Так светло в темноте…

Так светло в темноте…

Стихи

ВЕК ПЛАСТИКА

 

Рождённые в гремящий век железный,

Мы думали: что может быть страшней,

Чем на руках следы звенящих лезвий,

Чем на лугах следы стальных коней?

 

Но пластиковый век пришел незримо:

Без стука – в дверь, непрошеный – за стол;

Ненастоящий – и неодолимый,

Невыносимо тяжкий – и пустой.

 

Воды дистиллированной начислил

В бессмертный одноразовый стакан –

И зацвели болотистые мысли,

Как реки, что не целят в океан.

 

Казалось, будет мягче и удобней,

Уйдут в утиль ножи и топоры…

Но сколько скрыто настоящей злобы

В искусственных улыбках до поры!

 

Казалось, что в комфорте верить легче

И в сытости о вечном рассуждать…

Но пустоту в душе комфорт не лечит,

Но вере сытость хуже, чем нужда.

 

И слышу, пластик шепчет мне все чаще:

«Прими как есть, забудь про все, усни…»

И я, уже почти ненастоящий,

Все реже спорю с ним.

 

 

ТЕТРИНО

Терский берег знаменит табунами. По одной версии – это выжившие предки лошадей тарпаны, по другой – одичавшее совхозное стадо.

(Из путеводителя)

 

На Беломорье раздольно и ветрено,

Дышится духом поморским исконным.

Возле селенья старинного Тетрино

Топчут прибой густогривые кони.

 

То ли тарпанов пропавших приятели,

То ли колхоза пропавшего стадо…

Не боязливы, скорее – внимательны,

Даже, наверно, по-своему рады,

 

Что ради шкуры и мяса не проданы,

Скудно, но кормит покуда природа;

Жалко, навек ускакали от родины,

Жалко, навек оторвались от рода.

 

Даль преломляется в окнах потресканных

Изб, позабывших своих домочадцев:

Так бездорожьем от мира отрезаны –

Легче в иной мир отсюда домчаться.

 

Жалко селенья у самой окраины:

Избы вот-вот соберутся гурьбою

С ветра порывом, вздохнут, неприкаянны,

И за конями уйдут по прибою.

 

 

* * *

 

Ты сегодня смеялась во сне.

Я в ответ улыбался полночи:

Так светло в темноте было мне,

Словно смех этот счастье пророчил.

 

Пусть полгода снега за окном,

До весны не хватает лишь малости:

Чтоб не только во сне, но и днем

Беззаботно, как в детстве, смеялась ты.

 

 

ПИТЕР

 

Как светел Питер полуночный –

Гранитный призрак над Невой,

Когда Дворцовая спит площадь,

Укутанная мостовой,

Устав в тумане невском мокнуть.

И даже не нарушит сон

«ГАЗель», гремящая сквозь мойку,

Как старомодный фаэтон.

Пусть современность тенью пёстрой

К утру укроет блеск веков,

Она – не более чем остров,

Чуть видный меж материков.

Здесь до сих пор и Пётр, и Пушкин,

И даже Ленин где-то здесь,

И Петропавловская пушка

Сбивает вражескую спесь,

А не часы бьёт.

Я, незримый,

В небрежных джинсах и очках

Брожу меж них, и годы мимо

Текут, чтоб утонуть в веках,

Века перетекают в вечность…

Еще секунда – на Сенной

За подозрительную внешность

Мой ход прервет городовой.

 

 

ВЕНА

 

Не жалея людей и казны,

Императоры, так уж ведется,

Украшали столицу страны –

Ту, где бедствовал Моцарт.

 

Возносили дворцы в куполах,

Каждый – широкоплечий и рослый.

Только Моцарт не нажил угла –

Ни при жизни, ни после.

 

Всех правителей вспомнишь с трудом –

Кто построил чего и разрушил.

Ну, а Моцарт обрел вечный дом –

В человеческих душах.

 

 

ГИМАЛАИ

 

Облаками обласканных скал

Высота нежилая.

Дом себе Бог индусский искал –

И нашёл в Гималаях.

 

Он священные воды пролил

Из небесного крана –

По скалистым морщинам Земли

Ганг спешит к океану.

 

Вот стою в гималайской тени,

Весь как есть в жалком виде.

Как с небес грозно смотрят они

На меня. И не видят:

 

Слишком краток наш миг бытия,

Суетлив мыслей мусор.

Понимаю их – был, может, я

В прошлой жизни индусом.

 

Помолчу. Что слова? Просто сор

И пускание пыли.

То, что нет ничего лучше гор,

До меня говорили.

 

 

ДРУГ

 

Небо дождем звенело,

Впрок не копя воды.

Пахло листвою прелой,

Старым туманом седым,

 

Пахло доской сырою.

Замер людей полукруг.

Знал я: вот-вот закроют

Гроб, где лежит мой друг.

 

Дождь, безучастный, пресный,

Проводы подгонял.

Думал я: странно, сверстник

Стал вдруг моложе меня;

 

Странно, нельзя сберечь нам

Все, что так бережём;

Думал о чем-то вечном…

После забыл – о чём.

 

Суетней и светлее

После настали дни –

Память, сердце жалея,

Горечь недолго хранит.

 

Лишь иногда, отголоском,

В час ненастный, сырой

Пахнут, намокнув, доски

Древней как мир тоской.

 

 

СТАРИК

 

На здоровье не сетовал – молча недужил:

Он зарёкся давно о плохом разговаривать.

С овощей нестандартных готовил на ужин

В старой мятой кастрюльке какое-то варево.

 

А ему разносолов не очень и надо –

Чем богат, тому рад, да и что в этом странного,

Если только родился – и сразу блокада,

Если спасся на супе из клея столярного.

 

Жил в хрущёвских хоромах – аж тридцать «квадратов»! –

Так хвалил он жильё, что ругают полгорода.

Заселялся с женой, её мамой и братом;

Жаль, остался один – стало пусто и… дорого.

 

Но в квартире грустить даже в чём-то неловко –

Как до этого жили, едва ли забудется:

Столько лет по землянкам, баракам, бытовкам,

Где внутри теснота, а удобства на улице.

 

От судьбы и от власти не требовал много:

Ни в собесы, ни в церковь ходить не приученный,

Он о Боге не знал, но предчувствовал Бога –

Бог был верой в людей и надеждой на лучшее.

 

Было трудно – смеялся: не такое, поверьте,

Повидал на веку, что, мол, старому станется…

Для того, кто с рожденья на волос от смерти,

Жизнь не черное поле, а светлое таинство.

 

 

* * *

 

Немеют затекшие руки –

Не руки почти, а поленья, –

Но жалко покой рушить хрупкий:

Дочка спит на коленях.

 

Дыханию детскому внемлю,

Как чуду. И верится втайне:

Так небо заботливо Землю

Держит в ладони бескрайней.