал бы и лежал, закрыв глаза…

Из водосточной трубы лился, приплясывая на асфальте, поток воды.

Ах, какой классный краковяк!

Сидоров остановился и подставил ладонь под струю.

Красота!

Я начал, было, ему жаловаться, что не пишется. Заставляю себя сесть за стол – не идут стихи. Бросаю…

Ты это… Ничего! Садись – и снова пиши. На крайний случай, возьми старые стихи – шлифуй их, делай лучше. Если и тут не пойдёт – почитай кого-нибудь из поэтов. Есенина, например. Встрепенись! Стихи – это работа… Илья Лавров по четырнадцать часов в сутки работал. Понял? Давай, жми! Ты должен ещё выдать вот такое, – Костя раскинул руки в стороны. – Должен! Работай и… не трусь.

Голубые глаза Сидорова сверкали от волнения.

И мне как-то теплее стало в этот холодный, хлипкий октябрьский день. Как-то веселее, солнечней даже.

А мелкий нудный дождик сыпал, не переставая, и пешеходы втягивали головы в плечи и шли, сгорбившись.

Через два дня Кости не стала.

 

ИЗ ПЛЕМЕНИ МЕХАНИЗАТОРОВ

Бадаев – с короткой, но симпатичной бородкой, аккуратно подстриженными усами, с ярко-синими глазами и приплюснутым носом – весь какой-то непосредственно простой, рассказывает о себе.

Я всю жизнь механизатор. Так техника въелась в душу – уже не могу без неё дня прожить. Мне бы чего-то с ней делать, ворочать её вот этими руками…

Ну, вот ты! – обращается Бадаев к одному из людей, находящихся в мехцехе. – Почему ушел от неё канавы копать? Разве в тебе есть душа механизатора? А-а… Обидели тебя. Человека в тебе обидели, а ты на технику обиделся… Да меня хоть тыщу раз обижай, я на технику не обижусь: она-то причём? Ведь она ждёт человеческих рук! Её-то зачем обижать? Вот Милёшкин, лупоглазый с голубинкой, сколько ему? Под пятьдесят. А он – всё механизатор! Посули ему длинный рубль – на проходке канавы или пробивке шурфа – разве бросит он технику? Шиш двадцать! Он, когда новенький трактор увидит, незнакомой ему марки, он же весь задрожит, бросится к нему, ощупает, облазит всего. Дали б волю, так он бы облизал его, так у него душа поёт в это время! А почему? Да всё потому, что он технику любит. Механизатор – это, брат, такой человек. Он возле техники пос­тоянно крутится, как муха над мёдом. А внимания к нему мало. И самая неблагодарная должность в экспедиции – это механик. На него все шишки сыпятся. Он вечно от них в синяках, а не уходит, как жена от мужа, который её колотит по­чём зря. А почему жена не уходит? Потому что влюблена по уши!

Синие глаза Бадаева блестят, бородка подпрыгивает. Сам он к вечеру весь уставший-преуставший, с приплюснутым носом и без двух ребер – последствия падения вертолёта, на котором летел из командировки. У вертолёта на высоте 600 метров отказал мотор, но, благо, он упал сразу на две сосны, те спружинили и отбросили его на другие деревья. У вертолёта срезало колёса и хвост, а Ба­даев отделался двумя ребрами и сплющенным носом.

Говорит он резко, в выражениях не стесняется, когда отстаивает свою точку зрения: синь в глазах темнеет, как туча перед грозой, мускулы лица напрягаются, делают его упрямым и колючим. Но это длится недолго, и безмятежная синь снова гнездится в глазах.

 

Детство у него было не из лёгких. Матъ часто приводила домой ухажёров. Шестилетний сын мешал, и она колотила его и выгоняла за порог, пока он не сбежал и не очутился в детдоме.

Сам сирота, Бадаев напрягает мускулы лица:

Я за десять лет нагляделся на сирот… Нет, мои дети сиротами не будут! Дочь Аня сейчас в спортивном лагере, отлично закончила восьмилетку. Первоклашка Наташа тоже отличница…

При словах о детях голос смягчается, синева забивает глаза и озаряет всё лицо.

