Журнальный мир

Дихотомия «добро–зло» столь монополистично завладела всем информационным фоном нашей жизни в свете усложнившейся международной политической обстановки, что у людей, несмотря на столь любимое ими сказочное мышление, возник острый запрос на сюжеты, где далеко неочевидно, на чьей стороне правда. Эта потребность дошла даже до той области, где конфликты не должны выглядеть хоть сколько-нибудь сложно разрешимыми, – комиксов. И в фильме «Первый мститель: противостояние», где соперниками являются Капитан Америка и Железный человек, и в ленте «Бэтмен против Супермена: на заре справедливости» между канонически положительными персонажами разворачиваются объемные конфликты, в которых нет однозначно правой и однозначно неправой сторон. Важно отметить, что фильм про DC-персонажей хоть и базируется на оригинальном комиксе Фрэнка Миллера, но сценаристы добавили в него много новых деталей, углубив тем самым конфликт.

Волнующим духом непознаваемой истины проникнута книга Леонида Юзефовича «Зимняя дорога», ставшая в 2016 году лауреатом двух ведущих литературных премий России – «Национального бестселлера» и «Большой книги». Книга описывает события Гражданской войны, где по разные стороны баррикад оказались белый генерал Анатолий Николаевич Пепеляев и красный командир Иван Яковлевич Строд. Тот факт, что книга написана в жанре документальной прозы, несколько обманывает многих читателей, считающих, что тем самым автору было значительно легче добиться того подкупающего уровня нейтральности. В действительности же этот жанр очень труден, потому что лишает автора многих степеней свободы, рискуя вынести того на путь тенденциозности.

Важно отметить, что документальную прозу как жанр художественной литературы ни в коем случае нельзя путать с собственно документалистикой. Конечно, порой грани размываются, и все же чаще, при внимательном рассмотрении, ряд отличий позволяют отделить одно от другого: психологизм, стиль, образ автора. Кроме того писатель, работающей в жанре документальной прозы, может находить формы, которые в переосмысленном виде будут впоследствии использованы чистокровными «художниками». Можно спорить о политизированности решения вручить Нобелевскую премию по литературе в 2015 году Светлане Алексиевич и о его оправданности с точки зрения художественного мастерства автора, но остается сожалеть, что одним из главных факторов, ставящих под сомнение выбор Нобелевского комитета, была воспринята именно жанровая принадлежность работ писательницы. Пожалуй, любителям художественной прозы просто обидно, что премия досталось какой-то другой области, а до кучи еще и «какой-то» Боб Дилан получил премию в 2016 году; ведь столько достойных писателей в очереди, а их обходят стороной: вон, Фазиль Искандер и Умберто Эко так и не дождались своей премии… Нет, уважаемые, нельзя недооценивать мастеров документальной прозы!

В «Зимней дороге» Леонид Юзефович признается, что материалы для этой книги стал собирать много лет тому назад, но тогда мотивы для написания были несколько иными. «То, что двигало мной, когда почти двадцать лет назад я начал собирать материал для нее, давно утратило смысл и даже вспоминать об этом неловко». Чем дольше книга зрела, тем ближе становилась столетняя годовщина символичного 1917 года и тем острее автор чувствовал общественный запрос в предельно объективном изображении описываемых событий. Цитата из его интервью: «Трагедия – это не история с плохим концом, а история борьбы, которую ведут две силы, каждая из которых обладает частью правды, но принимает эту часть за целое. Это как с Антигоной по Софоклу, которая хочет похоронить своего брата, а царь Креонт хочет отдать его на растерзание диким зверям, потому что Полиник предал своих. Они оба правы, и примирение невозможно. И в таких трагических конфликтах яснее видна природа человека и природа общества. Потому что если мы говорим о национальных войнах, то всегда ясно – вот здесь свои, а тут чужие, понятно, где зло, а где добро. И в юности мы еще пытались взвесить стороны в Гражданской войне, понять, на чьей же стороне было больше правды. А теперь я понимаю, что это бессмысленно: правда не поддается количественному измерению».

Проводя долгие-долгие часы в поиске материалов – «в грамм добыча, в годы труды» – автор все отчетливее понимал своих будущих персонажей. Поиск этих материалов тоже составляет часть книги, правда не переходит ту черту, за которой это бы выглядело элементами постмодернизма. Юзефович очень тонко использует интертекстуальные отступления, порой придавая этому некий мистический флер.

2 августа 1923 года в читинском домзаке Пепеляев написал в своем блокноте: «Мучаюсь, томлюсь – что-то будет? Бросил семью, все бросил самое дорогое – во имя чего?

Видел сон, два сна – как мне кажется, вещих. Первый – несколько дней назад. Ночью – тяжело заснул, настрадавшись за день, – будто смерть идет, но тут мама появляется и благословляет меня иконой. Я встал на колени – как-то легко стало.

Второй сон – будто земля подо мной расступается, какая-то яма, и я ухожу в землю глубже и глубже. Вот уже ушло туловище, земля до пояса, но руки еще на твердой почве. Земля колеблется – вот-вот провалюсь. Ужас овладевает мною. Я кричу и просыпаюсь… Не утонул, не провалился – вещий ли сон?»

Эта запись – последняя, хотя в блокноте еще оставались чистые страницы. В Чите дневник у него изъяли и присовокупили к материалам следствия.

Он был не подшит к следственному делу, а просто вложен между листами. Я начал читать его, сидя за фанерной перегородкой в военной прокуратуре СибВО. В шесть часов рабочий день заканчивался и я должен был уходить вместе со всеми, чтобы вернуться на следующее утро. Волнение мешало сосредоточиться; разбирать слепой карандашный текст с множеством сокращений оказалось нелегко, а через три дня мне предстояло улетать из Новосибирска. Прикинув, что чуть ли не все эти дни уйдут у меня на расшифровку, я украдкой сунул блокнот в портфель, унес к себе в гостиницу и там, в номере, засиживаясь до полуночи, за два вечера переписал дневник Пепеляева в свою рабочую тетрадь, чтобы сэкономить дневное время на копирование других документов. Был сильный соблазн не возвращать его, а увезти в Москву. Никто бы не заметил пропажи, бояться было нечего, но я совладал с искушением и перед отъездом вернул дневник на место.

