Журнальный мир

Вечерний разговор

Этому спору то ли шестьсот лет, то ли всего шесть, никак он не завершится:

– Вот кому Русь обязана спасеньем.

– Что за вздор! Он же Москву сжёг.

– В развале орды кто повинен? Даром, что ли, ордынцы проклинали его?..

– Но сначала-то славили. Время измен, нехорошее время.

– С судьбой не поспоришь. Орда учуяла свою обречённость.

Имя хана нет-нет да аукнется по Сибири в названьях сёл и урочищ, а вот каким он был – этого не помнят. И я, на восьмушку татарин по крови (прабабка – татарка), о нём ничего не знал. В моих снах предки с копьями и саблями мчатся друг на друга. Те и другие кричат ур-р-аа и погружаются – одни в ковыльное море, другие в леса. Сны намекают на повторенье. А там, вдали столетий, сколько осело в нас татарской крови? Знать не хотим.

Орда, учительница беспощадная, завещала нам книгу утрат, мощь и славу. Стыдиться нам или изумляться – как будет правильно?

Сибирский юрт

Там, где вольный Итиль бежал,

там, где город Булгар блистал,

там, где стольный Сарай стоял,

властвовал над страною татар

хан по имени Тохтамыш.

Видно, шайтан тут пошучивает: заржал конь, а ему лесок откликнулся. Нукеры схватились за сабли, а жуз-баши, старый сотник, рассмеялся: – Нет тут никого, это лес звукам подражает. Привыкайте к лесу. – Заозирались степняки, заоглядывались: лес – это опасность. А теперь всё лес да лес. Сибур – так улус этот называют – окраина Синей орды. Четыре месяца скачки, бегства от смерти, всех они сделали суеверными. Здесь будет ночёвка. В лесочке можно и костёр развести, издалека его не заметят. Но кто здесь может преследовать?..

Там, где Итиль, там, где Яик, тридцать девять было владык, но лишь один Тохтамыш велик. Мычит кто-то из свиты под нос себе – и злость вскипает от этой песни. Издевается он, что ли? Хотя всё ведь правильно: кто восстановил Большую орду, тот и велик. Уж эту-то славу никто не заберёт. Но коротка она, память человеческая…

Хан сполз с коня и тяжело рухнул на хвою, на корни полузасохшей лиственницы. Ему тут же подложили тёплый шабур, а он задрал подбородок к небу – стал искать свою звезду. Все молча послезали с коней и ждали приказа, а он и сам не знал, что делать дальше. Вернулся к исходу, но не к юности. Вышел из Синей орды, в неё вот вернулся, теперь на отшибе её. Был ханом трёх орд, правил князьями, восстановил великую орду – и потерял власть. Всё потерял, осталось одно ханское звание…

Вот ты где, звезда заветная. Где ты была над Кондурчой, почему не взошла над Тереком? Поманила и изменила на Ворскле-реке. Тоска, сердцу холодно. Три страшных пораженья, одно за другим. Союз с Литвой был последней надеждой, и вот – провал. Дьявол, что ли, забавляется нами, обольщает и гонит на погибель? Но без походов хан недолго усидит на троне. Вон сколько ханских голов слетело – за двадцать лет двадцать пять. Что это, разлюбило Небо орду, славу поднебесного мира? Быть того не может.

Начать здесь с самого начала, как в молодости. Тогда ведь ничто не предвещало удачи, а получилось, взошёл на вершину власти… Но пустует Сибур этот, или как его, над кем здесь властвовать? Отсидеться в этой глуши, отдохнуть, обождать. Будет заваруха, как умрёт Тимур-Хромец, обязательно будет. Передерутся сыновья и внуки, эмиры из улуса в улус перебегать начнут. К тому моменту надо вернуть себе Белую орду и начать переговоры с сыновьями Тимура. Постарел сотрясатель вселенной, говорят, стал сговорчивее… А первым-то потрясал мир Чингисхан. С востока пришёл великий предок, и где могила его – ведают степь да небо. Помолиться ему, позвать на помощь: вразуми своего потомка. Услышало ведь Небо мольбу юного Тохтамыша – лишило противника престола и жизни. Почему же отвернулось? Неуж не в защиту теперь имена великих ханов?..

Предок Тукай-Тимур, брат Батыя и Берке, на золотоордынском престоле не сидел, получил свой улус – сибирский. Потому и нет его имени в прямой родословной великих ханов. А оглан-чингизид всех их должен помнить: «У Чингисхана сын Джучи-хан, у него сын Шибан-хан, его сын Бахадур-хан, его сын Джучи-буга, его сын Бакадул, его сын Менгу-Тимур, его сын Биккунди-оглан, его сын Алий-оглан, его сын Хаджи-Мохаммед-хан, его сын Махмудек-хан, его сын Абак-хан, его сын Тулук-хан…». А потом… потом была великая смута-замятня, Синяя и Белая орды отделились от Золотой. А потом воевал с Урус-ханом и взял власть в Сарае. Кайчи-сказители по всей степи пели об этом. И вот кровавый закат, орда лишилась силы.

Даже приюта ни здесь, ни в степи никто теперь не даст. Вчера был хан, а нынче беглец. Вчера все льстили, а теперь готовы предать. «Выдай мне беглого Тохтамыша», – вот как написал Темир-Кутлук князю литовскому. А сам – раз и загнулся, да, говорят, с перепоя…

Гонца послал к Тимуру, а всё нет и нет его. Правда, дома-то Меч Аллаха, Железный Хромец, бывает редко, найди-ка его в чужих пределах. Умолял, каялся в письме – великий эмир любит, когда перед ним унижаются. Все выскочки одного хотят – власти. Но сдаться самозванцам – да ни за что!..

Надо успеть. Сколотить солидное посольство в Самарканд – вот с чего начать. Вдруг старый разбойник растрогается на смертном одре, ещё раз подаст руку помощи. Раз в дальний поход собрался, нужна ему тишина на окраинах. А уйдёт в этот Китай – будем подстрекать бунтарей. Людей, правда, мало здесь, в Сибирском юрте…

Разведка возвращается – ведут кого-то. Низкорослый, с короткими ногами, крутит большой башкой направо-налево и как-то странно икает. В живот пнули, что ли? Чекмень с заплатами, шапка сопрелая – явно не воин. Зачем было брать его? И кто язык его поймёт?

А он сам рванулся к хану и заговорил на плохом команском. Но понять можно:

– Зачем взял меня, нойон? Я пастух, чужого не крал.

Пастух – значит, есть стада. Есть пастухи – есть и беки. Узнать, кто главный.

– Чьё стадо? Кому твой хозяин долги отдаёт?

– У хозяина ещё три стада, кони, овцы, олени есть. Он не здесь, Чинги-тура, ещё Тюмень зовут, там он. Туда остяк шкурки везёт, ему долги платит. У них много духов, в каждом дупле и в болоте духи. Мороз большой, сами в чумах живут, у них нет коней, одни олени. Есть бог Нум и бог Нга. А у нас только Небо-Тенгри.

Значит, не мусульмане, хоть и татары. И улусом, наверно, правит тоже многобожник. Придётся ещё и с ним воевать. Тысяцкий стукнул древком копья в плечо пастуху:

– Ты, болван, знай, перед кем стоишь, – перед великим ханом. В другое время сразу башку сняли бы. Отвечай: кто здесь хан?

– Прости, большой нойон, не знал тебя. Ты тоже не знаешь, как Сибир стал. Два брата гору понесли, чтоб болото засыпать, да не донесли, бросили – так Сибир явился. Братьев звали Ульгень и Ерлик, подрались они. А тут жил народ землянок. Мамонт-щука изрыл большие норы, и они ушли под землю. Потом мы пришли – тадар-кижи, Искер назвали, а теперь Кашлык зовут.

– Великий хан спрашивает тебя, баран, как звать эмира? Здесь улус Синей орды?

– Ага, Сибирский юрт. В Чинги-туре тумен собирают, далеко гонят. Главные в Сибир-Искере. Там есть астана – ров и тын. Ещё есть Кызыл-тура, сильно старая. Они сказали: какую судьбу отмерил Тенгри, таким и будешь. Кут водит человека по разным местам во сне. Кут несчастливый – ничего не изменишь. Будет только хуже.

Вот что важно: здесь на первое время можно собрать тумен. Это первый шаг, подождать потом, присмотреться. Умрёт Тимур-Хромец – затеять мешанину. А пока придётся наводить здесь порядок… Если можно собрать тумен, хоть один, это начало. Сибирский юрт был улусом Синей орды – своя же земля. Каган-бек и Араб-шах из этого же улуса. Бился с ними, изгонял их из Сарая. Обратно, выходит, привела судьба…

– Отпускать его нельзя. Накормите и стерегите, проводником будет. Больших костров не разводить. Стражу расставьте и всем спать.

Заснуть – вряд ли это удастся. Наплывают лица, дымы костров, трупы, раненые. Походы, переправы, битвы при реках, дворец Берке в Сарае, ставка на Дону. Был на вершине, самым великим был равен. И вот подобен бирюку стал, волку, изгнанному из стаи. Клоки орды по степям рассеялись. Малые реки Кондурча, Терек и Ворскла, совсем не видные, а без счёту полегли на них ордынцы. В золе оба Сарая, исчез великий Булгар. Да что там – не стало большой орды.

– Приведите мурзу Хакима, – повелел он, и вскоре верный спутник походов склонился перед ним в поклоне. – Что знаешь о Сибирском юрте? Правда, что жил здесь народ пещер?