Какая-то непостижимо-красивая сила в нём, и просвечивает именно та русская натура, живая, жизнеутверждающая, которая не унывает ни при каких обстоятельствах и находит выход из любого их стечения… Да, он механик. Тот самый, на которого все шишки валятся. Но сам шишки ни на кого не валит, хоть он какой-никакой, а начальник. Но и начальствен­ного тона в нём не чувствуется.

Будь добр, Гена! – обращается он к шоферу, вошедшему в мехцех и уже отработавшему свою смену. – Будь добр, отвези магнето на буровую.

И протягивает пар­ню ключи от кладовой. Тот не торопится их взять.

Не хочешь? Ну, ладно – я сам.

А сам только что пришёл с буровой, где «паралеллил» дизели, и еле держится на ногах.

Но Гена перехватывает инициативу:

Ладно уж, отвезу…

 

Бадаев выглядел бы и вовсе ангелом, если бы до этого, обиняком, я не узнал, что он приворовывает. В экспедиции числится за ним похищение гусениц вездехода.

Впрочем, на прощание он и сам признаётся:

Эх, судьба механизаторская… Все мы, механизаторы, как цыгане: если увидел хорошую железяку да, тем более, нужную до зарезу – как её не увести!

 

ОТРЕЖЕТЕ НОГИ – ПРИСТРЕЛЮ…

В клубе ветеранов «Огонёк» пенсионерка-учительница Екатерина Николаевна Ивашова вела литературный вечер «Стихи не вернувшихся с войны». Говорила взволнованно, интересно. Слушали её с большим вниманием и аплодировали горячо. А под конец она раскрыла перед нами кусочек своей жизни, связанный с войной.

 

Вышла я замуж по любви почти сразу после окончания института. Муж – видный, рослый, к тому же, фронтовик – вся грудь в орденах. Я чувствовала себя на седьмом небе, когда шла с мужем под руку по Новокузнецку.

Но семейная жизнь поначалу не заладилась. Муж легко вспыливал по какому-нибудь пустяку. Я отвечала тем же, и из малой искорки недоразумения возникало пламя ссоры. Мне даже стало казаться, что из моего замужества ничего путнего не получится. Но пришла на подмогу, спасибо ей великое, мать мужа Матрёна Ивановна.

Как-то после очередного взрыва чувств, когда муж в горячке хлопнул дверью и ушел из дома, Матрёна Ивановна позвала меня к себе в комнату и дала мне прочитатъ довольно поистёршуюся четвертушку голубой бумаги. В ней сообщалось, что ее сын Василий Левашов «погиб смертью храбрых»…

 

«Знала бы ты, Катя, сколько я пережила, сколько слёз выплакала после получе­ния похоронки, сколько ночей не спала в думах о Васе… И вот он вдруг заявляется домой, с трудом передвигаясь на костылях. Всё снова перевернулось во мне, только теперь не от горя, а от радости. Земля встала дыбом, и полились из меня счастливые слёзы.

И поведал мне сынок, что в последнем бою тяжело ранило командира, и он стал выносить раненого из-под обстрела. Но тут рядом разорвался снаряд… Очнулся Вася на операционном столе при словах женщины-хирурга: «Ноги придётся удалить»… Он только и успел крикнуть: «Отрежешь ноги – пристрелю!» И опять впал в беспамятство. А когда пришел в себя, сразу стал щупать ноги, и страшно обрадовался – целые!

При выписке подарил врачу трофейный миниатюрный дамский пистолет: «Спасибо, доктор!» Та ойкнула: «А ведь пристрелил бы, стервец!». Из фронтового госпита­ля Василия отправили в тыловой, потом – в другой, в третий… Лечение закончил в Красноярске.

А извещение о смерти пришло ошибочно. Разрыв снаряда рядом с Васей видел его товарищ, идя в атаку на фашистов. Он-то и рассказал в полку после боя об этом. Васю же вынесли санитары другого медсанбата. Следы его потерялись, и в полку решили, что снарядом бойца разнесло в клочья.

