Журнальный мир

Напротив, насколько мудр в отношениях со всеми Шмуэль. Один из фанатиков-мусульман писал о нем: «Этот проклятый, хотя Бог не открыл ему истинной веры, был замечателен по своим познаниям и по своей терпимости. С обширностью ума и любезностью обхождения он соединял твердость характера. Он владел искусством обезоруживать своих врагов и превращать их в друзей». Я по этому поводу вспоминаю рассказ отца о том, как некий фанатичный мусульманин в Малаге оскорбил ха-Нагида в присутствии государя. Государь, разгневанный этим, приказал своему визирю вырезать у фанатика язык. Вместо этого Шмуэль прислал своему хулителю подарок и тем обезоружил его: из врага сделал приверженца. Когда халиф заметил, что мусульманин не потерял дар речи, и спросил ха-Нагида, почему не приведен в исполнение его приказ, тот ответил: «Я вырвал у него злой язык и вместо него вставил другой, ласковый».

Отдавая должное нраву моего бывшего покровителя, я тем более признаю своё несовершенство. Неспособный подавить вспышку своего гнева, я, не желая того, проговариваю то, что на языке вертится. Резкий, нетерпимый, пораженный отталкивающим недугом, я не располагаю к себе окружающих. Однако при всех невзгодах никогда никому не завидовал и никогда «не пожелал жены ближнего, ни дома его, ни осла его…». А оказавшись в роли учителя сына ха-Нагида, искренне надеялся, что мальчик, приобщившись к мудрости веков, усовершенствует свой дух, закалит волю, и душа его устремится за пределы тщеславных желаний.

Невольно сравниваю Шмуэля с моим другом Иекутиэлем, благословенна его память; оба тратили огромные суммы на переписку книг, которые затем дарили бедным ученым – не только единоверцам, но и мусульманам. Некоторые из исламистов, постигнув основы иудаизма, стали тайными приверженцами Бога Израиля. Сколько лет прошло после смерти Иекутиэля, а меня всё греют воспоминания о его братской дружбе, доверии, сердечной теплоте.

В Валенсии я устроился вполне комфортно, окно большое и выходит на солнечную сторону. Светлая комната тем более радует, потому как в Сарагосе едва возвышающееся над землей окно было чуть ли не впритык с высокой ограждающей Иудерию каменной стеной. Здесь же утром чуть свет, глядя на розовеющие в первых лучах солнца облака, чувствую, будто наполняюсь силой, распрямляюсь и растворяюсь в бездонной голубизне небес.

Исчезают ночные страхи и мысли о том, а не лучшая ли участь не родиться. Уплывают в небытие и сомнения в значимости своих писаний, с помощью которых пытаюсь постичь мироздание и место человека в нём. Здесь в полупустой светлой комнате мне легко дышится, чего нельзя сказать об ощущении во дворце ха-Нагида с множеством людей, где я оказался на виду у всех со своим одиночеством. То состояние хуже, чем жить одному и экономить на дровах в зимнюю стужу. Моя обособленность, инаковость, отгораживая от людей, снова и снова возвращает к самому себе. Душа воскресает в стихах:

Коль вожделенна горняя услада

И коль страшит тебя горнило ада,

Не дорожи мирским, да не влекут тебя

Богатства, слава и сыны – отрада.

Но принимай легко позор и нищету,

И что, как Селед*, не родил ты чада.

Знай душу лишь свою: пребудет лишь она,

Когда прейдет телесная ограда.