– Да, милостивый хан, народ землянок жил когда-то. Много известий доставили румийские книжники: люди полны были жизненной силы и всем довольны. В лесу зверя много, а в реке рыбы огромные. Оттого, мол, и воевать незачем и не с кем. Так считал народ землянок. Они выкапывали дальние ходы в глине и прятали в них свои лодки. Нападали по ночам, а днём под землёй скрывались. Говорят, что доселе есть у них подземный город. Их возвращенье будет перед концом света.

– Так это, выходит, народ Яджудж и Маджудж!?

– Да, повелитель, гяуры зовут их Гоги и Магоги. По воле Неба сохранены они до конца времён. А что тут городами называют, это татары построили, которые жили до твоего великого предка, покорителя всех стран. Дальше страна мрака, люди спят там полгода, пока снег лежит.

– Хорошо, отдыхай.

Установлен срок жизни всем сынам человеческим. Высокую судьбу гадатели предсказали, а выше взошла звезда Тимура. О Тимуре шепчут страшное, пугают детей: вот придёт Железный Хромец… А правильнее – железная метла. На Яике, который только что прошли, поют дастан об Идыге и называют себя ногайцами. Он же объявил себя наследником Ногая, который Тохту-хана на престол посадил. Тимур, кажется, не против Ногайской орды. Надо исхитриться, поссорить их надо, любой ценой. Если выпотрошат друг друга, – будет польза. Без этого не восстановить Большую орду.

Орду-Ичен завёл ставку на Иртыше. Это он назвал улус свой Белой ордой. Шибан владел Синей ордой. А Бату на закат послали – создавать свой улус.

Шум какой-то поднялся. Сбежал пленный пастух – искать, всё обшарить. Известит он своих, а нужна внезапность. Как бы не ушёл он теми подземными путями, о которых сказал тут…

Окровавленный мешок несут, бросили к ногам. Рослый нукер в хороших доспехах, видно, последний из гвардейцев – вынул из мешка голову. Глаза пастуха не закрыты, смотрят удивлённо, как-то по-детски.

– Я же не велел убивать. Он проводник, живой он был нужен.

– Великий хан, он кричать начал, когда вязали, сигнал своим давал.

– Тогда выставить стражу в два круга. Утром найти нового проводника. Лучше двух, и допросить их порознь. Всё, теперь спать.

…И вот Кашлык, он же Искер, он же старая Сибирь – городок на Иртыше. Из Сибири повезёт гонец к Тимуру ещё одно покаянное письмо: «За всё хорошее, что сделали мне вы, я отплатил дурным поступком и чёрной неблагодарностью. Теперь же Аллах наказал меня, и я расплачиваюсь за это. Если бы вы, великий эмир Тимур, простили мне ошибки и оказали царскую свою милость, то до самых последних дней моих не было бы у вас более преданного человека, готового выполнить любой приказ, любое желание…» Говорят, Железный Хромец затеял поход в Китай, но нездоров, дни его сочтены…

И по степи, и в городах ордынских причитают сказители: Благодатной была ты, сильных людей страна, Обетованной была ты, бахадуров страна… Города ордынские развалены, аилы степные откочевали в чужие улусы. Где ошибка? Надо всё перебрать в памяти. Всё равно ведь бессонница…

Гости Урус-хана

Мудрые провидцы предсказали,

Что по вечной воле Неба-Тенгри

Народится хан непобедимый,

По уму и храбрости великий.

– Это Жирау, Жирау, он бессмертный! – толкают друг друга локтями, пальцами указывают. А он сидит, сгорбясь, старый кайчи, на новой, яркой кошме, мурлычет в нос себе и бренчит на комузе. Золотострунный кубыз – так поют о нём. Лицо старика повёрнуто к солнцу, а глаза не мигают: видно, незряч уже. Настроил струны, опробовал и отложил комуз в сторону. По лицу древний, а голос чей тогда, – не стариковский. Все на него дивятся: человек из страны предков, помнит времена досюльные. Не зря, наверно, говорят: хорошим кай­чи надо родиться, как и батыром. Его обступили нухуры, тихими голосами передают: Жирау, его новый хан позвал на праздник…

Белый, златоверхий шатёр – вот он, в самом центре. Перед входом трава коврами застелена, два ряда стражников, все в ярких епанчах. Кольцо их, плечистых и рослых, вокруг шатра. И какими саблями щеголяют – ножны у всех посеребрены! А щиты какие, а панцири! В простых туменах такие только у тысячников. Вот она, ханская ставка. Земля вокруг расчерчена на квадраты, вбиты колья и натянуты канаты – коновязь. Не обычные волосяные, а особо прочные, из пеньки, с Руси привезённые. Боевые кони, морда к морде, по обе стороны канатов. Вокруг с полтысячи воинов, ближние стоят, опершись на копья, дальние сидят, скрестив ноги. Говорят все об одном – о празднике. Все гадают об угощении:

– Урус-хан – седьмое колено великих ханов. Вот увидите, его тоже назовут Саин-ханом. – Твоя правда, лучший он из огланов. – Слава Аллаху, вернулась сила Большой орды, опять великий хан на престоле. Теперь орда опять на закат пойдёт.

Молодой нукер в серебристом зерцале поверх кольчуги наклонился к старику-певцу:

– А что, аксакал, ты взаправду бессмертный?

Ближние тоже закивали головами, всем интересно. И наперебой, каждый со своим:

– Спой про кыз Жибек.

– Лучше про Эр-Таргына.

– А всё-таки, ты правда очень-очень давно живёшь?

Он поворачивает голову, каждому кивает и поглаживает жидкую бородку:

– Молодым был при хане Тохте, женился при великом Узбеке. При Джанибеке ходил в посольстве на Кавказ. Я пел Бердибеку, пел хану Наврусу. Теперь спою Урус-хану.

– А батыров многих помнишь?

– Много помню, много. Тридцать походов и двадцать битв застал. Много пленных красавиц перед глазами прошло.

Сто лет ждала степь: явится настоящий потомок Чингисхана и восстановит славу ордынскую. Вот-вот выйдет хан из шатра и благословит народ свой. Такое раз в жизни увидишь: великий хан объединил две орды. Ханское кутерме – самый важный праздник, жаль, не здесь его справляли, а в Сарае. Только въехал в Белую орду, раскинул хан шатёр, нойоны приехали на поклон. Под счастливой звездой Урус-хан родился, вознесло его Небо над племенами.

Молодой, а уже бородатый нукер – кто такой, не похож на татарина – бубнит соседу:

– Убитым в бою кладут в рот дирхемы. Для чего? Чтоб Небо сразу узнавало. Чингисхан, он же татар в бой-то гнал в первых рядах и в самое пекло. Он же и мусульман убивал.

– Про великого ханского предка так говоришь?!

А вот ещё всадники, с десяток их, молодые, ни с кем не здороваются, держатся как-то наособицу, ни на кого не смотрят. О, над передним-то шестихвостый бунчук! Оглан, потомок Чингисхана! Совсем молодой, лет, небось, шестнадцать ему. Сразу забыли старого певца, расступаются нухуры, кланяются. Конь-то до чего хорош у царевича! Камка, правда, скромная, в пыли вся. Видно, издалека прискакали, торопились на ханский праздник. Но почему он здесь остановился, среди охраны? Огланам и эмирам свои шатры отведены, и коновязь там другая.

Этот не нам чета, вырастет – станет командовать войском правой или левой руки. Огланы меньше, чем туменом, не командуют. И улус свой будет у него, и гарем немалый, наверно, и дорогие дворцы достанутся. Огланы под счастливой звездой родятся.

А хан всё не появляется. Кутермяк уже провёл свой – пронесли его в Новом Сарае на белой кошме нойоны и беки, курултай признал его великим ханом. Весь цвет Золотой орды и старые эмиры Белой орды, все пали на колени, все поклялись в верности. А здесь, по дороге в родной свой Сыгнак, он примет присягу улусбеков, какие в Сарай приехать не успели. Они уже здесь, ждут царских милостей. Посмотреть выход нового хана – всем праздникам праздник! Теперь орда утвердится в старых границах.

Вдруг старик-певец поманил к себе пальцем ближнего нукера, велел позвать юного оглана. И громко сказал ему:

– Ты станешь джехангиром, великим ханом. – Тот даже отшатнулся:

– Как это может быть? Мой отец не был ханом всей орды.

– Небо знает.

А это что ещё такое? Подбежал к молодому оглану нукер, кричит и руками за голову хватается. Оглан привскочил, хватает его, трясёт и тоже кричит:

– Повтори! Громче! Быть не может.

– Аллах мне свидетель. Разве такое можно соврать? Пойди, господин, сам увидишь.

И вся дюжина побежала вокруг ханского шатра, бормоча молитвы. Любопытные потянулись за ними: где ты увидишь, чтоб оглан кричал и хватал себя за голову. И все запнулись, стали как вкопанные. Как палицей в лоб ушибло: голова на колу. Немолодая голова, борода в крови, рот и глаза расширены от ужаса. И общий выдох:

– Туй-ходжа, отец молодого оглана.

– Хан казнил гостя! За что его?

– За что, хан знает. За непокорство казнит он.

Молодой оглан закричал, пошатнулся, цепляется руками за своих и рухнул на корточки. Его подхватили под руки, повели к коновязи. Один оглядывается и говорит на ухо:

– Поскорей уезжай, господин. Хан, наверно, уже ищет тебя. Подальше отсюда, скрываться надо.

– Куда? Он везде найдёт.