Результатом авторского поиска, ограненного художественным мастерством, стала история двух героев Гражданской войны. Один из них – Анатолий Пепеляев (1891–1938), уроженец Томска, потомственный дворянин, защищавший Родину в годы Первой мировой войны, сделавший блестящую военную карьеру и уже в двадцать семь лет произведенный в генерал-лейтенанты. «Его слава была так велика, что, когда Колчак заболел и неделю находился между жизнью и смертью, общественное мнение прочило Пепеляева на место верховного правителя». Другой персонаж – Иван Строд (1894–1937) – родился в семье военного фельдшера в Витебской губернии. По молодости Строд бы анархистом, и его путь был тернист и проникнут фатализмом. «Однако сам он <Строд> говорил, что поехал в Москву искать какую-нибудь работу, не нашел, подался в Казань, но и там с работой было плохо. Кто-то посоветовал ему поискать ее в Сибири, а по дороге, тоже по чьей-то рекомендации, Строд решил добраться до Владивостока, чтобы оттуда эмигрировать в Америку. Однако дальше Иркутска его как бывшего офицера на восток не пропустили. Помотавшись по городу, он не нашел ничего лучшего, как вступить в Красную гвардию. Мятеж Чехословацкого корпуса поставил его в ряды защитников Центросибири». И вот судьба свела этих героев во время решающего (назвать его «генеральным» язык не повернется) сражения в ходе Якутского мятежа, уже на исходе Гражданской войны, – в «Ледяной осаде при Амге» (осада Сасыл-Сысы) с 13 февраля по 5 марта 1923 года. Строд удерживал позицию против Пепеляева; другой красный отряд взял важный близлежащий пункт и выдвинулся на помощь; группа Пепеляева вынуждена была отступать, пока ее не догнали на восточных границах страны. Пепеляева осудили на 10 лет, и он смог немного подышать воздухом свободы; Строд стал народным героем и писателем, но влиться в новое общество не смог. Пути обоих закончились в годы Большого террора.

Несмотря на совершенно разное происхождение и разные характеры командиров, они вместе со своими солдатами столь героически боролись за Сасыл-Сысы, что в этой точке противостояния их образы тесно переплетаются, и становится неважным, каким образом они подошли к этому рубежу. И вообще, одной из тем книги является роль случайности в выборе стороны, за которую ты воюешь в ходе Гражданской войны. И Пепеляев, в одно время разочаровавшийся в белом движении, при определенном раскладе мог оказаться на другой стороне, а уж про Строда и говорить не приходится – в этом плане его образ напоминает персонажа блестящего фильма Луи Маля «Лакомб Люсьен» по сценарию последнего нобелевского лауреата (2014 год) из художников-прозаиков Патрика Модиано. В этом фильме заглавный герой, провинциальный крестьянский юноша, знать не знал куда податься, попробовал к французским партизанам – не получилось, и он, ничтоже сумняшеся, пошел в гестапо. Случайность. А в «Зимней дороге» – Гражданская война – время еще большой неразберихи. Поэтому не стоит удивляться, что на страницах книги повсеместно разбросаны перебежчики и просто люди, не понимающие, что такое – хорошо, а что такое – плохо. Этим данная книга близка «Тихому Дону»: выбор стороны крайне случаен и куда чаще объясняется местом, окружением и выгодой, а уж потом идеалами и устремлениями.

Хаос Гражданской войны столь непредсказуем, что стоит немалых сил не скатиться в чевенгуровщину: и если Шолохов достиг этого во многом через тему казачества, то в «Зимней дороге» Юзефович использует местный колорит Якутии и соседних регионов, дабы успокоить неразбериху экзистенциального. Как много произведений посвящено тому, насколько все было запутано в годы Гражданской войны, как человеческие судьбы пробирались через частокол случайностей, нередко на выходе либо стараясь забыть про прошедшее, либо пытаясь соорудить легенду о том, что ими двигало. Простые писатели часто захлебываются в описании этой сумятицы; Андрей Платонов же довел ее до такого абсурда, что создал гениальный образ. Единственный вариант изобразить Гражданскую войну не фарсом, а трагедией, проникнутой лирикой, это взять «Чевенгур» и даже не отразить, а вывернуть наизнанку. И писателям в этом нелегком деле действительно может прийти на помощь какая-то точка опоры, и наилучшая – звездное небо над головой, то есть что-то вечное, непреходящее; в случае «Зимней дороги» – Сибирь.

В поисках создания атмосферы вечности этого региона автор прибегает не только к своему мастерству и к репликам действующих лиц, но и использует лирические отступления, обращаясь к великим писателям прошлого: Ивану Александровичу Гончарову и Владимиру Галактионовичу Короленко. Взгляд из прошлого как бы распоясывает время в целом довольно сжатого в этом плане действия «Зимней дороги», и читатель понимает, что основной причиной этого является именно запредельность такого понятия как «Сибирь». «Кто не бывал Улиссом на своем веку и, возвращаясь издалека, не отыскивал глазами Итаки? – мысленно восклицал Гончаров при виде Аяна, с грустью думая о том, что отсюда до Петербурга ему предстоит добираться сушей. – Но десять тысяч верст остается до той красной кровли, где будешь иметь право сказать: я дома. Какая огромная Итака и каково нашим Улиссам добираться до своих Пенелоп!» (И.А. Гончаров).

Таким образом, Юзефовичу удается создать, несмотря на все сложности, художественную атмосферу рационального в Гражданской войне, во многом благодаря чему «Ледяная осада» с ее фантасмагорией выглядит абсолютно реальной.

«Нужно было как-то восстанавливать укрытия, – пишет Строд. – Но чем? Никакого материала у нас нет. Спрашиваю у Жолнина: “Сколько во дворе убитых?” – “Наших человек пятьдесят. А с белыми больше ста будет”. Выручили мертвые… Всю ночь исправляли красноармейцы разрушенные окопы. Подтаскивали замерзшие обледенелые трупы, примеряли, переворачивали, укладывали рядами, заменяли один труп другим: “Этот длинный, не подходит. Тащи покороче. Вон того бери – кажется, Федоров”. Небольшие дыры в стенах окопов затыкали конскими головами. К утру новые окопы были готовы. Напрасно белые открывали сильный пулеметный огонь – мертвые тела тверды как камень, их можно разбить только из орудий».

Неизвестно, как отреагировали пепеляевцы на появление этих инфернальных стен, но и Вишневский, и Грачев предпочли забыть, что дружинники день за днем расстреливали своих же мертвецов. Безумие войны миновало, а оставшимся в Харбине вдовам лучше было не знать, что сталось с их мужьями.