После войны этот самый товарищ и приехал ко мне – и поведал о том, что расска­зывал в полку. Разговор у нас шёл на кухне, дверь в комнату была закрыта. Гость уже собрался было уходить, но я его попросила подождать. Открыла дверь и говорю: «Тут товарищ военный к нам приехал». И Вася вышел на костылях. Гость наш так и обомлел, даже речь на какую-то минуту потерял. Бросился к Васе – обнялись они, и стали плакать. И я плакала вместе с ними. Вот и сейчас – видишь? – плачу.

А его, Катя, не только ранило, но и контузило сильно. И контузия-то и сделала его таким нервным. Он ведь бледным, как мел, становится, когда вы спорите. Ты, миленькая, когда он начнёт волноваться, отойди в сторонку или лучше прижмись к нему сердечком, он и остынет»…

 

Вот такое поведала мне Матрёна Ивановна.

А ведь он мне ничего о войне и сво­ём здоровье никогда не рассказывал. И стала я тогда любить Васю ещё больше и гордиться им.

Да и как можно было по-другому к нему относиться?! Ведь он был мастер на все руки! Я прожила за ним воистину как у Христа за пазухой. Из орлиного племени был мой Вася. Хоть ноги израненные все, осколками битые-перебитые, а он ими даже чечетку отбивал – характер!

Жил бы ещё… Ему при советской-то власти прокачку вен делали регулярно. А наступили реформы, и медицине стало не до Васи. Ноги заболели, пошла гангрена… И не стало его.

Правда, под конец, когда умирал в 1997 году, слабинку маленькую дал: «Лучше бы мне тогда отрезали ноги»… Я успокаивала: «Вася, мы прожили с тобой такую хорошую, крепкую жизнь – до самой старости на ногах! О чём ты жа­леешь?..»

 

КЛАДОВЩИК

Ему пятьдесят лет. Заведующий техническим складом. Лицо морщинистое, но живое, даже задорное временами.

Я познакомился с ним на именинах у его тёщи, высокой и высохшей, как стебель подсолнуха зимой, старухи.

Николай уже подвыпил и, жестикулируя руками, с мельчайшими подроб­ностями рассказывал о прелестях рыбной ловли…

Когда нам не хватило, и мы отправились в магазин, он переменил тему и неожиданно для меня, несколько даже в приподнятом духе и едва ли не с гординкой, заговорил о своей профессии.

Кладовщик – это не хала-бала… Иным кажется: ну, отпустил, принял – и дело с концом. Ан, нет! Тут нужны голова, умение, смекалка – все, что хочешь. Поставь-ка не туда бочку (а их у тебя сотни), а потом – найди попробуй! Если умно, с толком не поставишь, потом будешь искать, как иголку в стоге сена…

Грамоты в нашем деле, конечно, большой не надо. А вот талант – нужен.

Вот, допустим, писатель пьёт и за бабами ударяет – думаешь, он книгу хорошую напишет? Да ни за что! Соврёт все равно. Потому что, если душа с гнильцой, как ты её ни прикрывай, гниль-то всё равно наружу выпрет… Так и у кладовщика. Если он больше о своём благополучии да закутке с бабой печётся, порядка на складе не будет. Будет база для обмаза… А в общем, дело наше такое: с толком прими, правильно отпусти – и всё. И склад, и душа, и всё остальное, как там Чехов говорил, будет в ажуре…

 

Я спросил его, почему на именины к теще он пришел без жены.

Семь лет назад её парализовало. Инвалид первой группы… Её сын, неродной мне, удивляется, что с его матерью живу: «Я бы с ней и дня не стал жить. Ты-то ещё мужик хоть куда. А она, к тому же, на десять лет тебя старше, и детей у вас нет»… Что я ему скажу? Я молчу… Кто подлости привык делать, тот думает, что каждый на это способен. Конечно, трудно мне. Встаю в пять утра – варю, стираю. С работы прихожу – полы мою. Жена смотрит на меня – глаза блестят от радости. Хочет что-то сказать – не может. И начинает злиться. А я ей улыбнусь, да и смешком: «Ну чего ты мучаешься? Раз у тебя от меня секрет, то и не говори»… Она – расцветёт вся! А мне и не надо ничего больше.