– В Самарканд, к эмиру Тимуру. Он приютит. Пайцза есть у нас, пропустят.

И вот уже все они в сёдлах, кроме молодого бека. Он последним взбирается в седло, утирает слёзы и грозит кулаком ханскому шатру.

«Книга побед»

Мир не потерпит того, чтоб иметь

больше одного властелина.

Так сказал Сотрясатель вселенной.

И так ещё говорил он, Тимур-устрашитель: «Двадцать семь стран признали мою власть, и я предписал им законы». Свой закон навязал он Персии, Сирии, Индии, а под конец жизни решил дать его и Китаю. Всё уже готово к походу, но занозой засел в голове вопрос: зачем, если тяжко болен? Умереть в походе, как Чингисхан, чтоб память века держалась.

«Сотворив род человеческий, Всевышний ниспослал на землю меч. Ему благоугодно было поставить меня пастырем народа, возложить на голову мою венец царский и утвердить меня на престол. Всё, что я ни делал, я предпринимал как раз в то время, какое соответствовало событию по расположению звёзд». А пример показал Искандер Двурогий, царь Македонский. Рано уразумел он движение звёзд, рано выпросил помощь Неба, бою с детства учился. Тленным умом постигал вечное. Не кичился духом своим, а цену знал себе.

Золото огнём испытуется, а человек – невзгодами. Власть крепка страхом, а слава – это трубы и барабаны. Одни говорят: дьявол помог ему утопить в крови десяток стран, а другие: ангелы вручили ему меч Аллаха. Вот и ломайте головы, верные и неверные… Ничтожные князьки назвали разбойником и похвалялись победами, когда был ещё слабым. А много ли славы князьям, объединившимся, чтоб победить разбойника? Где они и где их владения?

«Книгу побед» начинать надо с детства. Бедный бек из племени барласов Тимур на свет явился со сгустками крови в кулачках. У мужчины один путь – война, и сорок лет не сворачивал с этого пути. Теперь повелел создать «Книгу побед», да такую, чтоб её тысячу лет читали. И хочется ещё видеть дым над городами, и давит уже безразличие. А сыновья видят, что смерть припожаловала к порогу, и уже косятся друг на друга. Разорвут они державу на лоскутья, как старое одеяло. Что сталось с победами Чингисхана и Александра Македонского?

Отец велел затвердить: Помни, что ты, Тимур, сын Тарагая, Тарагай – сын эмира Баргуля, Баргуль – сын эмира Илынгыза, Илынгыз – сын Бахадура, Бахадур –сын Анджаль-нуяна, Анджаль-нуян – сын Суюнчи, Суюнчи – сын Ирдамчи-Барласа, Ирдамчи-Барлас – сынКачули-Бахадура, Качули-Бахадур –сын Тумен-хана. Ханов нет в роду, но малыми городками предки-беки владели, суд и расправу творили. А пророк сказал, что к каждому властелину приставлен злой гений. Обратился отец к звездочётам, – какая судьба ждёт сына, и те предрекли: будет царём, равного которому нет в мире. И вот, уже победителем, продиктовал: «Пророк открыл мне, что семьдесят поколений моего потомства будут царствовать. Ещё при жизни я доставил престолы шести своим сыновьям».

В годы бродяжества научился выбирать людей. Текель-бахадур получил приказ уничтожить Тимура со всей его шайкой. Сам себя истребил он: из тысячи осталось у него пятьдесят человек, а у Тимура десять. Потом собрал Тимур-бек двести человек и пошёл на Бухару. А по дороге две тысячи накопилось, две тысячи рубак, ко всему готовых. Набрал восемь тысяч и побил двадцатитысячный отряд.

Превзойди сам себя – превзойдёшь других. А залог победы – хитрость. «Каждому из правителей, в отдельности и тайно от других, я написал письма, в которых предлагал каждому из них вступить со мною в союз, чтобы общими силами изгнать всех остальных правителей, а самим овладеть всей страной. Каждый из них, потихоньку от остальных, выразил своё согласие вступить со мною в союз, и мне удалось перессорить их между собою. В ту пору достиг я возраста в двадцать девять лет».

В юности, когда жил в заштатном Кеше, в большой силе был эмир Казаган. Он посадил на трон Баянкули и правил у него из-под мышек. Увлекательный пример – для умного. «Получил от эмира Казагана много имущества и скота. Он не был особенно могущественным правителем, и мне легко было завладеть его царством». Убит был благодетель Казаган-бек, а кем убит – осталось тайной. Тогда подчинил Междуречье хан Тоглук, и на службу к нему попросился молодой Темир, тут же поссорился с ним, сколотил свой отряд и ушёл в горы. Всего-то шесть десятков было в том отряде, а разбили на перевале полтысячи конников. Вот было зрелище, как скакали камни со скал, как валились всадники с обрыва! Заключил договор с Хусейном, чтоб добить Тоглук-хана. С малым своим отрядом наголову разбил его тысячное войско. В шестнадцать лет имел уже боевой опыт и поступил на службу к сыну Казагана, устранил и его. Хотел было восстановить монгольское наследие, но понял: надо вычистить весь Хорезм от наследников Чингисхана.

Глаз положил на Сыгнак, столицу Белой орды, а на караванных дорогах властвовали джете – разбойники. Понял: их надо приручить и возглавить… Юность – трудное время. Побывал в земляной тюрьме, два года скрывался в Каракумах, брал города и уступал их. В ночном бою в Сеистане глубоко вошли две стрелы – в правую коленку и в руку. Ногу вылечить не удалось. Сколько ни привозил в Самарканд знаменитых лекарей, так и остался хромым. Сеистан разорил потом, когда он уже покорился. А в тридцать лет опять оказался бездомным бродягой.

Ильяс-хан осадил тогда Самарканд – пошёл на службу к нему и убрал, очистил путь к власти. Завоюй сердце покровителя и свергни его – вот правило первое. Второе: за соседями следи зорко, проморгаешь – затраты вырастут стократно. Третье: везде таится измена, не доверяй подданным. Не раз объявлял священную войну, хотя вере никто ниоткуда не угрожал. Дамаск разрушил, твердыню ислама, чужие города в прах положил, чтоб украсить свою столицу. Мастеров пригнал в Самарканд больше ста тысяч и возвёл дворцы с небесными куполами. Отнял у орды Ургенч, жемчужину Востока, обратил в руины и велел распахать площади. Память – это рубцы и отметины не только в Хорезме – в половине населённого мира. Надписи делать надо на камне – пусть читают через тысячу лет. «Я защитил Туран от набегов узбеков. Мне удалось прекратить в этой стране грабежи, и я овладел страною Мавераннахр… Написали, что правление моё подобно правлению царя царей».

Эмир, власть которого слабее кнута и палки, недостоин сана, им занимаемого. Хоть и бежать пришлось в тридцать лет, но Ташкент вернул себе и стал ханским зятем. Прилепился к золотому роду – женился на чингизидке старше себя, зато получил титул гургена, вошёл в семью хана. И сделал его куклой: резвись в своём шатре, только не суйся в дела военные. А вмешался хан – тут и конец ему. Взял власть в Самарканде, и помешать походам не мог уже никто. А сколько их было?! Четыре похода на Хорезм, пять – в Могулистан, три – на Золотую орду, а ещё в Персию, в Сирию, в Индию и в Турцию. Грузию и Армению пришлось подчинять дважды. Города в Персии тоже брал по нескольку раз – памятные карательные походы. Шираз, Мазендаран и Гилян, Тбилиси и Ургенч, Багдад и Дамаск обратил в руины, чтоб не смели голов поднимать. А самый трудный поход был на Итиль, на Золотую орду. Но славнее победа над турецким султаном. И приятно же было видеть его в железной клетке!

Если бы оставил отрубленные головы валяться на улицах, караванщики не рассказывали бы на дорогах. А сложил из них башни, перебил сто тысяч сдавшихся в Индии – будут бормотать веками. Много городов было на Шёлковом пути, и только один назывался великим – Гургенч. Так пусть помнят: его, Ургенч, радостно встретивший Тохтамыша, Тимур велел распахать. Упорного врага уничтожай под корень, а сдавшихся – наполовину, чтоб жили тише воды и ниже травы.

Сначала-то хотел вернуть Хорезм мирным путём, посылал в Ургенч переговорщиков, даже сам шейх уль-ислам, глава мусульманский, туда поехал. Так нет же, Хуссейн в плен взял послов. Только пятым походом возвратил Хорезм. А хорезм-шах заключил союз с Тохтамышем и науськал его на Бухару. Увидел монету хорезмийскую с именем Тохтамыша – чуть не задохнулся от ярости. Вот на что посягнул щенок! Это уже неотложная война, пришлось собирать силы для большого похода.

Верь снам, в них – пророчества. «Эмир Хусейн, внук эмира Казагана, пришёл из Кабула, чтобы отнять земли, принадлежавшие его отцу. Я ему много помогал, но он решился убить меня, несмотря на то, что я был женат на его сестре. По смыслу сна, могущество эмира Хусейна должно было перейти ко мне, а самого его мне суждено было убить. Всё это исполнилось». Двадцать лет ходил с Хусейном, шурином своим, в походы, и вот – убрал его с дороги. Это надёжнее всего. Но первее всего – хитрость. Как-то приказал разжечь по пять костров на каждого воина – враги устрашились и отступили за реку. А их было вдвое больше.