<…>

Начался обстрел: «Звякали пули о мерзлые тела, отрывали пальцы, куски мяса, попадали в голову. От удара пули голова раскалывалась, и внутри был виден серый окостеневший мозг. Труп вздрагивал, некоторые падали наземь. Их клали обратно. Казалось, мертвые не выдержат сыпавшихся на них ударов и закричат: “Ой, больно нам, больно!”»

Удерживаясь на позиции реального, Юзефовичу значительно легче работать с описанием переживаний главных героев, ведь появляется возможность не только читать тексты самих персонажей, но и интерпретировать события, очищенные от абсурдности Гражданской войны. Образы становятся более цельными и объемными; более глубокими становятся периодически проступающая меланхолия Пепеляева, его поиски высших идеалов и переживания по поводу того, не превратился ли ранее гордо развивающийся стяг в облезлую тряпку; отчаянность Строда не выглядит сумасбродством самоубийцы, его вольнолюбие и неприкаянность переливаются то красками лидера, то красками белой вороны.

В то же время объемность образов персонажей вместе с установкой на нейтральность автора создают видимость их причастности к силам добра. С другой стороны, приходится одергивать себя: а что они такого хорошего сделали? Не привела ли сверхзадача Юзефовича не скатиться ни в одну из сторон ко все той же тенденциозности, хоть и специфического рода? Быть может, это История вместе с мастерством автора создала столь положительные образы, а прообразы так и остались для нас непостижимыми?

Сложно ответить на эти вопросы. Но принципиально отметить, что очень важным Юзефовичу видится нравственный закон внутри его героев. Пепеляев вообще легендарен своим милосердием на фоне ужасов той войны: смертных приговоров не подписывал, пленных предпочитал отпускать и уж тем более никаких экзекуций в духе барона Унгерна за ним не числилось. Строд тоже обладал изрядным состраданием, поэтому не стоит удивляться тому, какой болью пропитано его описание зверств нового Чингисхана.

Преследуя Азиатскую дивизию Унгерна, партизаны вошли в дымящиеся развалины станицы Кулинга. «Грустно и больно было, – вспоминал Строд, – смотреть на это особенное кладбище, на котором вместо крестов и памятников возвышались почерневшие трубы печей, напоминавшие вместе с обугливающимися, догорающими бревнами, что здесь недавно стояли дома, жили люди».

Несколько казаков из Кулинги ушли к партизанам, за это Унгерн приказал ее сжечь. Семьи изменников сожгли вместе с домами. Двери подпирали кольями, и тех, кто пытался выбраться из окон, оглушали и зашвыривали обратно в огонь.

«Вот у одного дома, – продолжает Строд, – кучка казаков разбрасывает обгорелые бревна. Один нагнулся, что-то схватил руками, выпрямился со смертельно бледным лицом, полными ужаса и отчаяния глазами уставился в одну точку, мучительно застонал и, заскрежетав зубами, упал на горячую золу, прижимая к груди потрескавшийся череп ребенка… Возле другого дома казак нашел в погребе сгоревшую жену. Стоит над трупом, называет его самыми ласковыми, нежными словами: “Солнышко ты мое ясное, Авдотьюшка ты моя ненаглядная, лебедушка милая, никогда больше не увижу я тебя, не услышу твоего голоса”, а сам целует кости с кусками уцелевшего на них мяса».

Красному командиру во многом было даже сложнее сохранить принципы нравственности, потому что над ним было большое количество начальников, и он вынужден был идти на множество хитростей, например, откровенно включать дурака (что ему в итоге аукнулось).

Строд приехал в Москву и предстал перед ней <Центральной Контрольной комиссии ВКП(б). – прим. А. Р.> лично. Защищаясь, он отрицал обвинение в симпатии к «бандитам», а отказ их уничтожить объяснял тем, что не в силах был это сделать из-за малочисленности и небоеспособности своего отряда.

«У меня были такие трусы и подлецы, каких я никогда не имел, – сетовал Строд, но доводы, свидетельствующие об их нравственной низости, приводил довольно странные: – Они теряли патроны, гранаты и даже винтовки».

Это говорит о расхлябанности его недотепистых бойцов, но никак не об их моральном облике. Кажется, эмоциональность первой фразы связана с тем, что слова «трус» и «подлец» постоянно присутствовали у Строда в мыслях. Они характеризовали его самого, каким он мог стать, если бы подчинился приказу Буды. Эти два слова – знаки опасности, которой ему удалось избежать.

В комиксах Бэтмен и Супермен тоже показаны милосердными, старающимися не лить кровь. Стоит отметить, что в ряде эпизодов каждый из героев убивал своих оппонентов (и порой очень жестоко), но это остается несколько в стороне от общественного внимания. Очевидно, что и у Пепеляева, и у Строда были случаи, когда жизнь заставляла их не щадить врага, – ведь до своего противостояния они прошли очень долгий путь, и сложно себе представить, что смогли избежать этой участи воина, – однако Юзефович нарочно обходит этот факт стороной. Куда важнее прочувствовать их милосердие, выглядящее как бич Божий. Нравственный выбор супергероев комиксов базируется на их безграничной силе, на их запредельной уверенности в себе, сомнения в ней если и возникают, то быстро глушатся осознанием своего превосходства. Пепеляев и Строд отлично понимают, что они мгновенно смертны, и, балансируя на тонкой грани своего существования, им мучительно сложно раз за разом оставаться верным своим идеалам.

Стоит отметить, что в «Зимней дороге» действительно непропорционально мало уделено места жизни двух главных героев в первые годы Гражданской войны, а ведь там тоже было очень много интересного. Например, старший брат Пепеляева вообще являлся штатской правой рукой Колчака и был расстрелян вместе с ним в Иркутске; с этим связано множество интересных историй, о которых Юзефович упоминает редко. Оба – и Строд, и Пепеляев – прошли через несчетное число сражений и операций, интригующих и судьбоносных. Но автор все события, предшествующие «Ледовой осаде», преподносит очень дозированно, планомерно подводя читателя к месту финального сражения. А вы говорите, что роль автора в документальной прозе минимальна!