(Пер. Шломо Кроля)

*Селед – сын Надава из колена Иуды, умер бездетным

На днях у знакомого книготорговца я приобрел рукопись об истоках творчества. Неизвестный автор пишет о том, что искусство есть воплощение идеалов, выражающих истину высших сфер; при этом разум человека соединяется с высшим разумом Бога. Я думаю так же, согласен я и с тем, что художник – не столько участник, сколько свидетель жизни, но возражаю против утверждения невозможности исследования творческого процесса. В конце рукописи значился адрес автора, но имени его нет. Я тут же представил человека, с которым мы найдем общий язык и который станет мне другом. И чтобы наш разговор оказался содержательным, я засел за письмо; доказывал, что у человека есть врожденная творческая энергия и предрасположенность к тому или иному видению мира, не последнее место занимает и зависимость от жизненных обстоятельств.

Хотел отправить письмо почтой, но передумал и пошел к моему воображаемому собеседнику по обозначенному в рукописи адресу. Я представлял его юношей, стремящимся познать, что от чего происходит в этом мире. В следующую минуту он казался мне зрелым мужем или даже старцем, прошедшим трудные испытания и оставшимся верным себе. Я спешил, предвкушая нашу дружескую беседу, но по мере приближения к нужному мне дому я всё больше различал запустение за решеткой ограды: жухлая трава, давно засохшие цветы. На воротах висела фанерка, где написано, что хозяин умер, а по поводу покупки дома обращаться по адресу…

Усилием воли прогоняю надежду на дружеское общение и возвращаюсь к самому себе, к своим размышлениям о Бесконечном, Непостижимом. И подобно Моше Рабейну, прошу Его: «Дай мне познать пути Твои!» Что наши желания и надежды перед бесконечностью времени и краткостью жизни; всё проходит, бессмысленны человеческие страдания.

В который раз убеждаюсь, что ожидание дружбы, тоска по участию оканчиваются разочарованием. Что и случилось при встрече с Ашером, когда-то увлекавшимся астрологией, элегантным, всегда со вкусом одетым эстетом. В Сарагосе у него было всё: молодость, красота, здоровье, состоятельные родители, собственный дом. Сейчас, спустя пятнадцать лет после нашей последней встречи, он, большой, рыхлый, расслабленный, живет в Валенсии, снимает две комнаты на соседней улице. Родителей уже нет, здоровья поубавилось и молодость прошла. А привлекательность осталась: мягкие черты лица, чувственный рот, глаза… хорошие глаза, только ленивые. Осталось и небольшое строение, которое Ашер сдает внаем, чем и живёт. Не могу сказать, что он обрадовался встрече со мной – свидетелем былого благополучия и успеха у женщин. Каждая считала большой удачей обратить на себя внимание этого уверенного в себе, даже несколько высокомерного щёголя. Мы никогда не дружили, а тут, вспоминая общих знакомых, задержались друг перед другом.

– Ну, а ты как? Чем пробавляешься? – как бы, между прочим, без интереса и участия спросил случайно встретившийся давнишний знакомый, сохранивший следы былой горделивой осанки.

– Стихи пишу…

– Очередной графоман, – с досадой проговорил он, повернулся ко мне спиной и зашагал прочь.

Желая реабилитироваться, я в следующую нашу, тоже случайную, встречу дал соседу почитать оказавшийся при мне последний сборник стихов. Спустя несколько дней мы столкнулись в пекарне – оба пришли за субботними халами. На вопрос, попрежнему ли он считает меня графоманом, Ашер, пожав плечами, нехотя признал оригинальность моих виршей. Причем оговорился, что это вовсе не значит, что и другие мои сочинения достойны его внимания.

Мне было приятно видеть человека времен моей юности, тем более приятно, что встречал его в доме у Иекутиэля – ревностного покровителя науки и поэзии, мецената творческих людей, которые собирались вокруг него в Сарагосе. Сейчас радовали даже несколько слов воспоминаний о моем друге. Я пригласил соседа к себе на субботнюю трапезу, и тот с удовольствием согласился.

– Тебя по–прежнему занимает астрология? – спросил я, когда мы обгладывали кости петуха, купленного по случаю шабата.

– Нет, науку я забросил, не хочется напрягаться, – отмахнулся гость, – я просто живу, живу и радуюсь тому, что у меня нет необходимости работать. Вот камзол себе смастерил. Нравится?