В первых боях с Могулистаном изучил старую тактику. Лёгкая конница для завязки боя ходит кругами и поливает врага тучей стрел, заманивает его под удар латной гвардии. Она и бой заканчивает, преследует врага и добивает. Нашёл слабое место – посылай в таранный удар копейщиков-латников. Расколол строй – вводи главный кешик, если надо – и нукеров не жалей, но резерв всегда держи нетронутым. В него отбирай бахадуров, одного из ста. Смешал вражий строй, посеял панику – начинай охватную сечу. Место боя сам выбирай. Понимать ход битвы, рисунок её – это главный опыт. И хладнокровие нужно, конечно.

Умей выиграть бой ещё до начала его. Всегда сразу знал, чья будет победа: «Слава о моей непобедимости внушает воинам моих врагов такой панический страх, что каждый мой удар по силе действия равен тысяче ударов».

Хорезм подчинил с большим трудом, а в нём все стали называть себя узбековцами. Узбек-хан на престол взошёл после убийства отца, а после его смерти резня закипела. Джанибека тоже сын убил, а потом и его, Бердибека, убили, Кульпу ханом поставили. Потом казнили убийцу Навруса ради Хызыр-хана, его убил сын Темир-ходжа, а сам на троне просидел недель пять. Тут курултай избрал ханом Кабул-шаха – легко лишил его жизни, прибрал к рукам Мавераннахр – земли между Сырдарьёй и Амударьёй. А как возвёл на трон Кабул-хана, звание великий эмир сделал выше ханского.

Метко сказано: в одном казане две бычьих башки не сваришь. Кому-то править, кому-то подчиняться или в землю идти. Беспокоили успехи Урус-хана: степь или город верх возьмёт? Орду побить – это было немыслимо, она никогда не оборонялась, только наступала. И нашёл: Тохтамыш, вот кто поможет похоронить славу Золотой орды. Этот мечтатель завидовал славе Бату-хана, а учиться ленился. Одно твердил: Орда на закат понесёт славу великого хана. Воли-твёрдости мало в нём. Казни смотреть не любил, в пыточные ямы не спускался. Настоящий-то властелин, он пообещает узнику волю, а уходя, шепнёт палачу, какую применить пытку. Тохтамыш, дважды разбитый, не укротился и дальше делал наскоки.

Кому власть даром досталась, тот и цены её не знает. «Тохтамыш был творением и питомцем милостей его царского величества эмира Тимура. Он, как растение, питался от облака бесконечных даров его и возрастал под тенью непоколебимого могущества великого эмира, достигнув обладания верховной властью». Верно сказали.

А за Итилем-Волгой новый воитель явился – Мамай. Стал главным беком ордынским и ханским зятем. Такому кто станет перечить? Даже визирь ему не ровня. Вся орда в его руке, и на совете его голос первый после хана. А захватить престол Золотой орды не решился. Поддержал он и тут же сверг глупца Абдуллу, после того Навруса на трон посадил, а вскоре устранил и его в пользу Хидыря. Потом Мюрид сел на престол, и при нём Мамай правил безраздельно, даже хана не звал на совет. Но лишился и власти, и жизни.

И Тимур просчитался с Тохтамышем, подсадил пестуна на дерево! Возмечтал поганец: пока Темир-Аксак пройдёт полтысячи фарсахов из дальнего похода, орда усилится, а станет искать её по степи – рассыплется его городское войско. Щенок паршивый, кормился с ладони и цапнул руку кормящую. Из лужи его вытащил, а он зубы показал: и Хорезм пограбил, и на закаспийские земли посягнул.

Отношенья отца и сына?! Да любой пастух знает, как заспорили отец с сыном, Чингисхан и Джучи, и чем это кончилось.

– Не надо, отец, ходить к последнему морю. Наша кровь растворится в завоёванных, ханы разнежатся, степь забудут.

– Что слышу! – аж вскрикнул Непобедимый. – Города не трогать?! Не подчинять слабых? Позорные для воина слова. За такое казнят, и тебя бы надо.

– Городов там много, станут они сильнее аилов. Пойдут оттуда грамотные улусбеки, испортят нам кочевую жизнь.

– А зачем нужны города? Золото брать там, рабов и рабынь. В походы не ходить – командуй тогда пастухами.

Нашли Джучи мёртвым, а убийц не искали. Чингисхан презирал торговцев, а Бату поставил столицу на Великом шёлковом пути и много золота брал с караванов. Узбек-хан ещё больше привечал купцов и превзошёл в богатстве Бату, прозванного Саин-ханом – славнейшим из богатейших. Неслыханные богатства и внесли в орду раздор…

Нет права называть себя султаном? Так вот султана турецкого засадил в клетку, а до этого подчинил Персию, Индию, Кавказ. А орду вернул назад к кочевой жизни. Сжёг для начала Сарай Бату и Астрахань, дошла очередь до Сарая Берке и Булгара – главных городов на Итили-Волге. Потом прошёлся и по Великому шёлковому пути – на юг повернули караваны из Китая, мимо ордынских базаров. И Азов обратил в руины, а через него везли русских рабов на продажу…

А всё же странный человек был Александр, царь Македонский. В «Искедер-наме» он, покоритель Персии и Индии, спорит с мудрецами и перед смертью кается. Нет, завещание Искандера – сомнительный рассказ. Вал воздвигает он против народов конца света – Яджудж и Маджудж, а итог какой? «Все богатства стяжал сей прославленный шах, но в его кулаке ныне только лишь прах». Чингисхан, тот был вовсе неграмотным, а подчинил полмира. Только вот с внуками прахом пошли его завоеванья. Неужели так со всеми владыками?..

* * *

«Я приказал записать все события в историю моих подвигов. Хотя по моей воле погибло много людей, этот грех свой я вполне искупаю своим почтительным вниманием к потомству пророка». Богобоязненный и удачливый – таким предстал он в «Зафар-наме». А знает ли она, «Книга побед», каким был сотрясатель мира Божьего? Такие одержимые приходят в мир на страх и на поученье, и называют их не иначе, как Бич Божий. Стал Тимур Ленг сначала племенным вождём барласов, а потом ханы-чингизиды служили у него в подручных. Ослабил Могулистан и железной метлой прошёлся по Золотой орде. Она стены крепостные считала для себя позором, а потому в Самарканд ушло богатство, награбленное за полтора века.

Немец Шильтбергер, пленённый сначала турками, потом Тимуром, поведал европейцам о грозном властелине Востока: «Он в течение 15 дней не мог овладеть городом. Поэтому предложил жителям перемирие на условии, что они передадут в его подчинение 12 тысяч стрелков для какого-то похода. Когда эти воины были отправлены к нему, он приказал отрезать у каждого из них большой палец на руке, после чего отправил их назад в город, который вскоре был взят им приступом. Собрав жителей, он приказал умертвить всех, кто был старше 14 лет, пощадив тех, кому было меньше лет. Головы убитых были сложены в виде башни в центре города. Затем он приказал вывести женщин и детей в поле за городом, где отделил детей моложе семи лет. После этого он приказал своим воинам наехать на них своими лошадьми. Собственные советники Тамерлана и матери этих детей пали перед ним на колени и умоляли его пощадить детей. Но он не внял их мольбам, повторил своё приказание, которое, однако, ни один воин выполнить не решался. Разгневавшись на них, Тамерлан сам наехал на детей и сказал, что хотел бы знать, кто осмелится не последовать за ним. Тогда воины были вынуждены последовать его примеру и растоптать детей копытами своих лошадей. Всего растоптанных насчитали около семи тысяч. После этого он приказал поджечь город, а женщин и детей увёл в свою столицу Самарканд, в котором он не был 12 лет».

Шильтбергер донёс до европейцев его персидское имя – Тимур Ленг, а в Европе переделали по-своему: «Тамерлан велел отвести воду, под которой нашли три свинцовых сундука, наполненных золотом и серебром и мерою каждый две сажени в длину и одну сажень в ширину. После месячной осады Тамерлан приказал заложить мины под стеною, овладел городом и предал его пламени; после сего велел на пепелище посеять ячмень, чтобы не было возможности узнавать места, где стояли дома».

Понять не могли европейцы, зачем перебил он сто тысяч сдавшихся индусов. А чтоб остальные оцепенели. Уйдёт он из Дели – они восстанут. Вон их как много! Всё для страха-памяти. Но для неё же, для памяти оставил один случай доброты. Когда покорил Шираз, приказал найти знаменитого поэта Хафиза. Чему дивится весь Восток, что такого в его любовных бейтах? И вот приволокли в шатёр старика в бедном халате и старой чалме. И это большой мудрец?! «Как посмел ты посулить женщине за её родинку Самарканд и Бухару, мои лучшие города?»

– А, это старые стихи. Но помню.

Прекрасная турчанка эта

Понесла в руке моё сердце.

За её индийскую родинку

Я отдам Самарканд с Бухарою.

Старик смотрел бесстрашно, улыбнулся и развернул полы халата:

– Ты видишь, повелитель, до чего довела меня расточительность. Говорят, стихи получились, а вот жизнь – нет. И любви давно уж нету.

Что было делать? Расхохотался и велел наградить старого поэта – в память и в назиданье правителям-потомкам. Про это напишут в книгах. А чаще всего не щадил и стариков.