Про семейную жизнь героев рассказано не так много, и, исходя из этого пункта, можно сделать вывод, что самый главный герой в этом произведении все же один – Пепеляев. Про личную жизнь Строда написано немного, и она для сюжета преимущественно играет роль фона и разъяснений. Взаимоотношения же белого генерала с женой составляют отдельную сквозную сюжетную линию и затрагивают такую тему, как «любовь и брак во время Гражданской войны». Будучи самодостаточной, эта линия как бы резонирует с набившей оскомину историей про любовный треугольник Колчака. Здесь – драматизм в простоте. Юношеский брак, дети, постоянные расставания, непонимание того, что есть их любовь, и печальный конец. И все же стоит отметить, что Юзефович предпочел здесь не доводить до совсем уж горько-щемящего. Причины можно найти две. Первая: возможно, он боялся перейти ту черту, за которой его произведение по духу переставало бы быть документальным. Второе: ненароком могло произойти некоторое смещение акцентов, которое отвлекло бы от главных сюжетных линий. И все же, объективно говоря, кажется, в любовной линии что-то на художественном уровне не защелкивается, отдельные внутренние конфликты Пепеляева как-то неорганично переливаются друг в друга, не создавая целостной картины.

Желая не просто не растворить своих главных героев в бесчисленном множестве второстепенных персонажей, а даже усилить их образы, Юзефович очень вдумчиво выпускает на страницы своей книги новых лиц. Профессиональные историки, забывая о том, что перед ними все же художественная литература, высказывали неуместные замечания о несвоевременности появления и несоразмерности «экранного времени» и заслуг некоторых героев. В действительности же в этом кроется не лукавство, а как раз ресурсы документальной прозы: решая художественные задачи, можно о чем-то говорить больше, о чем-то меньше, о чем-то вообще промолчать. Поэтому нецелесообразны претензии о том, что слишком мало Колчака (а ведь главный белый), недостаточно про старшего брата Пепеляева, Байкалов как персонаж появляется поздно, а Артемьев, наоборот, расписан слишком подробно. Второстепенные герои играют преимущественно вспомогательную роль, во-первых, усиливая атмосферу произведения, во-вторых, противопоставляясь Пепеляеву и Строду. Например, тот же Артемьев, помимо того что важен фактологически, несет на себе печать сумбура Гражданской войны: почти всю войну воевал на стороне красных, но со временем разочаровался в этом, а одна из речей Строда окончательно убедила его в необходимости перейти на сторону белых. Интересен и образ правой руки Пепеляева – Евгения Кондратьевича Вишневского – этакий осколок прежней империи, несколько приземленнее своего руководителя; успех его побега как символ того, что и в жизни безнадежные побеги могут увенчаться успехом. И особую атмосферу создает память об ужасах, учиненных бароном Унгерном.

Но особо хотелось бы отметить образ красного командира Карла Карловича Байкалова.

Сюжет великолепного фильма Стэнли Кубрика «Тропы славы» посвящен тому, как сильно мир военных пропитан поиском личной выгоды, даже когда это крайне контрпродуктивно для твоей страны и даже когда это неэтично и аморально; и быть может, еще хуже, что корысть начинает видеться даже там, где ее нет. Мир войны генерирует столь агрессивное конкурентное поле, что даже общность интересов порой не может его подавить. Тем паче что людям часто кажется, будто они достойны большего и что несправедливость может быть только против них и никогда – на их стороне. Еще больше ситуация осложняется, когда люди действительно потом и кровью заслужили полученное. Приведем отрывок, говорящий о том, что сверхидеализм Пепеляева порой был просто нечестным по отношению к товарищам.

Чтобы спаять добровольцев одушевляющим чувством равенства, Пепеляев хотел упразднить погоны, но возмутились офицеры, и ему пришлось отступить. Протест возглавил полковник Аркадий Сейфулин. Дворянин, на германский фронт он почему-то попал рядовым и, по словам Пепеляева, выслужил свой полковничий чин кровью двадцати семи ранений. Для таких, как Сейфулин, тяжело зарабатывавших себе на кусок хлеба в созданных Пепеляевым артелях, офицерские погоны оставались единственным наглядным подтверждением их жизненного успеха.

Карл Карлович Байкалов не был каким-нибудь трусливым карьеристом, сам прошел через множество сражений. Он был героем Монгольской операции: интересно, что в «Зимней дороге» случайно или специально не упоминается о том, как он сам выдержал полуторамесячную изматывающую осаду против белогвардейцев. Свое поражение в «Ледяной осаде» Пепеляев осознал, когда услышал, что как раз-таки Байкалов взял близлежащую Амгу. В этот момент Карлу Карловичу выдвинуться бы на помощь отряду Строда, но Байкалов словно не видел в этом смысла: то ли считал, что сами справятся, то ли считал, что им уже ничего не поможет и стоит ими пожертвовать.

Как уверяет Байкалов, письмо Строда он получил на второй день после штурма, то есть 3 марта, но сам Строд пишет, что отослал его в ночь на 4 марта. Разница в один день чрезвычайно важна. «Ледовая осада», как по аналогии с «Ледовым походом» остатков армии Колчака из-под Красноярска в Забайкалье стали называть оборону Сасыл-Сысы, превратилась в главное событие Гражданской войны в Якутии, и, чтобы сократить необъяснимый разрыв между взятием Амги и освобождением Строда, последнее в рапортах Байкалова датировалось двумя сутками раньше, чем это произошло на самом деле. В его докладе командованию 5-й армии говорится: «Тотчас (после взятия Амги. – Л. Ю.) из населения были сформированы отряды для обороны Амги, и наши части пошли на помощь Строду, которого 3 марта и выручили».

В своих воспоминаниях Байкалов излагает другую версию. Сразу после штурма, рассказывает он, измученные бойцы завалились спать, но на следующий день, 3 марта, еще не зная, что осада Сасыл-Сысы снята, он направил туда дивизион ГПУ во главе с уполномоченным Мизиным. Байкалов умалчивает, что портить с ним отношения ему не хотелось, настаивать на немедленном исполнении приказа он остерегся, поэтому дивизион выступил из Амги только утром 4 марта.

На полпути Мизин встретил перебежчика Михайлова с письмом Строда, прочел его и повернул назад, рассудив, что, если осажденным ничто не угрожает, идти в Сасыл-Сысы ему необязательно. Ни он, ни Байкалов не думали, что это место скоро станет священным, а Строд, на которого оба привыкли смотреть свысока, будет объявлен победителем вышедшего из моря дракона, спасителем обреченной ему в жертву девы Якутии. Байкалов с Мизиным упустили шанс встать обок с главным персонажем будущего мифа, хотя им всего-то и нужно было вовремя явиться к израненному герою с глотком вина и словом благодарности. В итоге Строд разделил славу не с ними, а с Курашовым, с самого начала прорывавшимся именно к нему.

Досада на себя и обида на Строда за упущенную славу привели к тому, что Байкалов раз за разом находил способ дискредитировать героя. Тем самым Байкалов с его расчетливостью и карьеризмом как бы противопоставляется Строду, а через это и Пепеляеву.