– Да, очень, особенно кружевной воротник. Ни у кого такого не видел.

– Жабо называется, сейчас они входят в моду. Два месяца сидел над ним.

– Не зря сидел, работа удалась на славу! – восхитился я.

Про себя же подумал: «Должно быть, былое богатство, возможность пребывать в праздности губительно сказались на твоем желании заниматься наукой. Впрочем, наверное, астрология не твоё призвание. Вот наряды шить – другое дело, ты и сейчас при более чем скромных доходах и больших долгах одет по последней моде и пахнешь дорогими благовониями. Ну да когда нет большой цели, человек живет маленькими удовольствиями».

– А ты всё так же чахнешь над книгами? – усмехнулся Ашер, оглядывая по случаю шабата убранные со стола и сложенные в углу комнаты книги и рукописи.

– Да, не расслабляюсь, а то боюсь, растекусь лужей.

– И ты по-прежнему ищешь смысл в нашей бессмысленной жизни?

– Да, всё так же хочу найти высший метафизический, религиозный смысл во всех проявлениях жизни.

– Со стихами тебе, наверное, проще?

– И со стихами напрягаться нужно, это только кажется, что строчки бегут одна за другой. В мире духа нужно трудиться, часто сравниваю себя с пахарем, который всю жизнь идет за плугом по каменистой земле. Вот и сейчас застрял с последним пиютом, несколько раз переделывал.

– Бросай! Зачем мучиться! – С воодушевлением подхватил Ашер. И тут же спохватился, а не выказал ли он слишком откровенную радость от того, что и я, став не у дел, окажусь таким же бездельником, как он.

– Легче жить со сверхзадачей! Мне во всяком случае легче; я живу своей работой… – возразил я, не переставая любоваться породистым соседом: высокий лоб, внушительный нос, откинутые назад пышные волосы. Он похож на льва, вот только на расслабленного льва, утратившего волю быть царем зверей.

Я не мог избавиться от ощущения, что вижу давнишнего знакомого одновременно и в настоящем обличье, и в прошлом; всё та же гордая посадка головы, изящный камзол, всё такие же волнистые, хоть и тронутые сединой волосы. Вот только несколько расплылась его былая стать, глаза потухли. Медлительные движения выдают апатию, появившуюся растерянность, неуверенность в себе.

Давнишний щеголь и покоритель женских сердец увял, не спасла и принадлежность к нескольким поколеньям благородных предков. В который раз возвращаюсь к мысли о том, что человек может спастись любовью к чему-нибудь или к кому-нибудь.

– А что, разве есть те, кто нуждается в твоем усердии? – с насмешкой спросил гость. – Может быть, думаешь, что скрасишь людям будни своими писаниями? Или найдутся одержимые, которые серьезно заинтересуются философскими построениями, над которыми ты чахнешь изо дня в день?

– Именно об этом и думаю. Радуюсь, когда нахожу отклик своим мыслям, чувствам. Кого-то ободрят мои стихи, кто-то найдет во мне участника своим переживаниям, устремлениям души. Пусть через годы, века…

Спустя неделю мы снова сидели за субботней трапезой, но уже в красиво убранной уютной комнате Ашера. Утративший былое благополучие, он сохранил привычку к красивым вещам: на столе дорогой кувшин из тонкого стекла, в котором чистейшая, должно быть, специально купленная по случаю шабата вода для разбавления вина, серебряные приборы. Ели молча, разговор не клеился; о пустяках не умею говорить, а серьезными темами хозяин не утруждает себя.

Ну, да я и не надеюсь на его усердие поддержать беседу на волнующие меня темы, хватило бы доброго отношения соседа. Конечно, будь моя воля, наделил бы его серьёзным интересом к чему-либо, и тогда у нас получился бы содержательный разговор.