Исфагань, Дели, Дамаск, Багдад, Астрахань, оба Сарая, Ургенч и великий Булгар – руины остались от цветущих городов. В Персии подавил восстание и головы жителей приказал замуровать в башни. При осаде города Алеппо обещал не проливать крови мусульман и сдержал слово: христиан велел вырезать, а мусульман закопали заживо… 

Велик был замах – сотрясти вселенную, а настоящего преемника в сыновьях и внуках не нашлось. Не знали они, куда нести знамя и как нести. И вот возрадовались соседи, верные и неверные: наконец-то околел Железный Хромец! А умер, как Чингисхан, – в начале большого похода. Небо уберегло Китай от потрошенья, это ведь Поднебесная империя.

Не пошёл железной метлой на Москву… А чего с неё взять, с ободранной? Живут себе, тихо размножаются народы ничтожные. Пусть знают: один был повелитель, перед которым все трепетали. И только перед смертью стал он сторониться своей тени.

«Я взял в одну руку свечу справедливости, а в другую – свечу беспристрастия, и этими двумя светочами освещал всегда свой жизненный путь». Но говорят: умный да гораздый, хитрый да жестокий всё одно суда Божьего не минует. Хорошо воевал эмир, но зола и прах – вот следы его. Душа ожесточившаяся ищет в пособники дьявола, чтоб он понёс память о ней сквозь века.

Звезда и судьба

Разве я не владею страной

В шестимесячный путь длиной?..

Данью многоплеменной горд,

Повелитель многих орд,

Разве я сам теперь не Чингис?

Над рабом есть вольный, над ним – бек, а над беком – хан. Выше хана – только вечное Небо и дух смерти Азраил. В судьбе великого хана воля вечного Неба. Имя спасителя орды сокрыто было до нужного срока. Теперь открылось оно, вот что улыбчиво говорит звезда заветная: ты рождён настоящим властелином.

Когда отца потерял – казалось: златоверхий шатёр навек заказан. Так и у предка, Чингисхана, отца тоже убили. Как и он, сиротой остался, а взял два трона и возродил Золотую орду. Ван-хан назвал Темучина сыном, а усыновлённый сверг его. Это закон жизни: накопил силу – начинай большие дела. После великого похода Бату орда жила лицом на закат, но всё отодвигался большой поход, а силы всё таяли. И вот пришла пора – надо восстановить улус Джучи. И получилось, возродил Большую орду, восстановил торговые пути… В один голос затвердили эмиры-советники: ты, великий хан, выше всех владык земных! Ты собрал силы трёх орд, так веди нас к последнему морю. Всех царей и султанов сильней Тохтамыш-хан, с ним вровень никто не стоит.

Только так – громовым голосом: «Приказ и воля великого хана: бойтесь и почитайте». Только так говорил предок-завоеватель. Слепой певец предсказал великую судьбу, за ним повторил старый звездочёт – тут не совпаденье, тут судьба. Звезда высокая зовёт: избран ты родом своим.

Двадцать ханов за тридцать лет! Три кутермяка было в год мыши, три царских величанья: одного за другим пронесли старейшины трёх ханов к трону на белой кошме. Пышно величали, падало войско в ноги – глядь, через три месяца уже новый хан на троне, а тот отправился к предкам. Значит, уронил он славу великого завоевателя. В загробном мире не с гуриями ему нежиться, а корчиться на колу.

Забыли уже, какими цветами раньше обозначали улусы. Сам Чингисхан называл народ свой царским – жёлтый. Непобедимый поставил своим внукам – Бату, Орду-Ичену и Шибану – юрты белого, серого и синего цвета. Бату был любимым внуком, и ему – белая юрта с золотым порогом. Серая юрта – запасная, владенья Шибана, пятого сына Джучи, – на отшибе. А как серая орда стала синей? Орду-Ичен, старший в роду, был хранителем Ясы и правил Белой ордой, а белый цвет выше синего. Потомком Орду-Ичена, а не Бату-хана, был и Туй-ходжа, отец Тохтамыша.

Некоторые затаили злобу: незаконно-де достался сарайский трон хану из Белой орды, отец-то его не правил Золотой ордой. А худший позор для хана – зависимость от Тимура, который ниже по рождению. Он, разбойник, захватил земли исконно ордынские, а о нём твердят прислужники: нравом-де учит больше, чем словом. Самозванец он, нет у него права именоваться султаном. Чингизиды должны выметать мусор земной, иначе булгак-резня не утихнет.

Кто дальше всех понёс знамя великого хана? Бату, он же Саин-хан. И кто ж тогда был первым ханом Золотой орды, если не Бату? А потом брат его Берке убил Сартака, законного наследника, слил Белую орду с Золотой. Беки смолчали: боялись, что Сартак покрестит орду, ведь он молился на русские иконы…

Распад Золотой орды – кто в это мог поверить при Узбеке? А после него что? – замятня. Джанибек убил Тинибека, старшего сына Узбека. Блестящее царствование Джанибека закончилось чумой в Орде. Месть неба – сказали мудрые старцы. Бердибек, когда поднял руку на отца, перебил заодно двенадцать братьев, а правил меньше трёх лет. Кульпа, за отца отмщая, убил Бердибека, и было власти его пять месяцев. В тот же год умер в Москве великий князь Иван, а девятилетний сын его Дмитрий поехал в орду за ярлыком и не взял его. Выкупил ярлык Дмитрий Суздальский, а в орде объявилось сразу два хана. Наврус, по закону кровной мести, зарезал Кульпу и сыновей его, своих двоюродных братьев. Выдали нукеры связанного Навруса Хызыр-хану, и тот казнил родича. Вскоре и его убили, Хидырь сел на царство, а его убил родной сын. Он, Мюрид, объявил себя тем великим ханом, которого давно обещало Небо. Шесть поколений чингизидов кровью умащивали глину, дорогу к трону.

Братоубийцу Бердибека жалеть некому, хоть он и последний прямой потомок Бату-хана. Он сидел на престоле, пока поддерживал его Мамай, а выходит, очистил дорогу побочным чингизидам из Белой орды. Отец, Туй-ходжа, на совете бросил в лицо Урус-хану: – Взять престол сможешь, удержать – нет. Так оно и вышло. Клевета обогнала в степи Туй-ходжу – будто в сговоре он с Мамаем. А что послы мамаевы получили от ворот поворот, про то доносчики умолчали. Туй-ходжа видел: ненадёжна власть Мамая, и нечего с ним якшаться. Вот Железный Хромец, этот очертя голову в войну не ввяжется, этот всё рассчитает. Возмечтал Хромец повторить походы царя македонского. Нет, Тохтамыш стал примериваться к славе Бату, любимого внука Чингисхана.

Главное, что устроила судьба, – встречу с Тимуром. Едигей тогда же перебежал от Урус-хана к Хромцу, вглядывался и вслушивался, на ус мотал. А Тохтамыш уже едва гасил своё презренье. Это что же, всю жизнь под мышкой у эмира?! Чингизиду – в помощниках у самозванца! Ты воевать умеешь – ну и командуй туменами, а править будет хан по крови. Тимур искоса присматривался и поджимал губы. Три кольца на его знамёнах – три страны света, это план дальний. С караванов стал брать богатства немалые. Города, какие Чингисхан с землёй сровнял, восстанавливает – без них Великий шёлковый путь на юг уйдёт. Урус-хан показал свою силу, и стало ясно: не избежать ему войны с Самаркандом. И в первом же сражении разбил Урус-хан тумены, данные Тимуром, уложил их чуть не поголовно. Бежать пришлось обратно под крыло Хромца. Погиб в том бою, с которого бежал Тохтамыш, сын Урус-хана, хороший воин. Настоящий потомок Чингисхана, да, видно, не ему звезда сияла. Хотя стал бы ханом – и его бы прирезали…

Как-то подозрительно умер Чимтай, мудрым прозванный, и не такой уж старый. Урус ссорился с ним, даже покинул шатёр ханский:

– Идти на Итиль-Волгу надо, сейчас легко взять престол в Сарае. Три орды твоими станут, славен будешь не меньше, чем Узбек.

– Нет, золотоордынские ханы живут недолго. И не люблю я большие города, что там хорошего? То ли дело степь, тут всё родное!

– Зачем верить Тимуру? Кто терпит сильного соперника рядом?

– А какая у него сила? Где ему с ордой тягаться? Город и половину наших конников не даст.

Урус-хан легко взял Сарай Берке, но через год Хаджи-Черкес сшиб его с трона. А его мигом выгнал из столицы Каган-бек из Сибирского юрта, а его – Араб-шах. Урус-хан с Мамаем-то, считай, ровесники, и оба проморгали сильных противников. Сказано же: двум властителям не ужиться рядом. Дважды брал Урусхан власть в Золотой орде, да без толку. И Мамай, толковый полководец, проиграл русским. И где – в степи! Править, как Тимур, – нет, не хватило на то ума его. Нельзя допускать, чтобы темник уселся рядом с ханом и вертел троном. Вот какой урок дал Мамай. А вот Едигей… опасен он, друг-спаситель, может начать свою игру. Умён и хитёр, а нельзя держать возле трона такого, кто превосходит славой.

Когда был никем, искал ночами свою звезду, а она светила зазывно. Поддержал Железный Хромец, дал три тумена – и провал. Четвёртое своё войско дал эмир наудачу, и опять разгром. Ранен был, едва избежал плена гибельного. Спас новый друг Едигей, вытащил раненого из воды, сам расколол вражье войско и перебил его по частям. Как подружились, как полюбили друг друга юноши Тохтамыш и Едигей! Оба спаслись под крылом Тимура, служили ему, потом завраждовали друг с другом.