В то же время, а так ли уж безнравственно поведение Байкалова с военной точки зрения?

Когда командир дивизии оставляет батальон прикрытия, из которого большинство погибнет, можно сказать, что с точки зрения абстрактной морали он – убийца, а с точки зрения командира дивизии он – человек, который спасает всех остальных. Здесь коммандер Спок сказал бы: «Интересы большинства превыше интересов меньшинства… или одного». Бывают совершенно разные ситуации и надо очень осторожно оценивать моральную сторону поступков людей.

Совершенно не исключено, что из имеющейся у него информации Байкалов действительно пытался выбрать оптимальное решение. Карл фон Клаузевиц писал: «Война – область случайности: только в ней этой незнакомке отводится такой широкий простор, потому что нигде человеческая деятельность не соприкасается так с ней всеми своими сторонами, как на войне; она увеличивает неопределенность обстановки и нарушает ход событий». Военный теоретик поясняет, как же много факторов, в которых эта случайность кроется: местоположение соперника, твое местоположение, погода, достоверность информации и прочее. Задним числом кажутся нелепыми просчетами некоторые решения военных, в то время как в момент событий они могли действовать, словно с повязкой на глазах.

Другой разговор, что если бы Байкалов оказался в ситуации, когда абстрактная мораль остро противоречит военной логике, командир наверняка выбрал бы последнее. И вот этим он отличается от Пепеляева и Строда.

Когда в описанной тремя абзацами выше ситуации командир дивизии не оставляет батальон прикрытия и дает приказ отступать всем вместе, может резко увеличиться вероятность того, что вместо нескольких сотен погибнет несколько тысяч. Но посчитаем ли мы, что эти потери на совести командира дивизии?

Насколько вообще уместны те или иные проявления гуманности главных героев с военной точки зрения? Не перебарщивают ли они в желании остаться моральными? Даже сам Пепеляев порой начинает сомневаться в правильности своих поступков.

В частных разговорах наверняка обсуждалась возможность захвата какого-нибудь стоящего на рейде судна – с тем, чтобы заставить капитана плыть по нужному маршруту. Технически это казалось осуществимым, но грозило полицейским преследованием в Китае, к тому же для Пепеляева было неприемлемо по моральным соображениям. От безысходности он скрепя сердце вернулся к тому разговору, который Вишневский завел с ним полгода назад – об изъятии крупной партии пушнины с охотских складов купца Никифорова. Тогда Пепеляев отверг эту затею, а сейчас раскаивался в своей излишней принципиальности.

Однако все-таки Пепеляев редко задумывается о том, что его гуманность порой боком выходит его солдатам – чрезмерное милосердие к посторонним оборачивается непреднамеренной жестокостью к своим. Стоит отметить, что товарищи генерала оказываются людьми не только преданными своему командиру, но и его идеям, что питает волю. Людей же Строда, в свою очередь, поддерживает не столько осознание своего миссионерства, сколько пафос героизма, который так и источает Строд. Вероятно, ему было куда сложнее, в отличие от очень авторитетного Пепеляева, сохранять чувство чести в своих рядах в ситуации, когда дуновения смерти ощущалось столь явно. Сила отчаянного мужества столь привлекательна, что производит впечатление как на участников событий, так и на сторонних наблюдателей.

За Стродом стояла вся мощь красной Москвы, за Пепеляевым – не было никого, но мы всегда больше сочувствуем осажденным, чем осаждающим. Как бы все ни обстояло в большом мире, в этой точке пространства они в меньшинстве, они страдают, они уже потерпели поражение, раз им пришлось уйти под защиту крепостных стен, а нам свойственно верить, что правда – на стороне слабейших. Все грехи прощаются им за то, что они замкнуты в кольце укреплений, как душа в теле, как узник в темнице, как Хома Брут – в восставшем из круговой черты на полу незримом столпе, о который бессильно бьются силы тьмы. Кажется, осажденные противостоят не столько другим людям, сколько хаосу и смерти, и мы не потому желаем им выстоять, что они во всем правы, а потому, что они всего лишены. Чем труднее им оставаться людьми, тем сильнее наша вера в их человечность. Нам хочется думать, что внутри этого магического круга все равны, объединены братской любовью и, как сироты, жмутся друг к другу в поисках последнего оставшегося для них в мире тепла.

И все-таки, несмотря на местами разную эволюцию моральности двух главных героев, закрадывается подозрение, что у обоих эта моральность доходит до той патологической и едва ли не параноидальной степени, за которой становится самоцелью, рискующей обернуться диаметрально противоположными последствиями. Куда более острым вопросом для нашего общества, чем Гражданская война, являются ряд тем сталинского правления, и одна из них – причины Большого террора; среди популярных: чистка рядов от потенциальных предателей или просто малахольных в преддверии большой войны.

Конечно, к началу Великой Отечественной войны Пепеляев и Строд были бы уже немолоды, и сложно себе представить, в каком бы качестве на нее попали (и попали бы вообще). Но стоит все-таки проанализировать эту возможность. Приведем отрывок из стихотворения Константина Симонова 1942 года:

Если ты не хочешь отдать

Немцу с черным его ружьем

Дом, где жил ты, жену и мать,

Все, что родиной мы зовем, –

Знай: никто ее не спасет,

Если ты ее не спасешь;

Знай: никто его не убьет,

Если ты его не убьешь.

И пока его не убил,

Ты молчи о своей любви,

Край, где рос ты, и дом, где жил,

Своей родиной не зови.

Если немца убил твой брат,

Пусть немца убил сосед, –

Это брат и сосед твой мстят,

А тебе оправданья нет.

За чужой спиной не сидят,

Из чужой винтовки не мстят.

Если немца убил твой брат, –

Это он, а не ты солдат.

Так убей же немца, чтоб он,

А не ты на земле лежал,

Не в твоем дому чтобы стон,

А в его по мертвым стоял.

Так хотел он, его вина, –

Пусть горит его дом, а не твой,

И пускай не твоя жена,

А его пусть будет вдовой.

Пусть исплачется не твоя,

А его родившая мать,

Не твоя, а его семья

Понапрасну пусть будет ждать.

Так убей же хоть одного!

Так убей же его скорей!

Сколько раз увидишь его,

Столько раз его и убей!