– Ты всё так же одержим своими идеями, – проговорил Ашер, – пей вино, оно успокоит душу.

И тут же неожиданно добавил:

– А я жениться надумал. Не знаешь ли богатой вдовы? – спросил он, не меняя грациозной барственной позы среди подушек на диване.

Мне тут же захотелось одарить разорившегося щеголя достойной невестой, ведь в отношениях с женщинами он ищет не только материальный достаток, но и себя, своё завершение.

Не успел я сказать, что ни с одной богатой и свободной госпожой не знаком, как стремительно вошел крупный, с гипнотическим взглядом темных глаз, давно не молодой человек. Он сразу же, игнорируя моё присутствие, с воодушевлением заговорил.

Говорил громко, долго, но невозможно было ни понять, о чем он ведет речь, ни повторить сказанное.

Затем, спохватившись, он сообщил, что на днях прибудет корабль из Турции, и хорошо бы оказаться в порту раньше, чем туда набегут перекупщики товаров. И тут же с фонтанирующей веселостью и азартом стал рассказывать о недавно организованном мужском клубе.

То ли я зарядился энергией внезапно ворвавшегося незнакомого человека, то ли во мне воскресли задавленные мужские инстинкты, но я попросил, чтобы он и меня взял в этот сулящий забвение от земных тягот клуб.

Тот, едва повернув голову в мою сторону, вспомнил, что куда-то спешит, и тут же упорхнул. Несмотря на свои внушительные габариты, он был очень подвижен.

Хозяин же строгим голосом сделал мне замечание по поводу беспардонного поведения, мол, я не должен был просить о чем-либо человека, с которым незнаком. Мне показалось, что Ашер был рад случаю выказать своё раздражение, обвинив меня в отсутствии хороших манер.

Вот и в прошлую нашу субботнюю трапезу он, желая уязвить меня, пренебрежительно говорил о моих «потугах остаться в веках». Я же, изо всех сил старался сохранить спокойствие, оправдывался; ибо понимал: принижая меня, он возвышается. Мне жалко его, как жалко всякого человека, который не у дел и которому нечем жить. Светский человек, никого и ничего не любит. Приобщись он к духовному, трудно выразимому началу, о чем говорил наш общий друг Иекутиэль, ощутил бы спасающие от пустоты, истоки творчества.

Хоть я и относился к Ашеру с нежностью, ведь нас связывала память о Иекутиэле, не получилось у нас дружбы.

Всякий раз после наших встреч я уходил с ощущением униженности и парализующим душу чувством пустоты. Не стану же ему, во всех отношениях зависимому от обстоятельств человеку, говорить о необходимости духовной жизни, о связи человеческого и космического разума. Во всяком случае, я очень старался быть терпимым, даже выказал участие к его планам жениться на богатой вдове.

Если бы такую же терпимость я проявил в отношениях с окружающими в доме ха-Нагида, мне бы не пришлось покинуть хлебосольное место.

Дело было не только в моей нетерпимости и желании говорить то, что думаю, но и в том, что мне было необходимо ощущение своей нужности хозяину дома.

Незачем я знаменитому сановнику, всё у него хорошо, многие стихоплеты ищут его благосклонного внимания. Я ссорился с ними, держался вызывающе, отстраненно.

Впрочем, ни о чем не жалею, неуютно мне было во дворце среди горделивых прихлебателей, достоинство которых поддерживало величие хозяина.

Как бы то ни было, я снова оказался на положении человека, зависящего от случайного заработка; и не суть важно, характер ли мой тому причина или так складываются обстоятельства.

Всё кончилось ничем,

И больше нет совсем

Ни дворца и ни венца,

Ни царя, ни алтаря,

Ни палат, ни храма,

Ни углей, ни фимиама,

Ни завесы, ни цепей,

Ни больших резных дверей,

Ни вина, ни омовенья,

Ни жертвоприношенья:

Ни коров и ни быков,

Ни лежащих в ряд хлебов,

Ни величья, ни громады

Ни рощ, ни сада, ни ограды,

Ни освященья, ни прощенья,

Ни козла, ни отпущенья.