Теперь твердят: «Великий эмир, меч Аллаха, родился в год мыши». Высоко взлетела звезда Тимура, понял он силу Корана и записал себя в родственники пророка. И похлеще того удумал: признал себя подданным китайского императора. Кто теперь на него нападёт? И всё же ханом объявить себя не посмел: это против воли Неба. А как умер Чимтай-хан, в улусе Джучиевом по два переворота за год стали за обычай. Когда провалилась вторая попытка захватить Сауран, прислал Урус-хан Тимуру письмо-угрозу: «Тохтамыш убил моего сына и убежал в ваши владения. Выдайте моего врага. Если же нет – назначьте место битвы и тотчас явитесь на бой». На вызов эмир ответил без промедленья: «Он нашёл у меня убежище, и я его не выдам, а что касается боя, я к нему готов». А ведь знал: орда могла выставить на пять-шесть конных туменов больше.

Четыре тумена дал Тимур, и снова проиграл Тохтамыш. Хоть и страшно было возвращаться, но опять укрылся у эмира. Но демонов войны не остановить, и сам Тимур повёл рать на столицу Белой орды. Джут был, гололедица, и у него пало сразу пятнадцать тысяч коней. Но упорства ему не занимать, опрокинул он ордынцев, хотя добить не смог: лютые ветры дули в степи, никто не мог стрелять из луков. Но эмир самаркандский напал внезапно и разбил ордынское войско на окраине Сыгнака. Наспех созванный курултай объявил Тохтамыша ханом Белой орды. Вот она, улыбка всесильного Неба! Звездочёт не ошибся. Когда-то хотели вернуть Белую орду в подчиненье Золотой, а вышло наоборот: хан Белой орды взял престол Сарайский.

Стал властелином степей и пошёл на улусы, где правил Мамай. И все вздохнули облегчённо: кончилась великая замятня. Легко взял под себя тысячников Мамая. Не понял тот коварства судьбы: как влез на вершину славы, так и кувыркнулся с неё. И ведь где злая доля дала подножку-то! – на Калке-реке, где свела в первом бою русских с монголами.

Мыслью не раз возвращался к судьбе Мамая. С девятью ханами довелось воевать ему. Не ждал Мамай опасности со стороны Москвы, когда выдал ярлык на великое княжение малолетнему Дмитрию. Юный князь признал свою зависимость не от ханов из Сарая, а от него, от Мамая. А как возмужал – вышел из повиновенья. За большое серебро получил грамоту о великом княжении московском. А Мамай деньги взял и передал этот ярлык Михаилу Тверскому. Дмитрий выкупил ярлык, но уже у другого хана, у Мухаммед-Булака. Тут погиб малолетний хан Мухаммед-Булак, от имени которого правил Мамай, и орда осталась без хана.

Допытывался, тормошил бывалого Едигея:

– Как думаешь, почему Мамай сразу в лоб ударил, без подготовки? А русский князь, он-то зачем в степь вышел, почему не ждал в городе? Они же в степи хуже воюют. И Мамай мог ведь оттянуть начало боя, а не стал ждать Ягайло. Так был уверен в себе?

– Он больше тебя боялся, мой хан – вдруг ты договорился с урусами.

– Похоже, так. А русы зачем реку-то перешли? Лучше было дать бой на переправе.

– Тогда Ягайло в затылок ударил бы. Мамай мог ждать, а урусы нет. Мамай насчитал шесть русских туменов – и ошибся: они лучшее войско в лесу спрятали. А Ягайло торопиться незачем, пусть обе стороны ослабят друг друга. Как только Мамай кинул в бой свою гвардию, русская засада выкатилась из-за леса. У них же впереди литвины скакали со своими знамёнами. Увидел Мамай и решил: это Ягайло подоспел, а ничего он не получит, тут всё уже без него решилось. А как урусы ударили в спины, поднялся крик: Ягайло предал. И побежали, и смяли своих же пехотинцев. А дальше ты всё знаешь, мой хан.

– Знаю, Мамай набрал кой-какой запас, а воевать за него уже не хотели. Выехали мои нукеры, прокричали: «Нет у вас хана, а вот истинный хан, потомок повелителя мира». Это обо мне. И стали переходить тысяцкие под мои знамёна…

Выехали бирючи, прокричали: – Где ваш хан? Нет у вас хана, потому и бьют вас. Вот законный хан, потомок Чингиса-Темучина. И один за другим перешли тумен-баши к молодому хану, а господин их остался посреди степи с кучкой самых верных нукеров. Связать его – это было бы бесчестьем для ордынцев, от него просто отвернулись. В Крым побежал вчерашний правитель Золотой орды – под ножи жадных генуэзцев, они и золото прикарманили.

Но как же было остановиться на самом подъёме?! И дерзнул на то, о чём мечтал Урус-хан, – отнять Хорезм у Тимура. Ведь владение этим богатым улусом Чингисхан завещал своим потомкам. И началась десятилетняя война между степью и городом. Через два года через Голодную степь дошли степняки до Термеза, но не взяли его. Тимур спешно повёл войска из Персии в Самарканд, и бежал хан из Ферганы в сибирскую Синюю орду, оттуда делал наскоки на малые городки.

Бывалые тарханы знали-видели: ядро-то орды не тронуто, основной состав уцелел, а урусы на Куликовом поле потеряли лучших своих воинов. Обезлюдела земля их, только через поколенье восстановится. А Дмитрий дань не везёт, хотя и признаёт царское достоинство нового хозяина. Назвал его царём истинным – по роду отцов своих. Назвать-то назвал, а не даёт ни серебра, ни золота. И задумал новый хан карательный поход. Звезда ведёт, волю Неба указывает.

Москву взял без всяких потерь ордынских. Советники подзуживали его, кивая на юг: «Великий хан, ты сверг одного самозванца, спихни и другого. На всех пространствах ты самый могучий властелин. Да разве Тимур равен тебе? Возьми его города под себя, много в них богатства». Вторгся хан в Хорезм и стал чеканить там свою монету – дерзкий вызов Самарканду. Эмир понял сразу: Тохтамыш хочет стать сильнее его. А тут в его владеньях, в Хорасане, вспыхнуло восстание и быстро перекинулось в Афганистан. Понял Тохтамыш: теперь не скоро Хромец домой вернётся, орда успеет окрепнуть, взяв много золота… Тохтамыш пошёл на Хорезм – никто не удивился. Улус же принадлежал когда-то Золотой орде и был захвачен Тимуром. А сколько был он независимым-то? – лет пятнадцать.

Спрашивали советники: «Будет ли великий хан перестраивать войско?». Хм… монгольская тактика – само совершенство, зачем её трогать? На это дело есть полководцы и ханский совет. Правда, поверишь им – глупцом окажешься, всегда будь настороже. И после диван-совета всегда болит голова: дух предков не терпит никаких замечаний. Присмирели эмиры-советники, не будет внутренней распри. А дух войска – это верность хану. Она для всех обязательна – от оглана до рядового лучника. Вот первая забота, остальное приложится.

Тимур – баловень судьбы? А вот и проверим: за что ему удача за удачей. Он сделал много золота на большой крови, когда-нибудь да взыщется… Большая это задача: всё вернуть, весь улус Джучи – и Хорезм, и Азербайджан, и Кавказ! Азербайджан – кус лакомый, захватил Тебриз тем же обманом, на какой москвичи купились. Если все беки начнут так перебегать – конец орде. Кивают, небось, друг другу: а сам-то, с Тимуром-то как повёл себя. Вздор это, будто чингизид может изменить какому-то самозванцу! Как раз, подчинившись ему до конца, изменил бы роду своему. Вот Едигей, ему нельзя мечтать о престоле: он ниже по рожденью. Нашёптывали бии: Идигэ хочет отнять твой трон, укороти его, укажи ему место. Говорил он будто своим близким: – Худо это, когда власть не по уму дана, не по силе. Своим тут беда, а врагу радость. Доносчики везде есть, в любом стане. Тут уж ясно: припугнуть надо. И пригрозил однажды: «Ждут тебя сны погибели». Непокорен Едигей, как и отец его, которого пришлось казнить за гордость.

А Тимур войска перестраивает. Он своё понял: если орда восстановит силу, она станет опасней Ирана вместе с Кавказом. Дерзкого хана ничем не приструнить, и одно остаётся – поход на его столицу. Тут ещё донесли: Тохтамыш заключил союз с его противниками, готовят удар с двух сторон…

Раньше, когда ханы уступали, их убивали свои же. Иные совсем худо мыслят: отвернулось Небо от золотого рода, никто уже не рвётся в неведомые земли. Кто бы мог подумать: урусы, народ недобитый, поднимают голову.

Княжич Василий

В тебе и стену, и пристанище имамы…

Царица небесная, Русь начинается, московская земля наша! Поля с суслонами, деревенька с церквушкой, сразу видно – своя. И на сердце праздник. Избёнки низкие, с завалинками, крыши соломенные и дерновые, улочки кривые, как на всей Руси. Журавль колодезный – до чего родной, в Литве нет такого.

С коня слез княжич, земли рукой коснулся, потом уж перекрестился. И дружина, данная князем Витовтом, заулыбалась и закрестилась по-православному: русские все, черниговские. Сильно все устали, конники не меньше коней, но успели, до ночи пересекли рубеж. С зари до зари без остановок, и так уже неделю.

Да, бедна Русь, как со стороны-то посмотришь. Разграблена, донага раздета, почитай, вся в лаптях ходит. Чу, колокол где-то или било малое. Ага, церквушка у дороги, с высокой оградой, с пристройками. Зачем такая ограда у сельской церкви? Да это никак монастырь! Видать, новый, брёвна-то в стенах жёлтые. Стало быть, и деревенька эта – монастырская. Смерды в таких деревнях богаче боярских, меньше дерут с них податей. В монастыре всегда есть изба-другая для странников, можно переночевать.