Удивительной силы строки нашего классика должны были развеять сомнения у русских солдат в соответствующих ситуациях. Но, несмотря на то что Гражданская война и международная – две большие разницы, не покидают подозрения, что и в такой ситуации главные герои «Зимней дороги» могли бы найти место для возвышенной этики. И если про Строда это чуть менее вероятно, то Пепеляев наверняка бы потворствовал своим моральным прихотям, несмотря на весь свой патриотизм и опыт участия в Первой мировой войне, что в определенных условиях стоило бы рассмотреть как предательство.

Как это ни ужасно, но для образов этих людей может быть и хорошо, что сами эти люди не дожили до начала Великой Отечественной войны. Парадокс: то, что сегодня кажется рыцарством, завтра будет восприниматься как измена.

И все-таки нельзя забывать, что настоящие люди могут быть куда сложнее тех образов, которые не только мы, но и они сами вокруг себя создают. Вполне возможно, сами Пепеляев и Строд были немного другими, чем хотели казаться окружающим и себе. В основе «Зимней дороги» лежат дневники и мемуары героев, и как всегда в такой ситуации встает справедливый вопрос о достоверности этих источников. Причем проблема не только в злом умысле или невнимательности, а даже в абсолютно искренних ошибках авторов текстов: прошлое нередко имеет склонность формироваться в виде набора комфортных для человека представлений. Проблема истории: летопись является лишь субъективным видением автора летописи, которое может быть продиктовано какими угодно эмоциями. Реально произошедшие события, настоящая История, всегда будет оставаться несколько ноуменальным явлением, и прошлое подобно будущему может казаться не менее разветвленным. Но это не должно удручать: ведь эта разветвленность, если составлена честно, может давать еще большее понимание динамики событий, так как теорему Томаса никто не отменял («Если человек определяет ситуацию как реальную, она – реальна по своим последствиям»). Поэтому наука история именно в той форме, в которой она обречена существовать вечно, с неразрешимой проблемой достоверности, может дать куда более полное понимание прошлого, чем просто набор трансцедентально точных последовательных фактов.

Наука физика в силу того, что работает с объективными величинами (вернее, постулированными как таковыми), считает, что прошлое может быть достоверно определено. Для науки экономики характерно остроумное наблюдение Хонгрена: «Среди экономистов реальный мир зачастую считается частным случаем». Это свидетельствует о том, что экономика, формально являясь общественной наукой, во многих своих областях оперирует математическим аппаратом, и для нее является необходимостью использовать вариативность истории как способ создания достаточной выборки при борьбе с нерепрезентативностью; для экономики сомнительность достоверности прошлого – и добро, и зло в одном флаконе. Говоря о науке истории, хочется вспомнить о фразе: «История не имеет сослагательного наклонения». Этот тезис годен для обсуждения в моменте, но учитывая, как сильно Время затуманивает картину Прошлого, этот тезис абсолютно утрачивает хоть какой-нибудь смысл. Мы говорим, что события развивались из А в Б, а потом в В, но порой Время столь размывает все эти А, Б, В, что мы начинаем иметь дело не с соединенными отрезками, а с пространством возможностей. И само по себе – это не страшно; данное пространство может дать много больше ответов на эпистемологические вопросы. Плохо то, что это пространство возможностей является средством для спекуляций, мистификаций и откровенного вранья. И в этой ситуации цель добросовестного историка – очищать поток возможной истории, а не загрязнять корыстными устремлениями и личными прихотями.

Аналогичные устремления должны быть и у документалиста (хотя и с некоторыми вольностями), и в своих многочисленных, порой навязчиво декларативных, отступлениях о том, как сложно было докапываться до истины (здесь «истина» в фигуральном значении, чтобы не плодить лишние словесные конструкции), Юзефович как раз затрагивает вопрос этики для историка и документалиста. Дополнительной возможностью углубленно рассмотреть эту тему является Строд-документалист. Герой «Зимней дороги» описывал события противостояния с Пепеляевым в своих книгах, и, несмотря на то что был отягощен агитационным запросом, смог ярко разобрать и исторические, и этические аспекты. Более того, Строд стал заочным учителем одного из лучших писателей, рассказавших о годах Великой Отечественной войны.

Василь Быков, подростком прочитавший «В якутской тайге», говорил, что «долго не мог забыть военного трагизма книги». В этом и заключался секрет ее воздействия. Строд, сам того не желая, написал не мемуары, а трагедию, вернее, трагедийный по природе героический эпос, где не добро борется со злом, а одни герои – с другими и каждый из противников – лишь орудие высшей силы в лице «мирового капитала» или «мирового интернационала», враждующих между собой, как две партии олимпийских богов при осаде Трои. Космический мороз, инопланетные пейзажи с голыми скалами по берегам ледяных рек и бескрайняя снежная тайга – подходящий фон для вселенской битвы.

При всем том формально это было автобиографическое, причем документально подтвержденное повествование о красных героях. Книга вышла большим тиражом и имела шумный успех.

Едва ли творчество Строда было определяющим фактором для появления «Зимней дороги», но очевидна перекличка между метапрозаическими фрагментами произведения и частями, посвященными творческому пути красноармейца. Однако важно отметить, что Юзефович не стал переходить ту грань, за которой данная связь превратилась бы в откровенный пойоменон. Вероятно, метапроза была важна для обозначения именно художественной природы своего произведения, однако перебор с ней мог уже поставить «Зимнюю дорогу» на постмодернистские рельсы.

Для писателя, работающего в жанре документальной прозы, важным ресурсом является постоянное решение композиционных вопросов. Переплетение различных фрагментов сильно ограничено природой этих фрагментов, поэтому одной из опций мастерства документалиста является верное складывание этой мозаики. Если монтаж – это мышление режиссера, то композиционность – мышление прозаика-документалиста. На крупном уровне решение было следующим: произведение разбито на небольшие (по 10–20 страниц) главы, которые, в свою очередь, поделены еще на две-три подглавки; в каждой главе рассказ ведется полностью (или преимущественно) об одном из главных героев, за исключением глав, где их пути очень тесно переплетены. Лирические отступления (Якутия, писатели прошлого) невелики и не длятся больше подглавки, что не отвлекает внимания от основных сюжетных линий; метапроза встречается редко, но метко, и появляется через какой-нибудь ассоциативный триггер.

Однако помимо выбора последовательности отдельных отрезков можно еще поиграть с их временным масштабом, и в этом Юзефович действует достаточно классически, замедляя время при непосредственном приближении к решающему столкновению и практически совсем останавливая время, описывая сражение, что довольно органично, ведь время будто остановилось на поле боя взаправду.