(Пер. Вл. Лазариса)

Что бы я ни придумывал в свое оправдание, всё дело в том, что во дворце царедворца я был не на своем месте. Ведь ещё в детстве я вживался в судьбы не высокочтимых, а простых, старающихся не зависеть от щедрот вельмож, трудовых людей. А во владениях Шмуэля всё чаще видел себя в роли шута, характерная особенность которого – физическое уродство. Отчего усугублялось чувство ущербности, самоирония, критическое отношение к окружающим и желание уйти, спрятаться. Читал, что Сократ был карикатурно некрасив. Однако какой ум! Он сам сделал себя таким, каким хотел быть. В отличие от известного своей мудростью Сократа, у которого было много учеников, у меня только один собеседник – Бог.

И когда воззвал я от бедствий моих,

Душа моя драгоценна была в глазах Твоих,

И с пустыми руками не возвратил меня.

И ещё увеличил Ты и прибавил ко всему этому,

Когда дал мне веру совершенную, чтобы верить,

Что Ты – Бог истинный, и Закон Твой –

Истина, и пророки Твои – истинные…

(Пер. В.Нечипуренко)

«Нет истины без веры, на которой она покоится», – это выражение приписывают Иоханану бен Заккаю.

Вера придает силы в бедности и не дает забыть о высшем смысле нашей жизни в богатстве. Окажись я на положении преуспевающего синьора, испытывал бы неловкость за своё, по сравнению с другими, благополучие.

То же и в отношении женщин; не знатные и пресыщенные матроны занимают мое воображение, а бесправные рабыни в гареме, где трудно защититься от ревности, наговоров, интриг. Будь я одной из них, не стал бы домогаться любви повелителя; абстрагировался бы от всех и ушел бы в свои размышления. Но о чем размышлять юной невольнице, проданной ублажать давно не молодого мавра. Впрочем, бывает по-разному; если женщина желанна, она становится госпожой, властительницей сластолюбивого шаха; случалось, он даже оказывался жертвой любви – умирал от чрезмерной страсти.

Вот уж кем не мог себя представить, так это мужчиной-рабом, которого используют в качестве слуги, солдата для службы в армии, или евнуха – охранять и укрощать гарем. Большинство из рабов принимают ислам и получают свободу. Со временем вновь обращенные расселяются по городам и оказываются полноправными гражданами во всех отношениях. Также и христиане, желая преуспеть, нередко становятся мусульманами. Случается, что и евреи, как правило, более стойкие в своей вере, не выдерживают искушения стать на равных с власть имущими. Бывает, что христиане, живущие рядом с евреями, советуются с ними по поводу торговли, ремесел, сельских работ, приписывая их многосторонние знания чуть ли не колдовству. Стараясь приобщиться к успехам рачительных соседей, они просят раввинов благословить их поля и нередко принимают иудаизм. Кто знает, не будь ислам религией завоевателей, может быть, в Испании распространилась бы наша вера.

Если долго, изо дня в день, я сижу над книгами в своей комнате, возникает чувство замкнутого пространства и непреодолимое желание оказаться на улице, на многолюдном рынке; увидеть людей, приобщиться жизни. Повседневная жизнь с её будничными заботами, в каком-то смысле, вне времени. Вот катит свою тележку мусорщик, он будет катить её через сто, двести лет; вот дородная госпожа в богатом убранстве в сопровождении кухарки с корзиной направляется к торговым рядам, где торгуют рыбой. Куда-то торопится синьор средних лет, наверное, он перекупщик товаров и должен опередить своего конкурента. Христиан, арабов, евреев можно отличить по одежде и лицам… все вместе и все врозь.

(продолжение следует)