Молоток деревянный – постучать в ворота. Долгонько что-то там вошкаются. Вот голова в куколе над воротцами.

– Кого ещё там Бог даёт в потёмках?

– Княжич Василий с малой дружиной. Сыздаля идём, с Полоцка. Покличь отца игумена.

– Дак я и есмь настоятель тутошный. – Открываются ворота. Монашек в старенькой рясе, с посохом-двойчаткой. – Милости просим. Неуж правда – сын великого князя?

– Правда истинная. Благослови, отче.

– Храни тя Господь, сыне. Удача мне и обители нашей. Слых был: ты в плену у царя Тохтамыша. А ты вон что, с закатной стороны едешь.

– Два года в залоге держали, чтоб отец дани-выходы уплатил. Бежал к полякам, потом в Литву, князь Витовт приветил, дал вот малую дружину. Дочь Софью в невесты обещал.

– Уж не обручился ли? Святый Боже, святый крепкий, что будет!.. Как бы узду не накинул на тебя тестюшка-то, куды как коварен. Два раза Подмосковье литовцы пустошили. Земли наши похватали – черниговские, киевские, брянские. На Псков и Новгород уже косятся. Каяться не пришлось бы, княжич.

– Княжьи дела судишь, игумен! Литва не орда, половина её – наш народ, православные. Одним нам орду не одолеть, а князь Ольгерд побивал татарское войско. Да что ты о ней, об орде, знаешь?

Крыльцо простое, скрипучее, сени деревенские. Темнота – свечи, небось, друг от друга прячут. И всё же – Русь ведь, всё родное. Слава те, Господи, живым возвернулся. Как бежать удалось – сразу-то и матери не расскажешь…

Царская ставка на Дону была, бежали за реку под видом охоты. Двух друзей-ордынцев завёл там, один из них был гонцом, пайцзу особую имел, охранную грамоту. Кто гонца остановит? Он на любом ямском стане столько коней возьмёт, сколько захочет. И он их затребовал десять – для себя и своего друга по паре и две пары для княжича. Устроили особые конные носилки – по два коня с каждой стороны. Ещё мунгалы так делали, ямские станы эти они завели. А второй друг подсказал: на закат поскачем, на север нельзя, туда погоня сразу кинется. Предатель Василий Кирдяпа тоже попал в заложники и бежал из Орды прямо на север, так поймали его, «и за то принял он от татар истому великую»…

Вот уж помчались, вот понеслись! Даже лёжа в этих носилках заболел на третий день. А гонцы скачут себе и скачут в сёдлах. Только так и ушли, ведь там, небось, на второй же день хватились и выслали погоню. Удивлялись стражники на ямских станах, но, знать, так положено. На всех станах коней меняли быстро, и так одолевали по восемьдесят-девяносто вёрст за день. А как вошли в княжество Литовское, тут уж не торопились: сюда погоня не сунется. Потом был Краков, после Киев и Смоленск, ещё недавно русские города, теперь литовские…

– Огнь счас прытко запалим, помолимся… А орду-то видал я, княжич, жил в ней. Я ведь, сыне, в сарайской церкви начинал дьяконом. У, насмотрелся там! Когда нового царя несут на кошме, это кутермяк называют. На белом войлоке лучшие люди несут его, а все в ноги падают. Так за три года четыре их было, кутермяков-то. Мы смотрим да ухмыляемся на кутерьму на эту. Бунт с резнёй – это у них булгак, князья меж собой булгачат. Дак и сказано: Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?.. Дак в Крякове был? Ягайлу-то видал? Какой из себя? Понять бы: нарочно он на бой с отцом твоим не пришёл или как?

– Совсем чтоб рядом – нет, не видал, только издаля. Ляхи, они горды, отца великим князем не считают. А он после тохтамышева набега не рассказывает про донскую битву. Больно уж тяжек разор тохтамышев. Так он говорит.

– Так, сыне, так, но не век им грабить нас. Одолеем орду.

– Чем это? Как? Стократ она сильнее. Насмотрелся я в залоге-то.

– Божьей помощью, больше нечем. «Прииде на ны язык немилостив и землю нашу пусту сотвориша», – так в летописи. А вот и зашаталась орда-то, сами себя режут. Русь чем сей день спасается? Монастырей у нас больше понастроено, чем при прежних князьях. Под игом-то, а! Вот путь спасения. Токо верь во благодать.

– Молитва – конечно, но с врагом нужна хитрость… Одни монахи, что ли, спасут Русь, без воинов?

– Сергий-игумен смиреньем благословил отца твоего – вот и победа. А их цари в гордыне утопли, тут главный грех. Вот и не станет татар…

– А куда они деваются? Вырежем?

– Да на что так-то? Крестить их надо. Князь Александр хотел крестить орду, да отравили они его, побоялись окаянные… Про орду моя слёзная молитва к Господу.

– Как? Про орду!? Про неё молитва не дойдёт.

– Чтоб Бог дал укорот ей и чтоб был у нас свой царь.

– Ца-арь?! Это как? Русский, в Сарае, что ли? В Царьграде свой царь сидит.

– Наш царь, белый царь, во Владимире или в Москве. Отравили они великого князя Александра, побоялись слова Божьего агаряне. А стали бы Русь и орда одно царство православное – тут уж никто бы не тронул нас…

– На Москве – свой царь! Ишь ты… А красивый Сарай-то? Не видал я.

– Ну как же, столь стран ободрали, серебро и золото свезли. Да не в одной орде беда наша. Русь-то давно сама с собой воюет… Ну а в Крякове дома-то лучше наших?

– Красоты в городе больше. Длинные есть залы и светлые, и зерцала чуть не во всю стену. Нигде таких нет. И жёнки одеваются красиво, правда, бесстыжие, с незнакомыми на улице сами разговор заводят.

– Зерцалы! Бабы-татарки тоже любят смотреться, беса тешат. А нашим дай волю – что начнётся? От красоты женской, от ней грех-то по земле и ходит. Цари, или как их – ханы, на то тысячные рати угробляют.

– Да, Литва, она совсем другая, с нею союз заводить надо и тогда уж с бесерменами ратиться. В Кракове, там одеваются пышно, не по-нашему. Слово такое любят – история.

– И я знаю, кабыть латынско слово. Пишут, что недавно сталося, а про суд Божий – молчок.

– Да, так. Один родовитый пан говорит: «История – это когда про себя всё знают. У вас, русских, нет истории, в лесу живёте, у орды учитесь. Орда узнает свою историю – и ужаснётся. И вы когда-нибудь застыдитесь убожества своего». А другой пан: «Богу до нас дела нету, он толико святых слушает». Мы-то, мол, не святые. Я и спрашиваю: Так теперь, выходит, молиться ни к чему? «А это, говорит, кому как по ндраву. История, она дескать скверна скотобойная».

– Во-от он, соблазн латынский! История, она суд Божий. Будет он на них, и на орду будет. Без молитвы не сплотиться, она поперёд всякого дела – враг-то и разобьётся о нашу веру.

– В орде все воины, и нам бы так надо. Слыхал я, там, в Сивой орде новый Мамай явился, хромой Темирь – так зовут. Говорят, он Тохтамыша царём посадил. А тот взял Москву одной гольной подлостью.

– То в наказанье нам. Было же видение: «На востоце перед зарёю звезда некая аки копейным образом явишася и многажды бываше». Знамение это: гнев Божиий на умножение грехов. А подлость, она от наших двух князей была не мене, чем от царя татарского. Про то есть в летописи. Во граде великом токмо трупие, токмо дым и разорение.

– Видал я там царя. И сам надутый, и князья его подлые… Нет, никогда они не устыдятся, христианами не станут. Князь, он боярами правит, а царь – князьями. А князья у него басурмане.

– А Бог правду-то видит, всё одно сметём орду.

– Что ты, отец игумен! Как никогда сильна она теперь. Царь Тохтамыш, там говорят, три орды в одну слил. Только шевельнись – всех вырежут по ось таратайки. Было ведь? – было.

– А как тогда править будешь? Вот поразмысли-ка. Ты верь – и будет удача. Как пришли татарове, так и уйдут. А от ига ещё веру укрепим… Ну, помолись, сыне, да ступай ко сну. Вижу, как устал ты.

Поход

«Лета семьсот девяносто третьего от Хиждры,

в средний месяц весны года овцы неусыпный защитник, всесильный и всемогущий, премудрый даритель жизни

и смерти султан Турана Тимур-бек поднялся с двумя сотнями тысяч войска на хана Токтамыша».

О как забилось сердце у посла Нурадына, когда проезжали Сыгнак, родной и оставленный врагу. Детство прошло здесь. Четыре месяца скачки, и от Сейхуна-Сырдарьи уже по знакомой земле ехало посольство. Сыгнак, город на Великом шёлковом пути, ожил первым после Чингисхана. Непобедимый язычник вырезал тысячи и тысячи правоверных там, где теперь правит мусульманин Темир-Аксак. И потомки ханов бегут под крыло самозваного султана…

Вот они, перебежчики, – Темир-Кутлуг, Кунче-оглан и Едигей-бек – сидят на ковре по левую руку от хмурого эмира. Весь совет, вся свита в дорогих бешметах, в чалмах с дорогими камнями, а сам он в каком-то затрапезном халате и серой тюбетейке. Нарочно так оделся, из пренебреженья, что ли? И всё время кашляет. А, разболелся, совсем недавно, говорят, встал с постели. Это хорошо для орды: может, отложит поход.