Фон – свирепствовавший в городе сыпной тиф, вдобавок зима выдалась необыкновенно суровая даже для этих мест: в первую декаду января 1923 года средняя температура составляла 47,9 градуса мороза, во вторую – на два градуса ниже. Ночами ртутный столбик опускался до пятидесятивосьмиградусной отметки. В такие морозы останавливаются ручные часы, потому что в них замерзает смазка, и при полном безветрии, под ясным звездным небом человек слышит таинственный тихий шум, похожий на плеск листвы или шорох пересыпаемого зерна, – шуршат кристаллики льда, в которые мгновенно превращается влага выходящего с дыханием воздуха. Такой звук якуты называют «шепотом звезд» – поэтично и в то же время с чувством близости проступающих в этой космической стуже иных, нечеловеческих сфер бытия.

И все это «временно́е» решение выглядит очень удачным. А вот в последующих главах данный художественный ресурс, столь успешно применявшийся прежде, утрачивает свою роль, и время становится порой излишне документальным, что придает целой четверти книги некий оттенок послесловия. Даже если Юзефович хотел последние главы описать в духе «жизнь после», время должно было развиваться иначе, хоть и по тем же установленным самим автором законам.

Если касаться непосредственно языка произведения, то стоит отметить, что Юзефович очень здорово перестраивается с фрагментов, где доля документального высока – и тогда пишет чуть суше, на фрагменты, в которых уместно добавить чуть больше художественных красок. Кроме того, стоит отметить мастерство писателя в создании фона, наиболее точно погружающего в социальную атмосферу.

Пепеляева с женой нетрудно представить среди публики на таком спектакле (спектакль был своеобразным показательным судом над главным героем рассказа Л. Андреева «Бездна». – А. Р.) Оба они – провинциальные интеллигенты, плоть от плоти этих людей, в разгар Гражданской войны бурно обсуждавших «падение» андреевского персонажа из рассказа почти двадцатилетней давности. В Пепеляеве есть наивность, плохо соотносимая с его биографией, зато в очередной раз доказывающая, что дух времени сильнее личного опыта. Участники «литературного суда» за последние годы тоже насмотрелись всякого и наверняка слышали или буквально на днях читали в той же «Прибайкальской жизни» о верхнеудинской гимназистке, которую двое семеновских солдат изнасиловали, задушили и, заметая следы, сожгли в топке бронепоезда. Вероятно, многие из сидевших в зале учителей и учительниц лично знали убитую девочку, но это не мешало им верить, что самое страшное преступление обусловлено воспитанием и средой, беспричинной жестокости не бывает и преступник, особенно если он учился в университете, всегда раскаивается в совершенном злодеянии. Эти люди еще не поняли, в каком мире им предсто-ит жить.

Великолепны авторские художественные ремарки в главах, описывающих Ледовую осаду. Причем это ценно не только само по себе, но и, как уже говорилось выше, при решении задачи изобразить события Гражданской войны не столь фантасмагорично, как их нередко изображают.

Все это можно прочесть как историю овладения богом забытой деревней на краю Якутии, которая и сама была краем света, а можно – как вечный сюжет о поиске ключа к бессмертию или к замку спящей царевны. Герой плывет по морю, идет через заколдованный лес, где не жужжат насекомые и не поют птицы, восходит на ледяную гору, отделяющую мир живых от царства мертвых, вязнет в трясине, теряет коня, становится жертвой предательства и, с честью выдержав все испытания, обретает искомое, чтобы с ужасом обнаружить: этот ключ не подходит к нужной двери и над всеми, кому он достается, тяготеет проклятье.

На исходе Гражданской войны, в мире, где самый грозный враг – не противник, а мороз, красные и белые уже не питали ненависти друг к другу и постоянно предлагали друг другу сдаться. Никому не хотелось убивать таких же русских людей, как они сами. Населенная непонятным народом чужая холодная земля, за власть над которой они сражались, объединяла их равной враждебностью к тем и другим.

«Давайте-ка закурим, – предлагали пепеляевцы красноармейцам, спросонья не понимавшим, что происходит. – У нас табачок харбинский, первосортный».

Однако с сожалением стоит отметить, что концовка оказалось не столь удачной. Причиной можно назвать несколько потерянное в последних главах чувство ритма.

Мне трудно объяснить, для чего я написал эту книгу.

То, что двигало мной, когда почти двадцать лет назад я начал собирать материал для нее, давно утратило смысл и даже вспоминать об этом неловко.

Взамен могу привести еще одну цитату из Метерлинка, которую Кронье де Поль в сентябре 1922 года на борту «Защитника» по пути из Владивостока в Аян выписал в свою книжечку, как если бы думал при этом о Пепеляеве и Строде:

«Мы знаем, что во вселенной плавают миры, ограниченные временем и пространством. Они распадаются и умирают, но в этих равнодушных мирах, не имеющих цели ни в своем существовании, ни в гибели, некоторые их части одержимы такой страстностью, что, кажется, своим движением и смертью преследуют какую-то цель».

С одной стороны, автор попытался зарифмовать концовку с разбросанными по книге цитатами из Метерлинка, с другой – туманной, но понятной метафорой подытожить путь главных героев. Казалось бы, хороший замысел. Но именно из-за потери некоторой энергетики порох в патронах, припасенных на концовку, немного отсырел. Выстрелы хоть и происходят, но не столь звучно, как могло бы.

Вот уже три года подряд главными книгами года становятся произведения, написанные на очень острые тематики, словно провоцирующие общество на жаркие дискуссии. Если в случае «Обители» и «Зулейхи…» речь была про лагеря 20–30-х годов, то «Зимняя дорога» – про Гражданскую войну. И помимо высочайшего художественного уровня эти книги роднит как раз-таки принципиальное желание авторов не занимать какую-то одну (белую или черную), наперед выбранную позицию, желание разобраться в безумной полифонической какофонии описываемых событий и через это увидеть их глубинную суть. «Тот не писатель, кто не прибавил к зрению человека хоть немного зоркости» (Паустовский). Конечно же, болезненные антисоветчики будут говорить, что Прилепин приукрашивает быт лагерников на Соловках, но мы же понимаем, что эти люди могут договориться до того, что при Сталине было арестовано полтора миллиарда человек. Ярые же сталинисты будут говорить, что Яхина все фантазирует про дикие жертвы при переправке людей в лагерь, но эти граждане могут так все посчитать, что выясниться, мол, сейчас и в России, и в США репрессируют больше, чем во время правления Сталина. Что ж, людей захлестывает, они начинают сначала сами для себя тенденциозничать и даже откровенно фантазировать, а потом, поверив во все это, выдают за неопровержимые факты. И Гражданская, и лагеря – как раз те темы, которые еще многие годы будут собирать огромное количество людей с крайними, доходящими до неадекватности, взглядами.

Кстати, хочу огорчить тех, кто считает, что наличие таких поляризующих общество исторических тем свойственно именно русскому народу. Например, для Германии история бомбардировки Дрездена является очень болезненной темой, и вопрос о количестве жертв во время нее еще долго будет открытым. Понятно, что многое упирается в технологии подсчета, и коридор от 25 тысяч погибших до 135 тысяч не выглядит столь уж странным. Однако находятся как те, кто утверждает, что погибших было около 13 тысяч и не стоит так сильно ворошить прошлое – для военного времени это допустимые жертвы среди мирного населения, так и те, кто насчитывает 1 миллион погибших, приравнивая тем самым бомбардировку Дрездена к холокосту и называя ее геноцидом немецкого народа. Вопрос до сих пор не закрыт, и понадобится еще время, чтобы пепел Клааса перестал так звонко стучать в сердца.

История противостояния Пепеляева и Строда должна восприниматься нашей не для доказательства каких-то черт нашей ментальности. Нет, она должна восприниматься нашей, потому что это наша боль и наша внутренняя борьба.

Часто, когда в рамках застольной беседы поднимается тематика Сталина или тематика Гражданской войны, все заканчивается какими-то зашоренными и ненужными идеологическими спорами, где собеседники заранее нефальсифицируемы. И именно книги Прилепина, Яхиной и Юзефовича превращают плоский мир этих споров в объемную действительность. Совершенно не обязательно, что эти книги должны вести к каким-то компромиссам и даже солидарности. Достаточно хотя бы какого-то примирения, не обязательного такого пафосного, как у двух главных героев; все же фоном для их примирения был пафос революции.

Судьи, однако, упорно искали доказательства «жестокости» пепеляевцев. Строду пришлось подчеркнуть, что стрельба разрывными пулями, о чем он сам же и рассказал, была вызвана не садизмом белых, а их стремлением заглушить орудийные выстрелы и скрыть от осажденных начавшийся штурм Амги.

«Повстанцы допускали зверства, но после прибытия Пепеляева зверства прекратились, – резюмировал он, по сути дела выступая в роли свидетеля защиты, а не обвинения, как Байкалов. – Пепеляев издал приказ не трогать пленных. Я считаю его гуманным человеком».

С его регалиями он мог позволить себе многое, и все же соотнести слово «гуманность» с виднейшим контрреволюционным генералом даже на его месте решился бы не всякий.

Пока Строд, закончив давать «показания», оставался на сцене, подсудимые на передних скамьях начали перешептываться. Затем Пепеляев встал и обратился к суду с просьбой разрешить ему сделать «небольшое заявление».

«Мы, все подсудимые, – получив согласие, сказал он, – знаем о необычайной доблести отряда гражданина Строда и выражаем ему искреннее восхищение».

И, вероятно, после паузы, в стенограмме процесса не отраженной, добавил: «Прошу это мое заявление не посчитать попыткой облегчить нашу участь».

После таких слов они со Стродом вполне могли бы пожать друг другу руки. В тех обстоятельствах это было невозможно, но фактически примирение между ними состоялось.

Для Юзефовича вопрос примирения несет и поэтическую, и этическую компоненту, и сложность этого вопроса словно бы выносит его за пределы земного.

Зимой 1883 года Короленко из Иркутска везли в якутскую ссылку, в Амгу. Он, рассказывается в его «Истории моего современника», тогда еще не бросил писать стихи и в пути мысленно, поскольку записывать было нечем и не на чем, сочинял поэму о посмертном примирении Александра II и народовольца Андрея Желябова. В возке Короленко «не спал ночи, протирая обмерзшие стекла и следя, как над мрачными скалами неслась высоко холодная луна». В «высоком холодном небе» над заснеженной Леной ему мерещились эти «два образа» – спустя два года после их гибели, «когда трагедия дошла до конца», он видел обоих «понявшими и примиренными». Вот, думалось ему, они «смотрят с высоты на свою родину, холодную и темную, и ищут на ней пути той правды, которая сделала их смертельными врагами, но когда-то одушевляла и царя, и революционера». Потом эта правда «затерялась среди извилистых путей жизни», потому что «русская толпа» всегда видела лишь одну ее половину. «А между тем, – уже в старости вспоминал Короленко не саму эту так и не написанную поэму, а свое тогдашнее чувство, – есть где-то примирение, и мне чудилось, что оба – и жертва, и убийца – ищут этого примирения, обозревая темную родину».

Строд и Пепеляев нашли его не на небесах, а при жизни, когда их трагедия еще не успела дойти до конца.

Идеологическая пропаганда советской эпохи молниеносно сменились на реваншистскую пропаганду 90-х, и времени на более объективный пересмотр если не Гражданской войны, то хотя бы отдельных образов не нашлось. Может, и к лучшему, потому что пройденное время еще сильнее отдалило нас от тех времен, и к нынешним социальным противоречиям все сложнее привязать перипетии борьбы красных и белых. Отложить на время, чтобы окончательно перевести дух. Естественно, эта тема остается этапной для России, но из социальной сферы она все больше смещается в плоскость истории. Криволинейное время восприятия истории смещает Гражданскую войну к допотопному «Кровавому воскресению» и отдаляет от сталинской эпохи.

Еще не так давно было практически невозможно создать неидеологизированный героический образ персонажей Гражданской войны (вернее, не воспринимаемый как неидеологизированный большой частью населения страны). Но время прошло, и, почувствовав ветер перемен, Юзефович предпринял попытку создать новых старых героев и справился с этим вызовом. Причем справился, не пытаясь наделить своих персонажей каким-то мифическим ореолом, – отнюдь, Пепеляев и Строд – это не Ахилл и Гектор нашего времени, это простые смертные, немного приподнявшиеся над бренностью этого мира.

Настоящему воину далеко не обязательно испытывать острую конкуренцию. На войне, как и в жизни, иногда конкуренция мобилизует, иногда угнетает. Но вот образ воина может многократно и многогранно преобразиться, если напротив будет стоять достойный соперник. Героям книги «Зимняя дорога» Анатолию Пепеляеву и Ивану Строду повезло найти достойного оппонента. Нам же повезло, что мастерство и совесть Леонида Юзефовича позволили запечатлеть ему это противостояние в своем произведении.