Внесли ханские подарки – белого кречета в клетке и дорогие соболиные меха. К ним ещё девять породистых коней пригнали – девять чёрных аргамаков. Тимур кивнул слугам, и те записали, а на редкого сокола даже не взглянул. Ну, ясно: не будет проку от переговоров.

Султан-бий стукнулся коленями о ковёр, голову поднял не сразу и положил к ногам эмира свиток. Поморщился Тимур, покосился на своих советников:

– Что, эмиры дивана, будем слушать его? – Голос хриплый, простуженный. Говорит, ни на кого не глядя. – Скажи своими словами, что он там предлагает. Новый удар в спину?

– Наш великий хан сожалеет о неосторожных действиях его советников и шлёт эмиру-султану, звезде Востока, да продлит Аллах твои дни, заверения в выгодном обмене. – Голос у главного посла дрожит: не ожидал, что речь держать придётся. – Хан желает знать, на какие земли претендует великий эмир. Великий хан хочет избежать напрасной гибели правоверных.

– У плохого дровосека топор виноват, а у хана Тохтамыша виноваты советчики! Мира он запросил! А когда Хорезм пошёл грабить, припугнуть меня хотел? Свою монету в моих владеньях чеканить вздумал, оскорбил меня, а теперь мириться предлагает? Мне его земли не нужны. У нас с ним договор был, как у отца с сыном. Из грязи поднял его, а он предал и хочет, чтоб я забыл оскорбленье… Ждите наш письменный ответ. Когда получите хартию, тогда поедете. И дорогу нам покажете.

Им выделили шатёр и окружили стражей. Потом перевезли в Ташкент, где был смотр войскам, охрану здесь ещё усилили. Но мурза Нурадын сообразил: его, посла, не тронут, исподтишка всё осмотреть можно. Через город шли и шли тумены, казалось, нет им числа. Своё-то войско, ордынское, куда пестрее кунтушами. Там сразу поймёшь, кто из Белой орды, кто из Золотой. Каракипчаки, башкирды, асы-аланы, русы и булгары – каждый в своей одёжке. У Тимура цветов меньше, во всём его жёсткая воля. Хотя и у него есть и кунграты, и мангыты, и барласы, и джалаиры, а каждая тысяча одета по-своему, у гвардии вон даже кони одной масти. Вот две тысячи из Сыгнака и Саурана: перебежали улус-баши к самаркандскому эмиру. Он почёт оказал им, но сотни разбросал по разным туменам, и командиров заменил своими, верными.

А ночью Тимур продиктовал письмо: «Во имя Аллаха, милостивого и милосердного! Силой Аллаха Всевышнего и благодатью веры мусульманской!

Хан Тохтамыш в своём письме много говорит о моей мудрости, а сам считает меня глупцом, если думает, что я поверю его обещаниям. Ты давал их мне уже не раз и всегда после этого нарушал. Я принял тебя как сына, дал тебе много больше того, на что ты мог рассчитывать. А чем ты мне отплатил? Захотел отнять у меня Азербайджан, потом поднял против меня Хорезм, потом взбунтовал моих эмиров и, наконец, нанёс мне предательский удар в спину и напал на Мавераннахр. А теперь, когда я повернулся к тебе лицом, ты просишь меня забыть всё это и пишешь столько хороших слов! Я не верю этим словам. Хан Тохтамыш не выбросил свой кинжал, а только обмазал его мёдом. Не жди, что я стану этот кинжал облизывать!

Султан-Джамшид Тимур-Гураган».

Абыз-ходжа по улицам не ходит, наблюдает из шатра и всё записывает. Султан-бий покачал головой:

– Какая польза, если не выпустят нас? Зачем пишешь?

– Оправдаемся, тахсир, покажем хану службу нашу.

И оправдался ведь, нашёл двух нукеров, обиженных Едигеем, и ушли они от караулов. Родственника их казнили несправедливо, Едигей знал это и не заступился.

Перед большим походом смотр в Ташкенте, особо строгий. Сам Тимур объехал тумены, перетасовал их, поделил на семь больших кулов. Тут много нужного узнали послы. Ядро войска – шестнадцать туменов, каждый со своим флажком. У каждого свой караул и свой канбул. И есть большой резерв, в четыре тумена, он напрямую подчинён Тимуру. Лучшие командиры в резерве, а чуть не половина центра – пешие. Неслыханное дело! В нужный момент в центр выдвинется лучший кул, самые сильные тумены, прорывающие ряды. Эти полягут все до одного, но не отступят. Абыз-ходжа так и записал: «Двадцать кошунов отважных, из бойцов, прорывающих любые ряды, Тимур оставил при себе». Он создал семь больших частей, об этих кулах никто никогда не слышал. В числе семь заключается особая тайна. Эмир объявил это небесной поддержкой: о числе семь сказано в Коране. И командный состав неплох у него, все с большим опытом. Высшие военачальники – эмиры от тридцати до сорока лет. Сулейман-шах, старый сподвижник Тимура, командует правофланговым кулом. Здесь предвидят главный удар.

И даже внук командует, шестнадцатилетний Мухаммед-Султан, притом великолепным туменом. Неужели и этот оправдает назначенье? А, вон что: рядом с ним сморщенный ходжа Сейф-Аддин. Этот больше двадцати лет ходит с Тимуром, один остался из старой гвардии. Ему, самому верному, подчиняются даже сыновья Тимура. Этот не позволит сделать неверный шаг, и мальчишка пройдёт серьёзную школу. Личная преданность – первое дело.

Частями бокового прикрытия командуют сыновья. Эти на обман не пойдут и не сбегут. От Тимура редко уходят: знают, что вырежут весь их род до седьмого колена. Всё равно гвардейцами он сам командует, никому не доверяет. Испытывает их, разжигает дух соперничества у воевод своих. Если военачальник нерешителен в бою, его обреют, напудрят, разрумянят и заставят так, всем на показ, гулять по Самарканду. Такому больше не командовать. А отличившийся сотник получает у него титул бахадура.

Шёпотом говорят здесь о воинском уставе, который писал сам Железный Хромец. Подчиненье беспрекословное, будь ты огланом, командующим центром, будь ты рядовым. Следят друг за другом: если у одного из десятка недостаёт одной стрелы в колчане, наказан будет весь десяток. Если сотня отступит без приказа, вырубят каждого пятого. Отстающему в походе насыпают песок в сапоги, привязывают их на шее и дальше семенит он босым. Если снова отстаёт – казнить его, отсеивать слабых ещё до боя.

Хромец пояснил: к зиме Тохтамыш может удвоить свои тумены, наступать надо стремительно и скрытно. Так наступать, чтоб не успели все его части соединиться, разделить их ещё до решающего боя. Отсечь восточные улусы, потом отрезать и северные, чтоб основные части остались без подкрепленья. На совете выбрали трудный путь – на север. Но это же сотни лишних фарсахов! В чём здесь хитрость, не понимали послы-пленники. Всё сделано, чтобы о походе поздно узнали в Сарае. С юга пойти, старым монгольским путём – мигом дойдёт весть до хана, и орда будет биться на переправах, а это всегда потери. Даже старикам-ордынцам повелел отрубать головы, забирать в аилах весь скот, юрты истреблять напрочь. Это для войны правило, Тохтамыш перед походом на Москву тоже перебил русских купцов.

Но немыслимо же это – провести через Голодную степь четыреста тысяч коней! Ведь в лучших частях по три коня положено всаднику в походе. И с ними – через полупустыню?! Весна провела ратников на север. Голодная степь на короткое время пыхнула зелёной молодью, и войско полтора месяца двигалось по морю тюльпанов. Кони хватали на ходу головки цветов, а ночами поправлялись на молодой травке, и кобылы снова давали молоко. Пища – раз в день, и только просяная затируха. Через месяц все поджарые, как степные волки. А главная нужда – в воде. Верблюдам хоть бы что, а кони начали падать. Их сразу под нож, даже аргамаков, чтоб никакой задержки. Кусок конины под седло и вперёд, есть можно только перед сном. За войском – пыль на полнеба, и степь мертвеет до следующей весны. Перед закатом великое войско, от горизонта до горизонта, становится на колени лицом на юг – вечерний намаз. А вороны, как вестники смерти, стаями летят за людьми и конями. Видно, шайтан даёт им знать: скоро будет много-много пищи.

Сколько походов вынесло войско Тимура, и каких походов, а этот оказался самым трудным. Пять месяцев скорого пути и два из них по безводной степи! Через полтора месяца войско онемело, все молчали. Турсуки пустые, глаза у всех ввалились, и головы отупели. А впереди бои на переправах. Кто дойдёт до них? Первый отдых в предгорье. Здесь опять послы увидели эмира: несли его на носилках в гору. Он приказал высечь надпись на камне – в назиданье векам – и захотел увидеть её. Арабскими буквами на чагатайском языке: «Султан Турана пошёл по кровь Тохтамыш-хана…

Узнали тут послы-пленники число войска: двести тысяч!! Всю ночь думали, что делать, как известить хана, ведь он не ждёт нападенья до осени. И нашли выход: во время облавной охоты бежали нукеры Едигея. Не из-за денег, из мести: казнили незаслуженно их друга, а Едигей не заступился. Охота же удалась на славу. Когда подошли к Тоболу, чамбулы по степи и перелескам разошлись с тулумбасами и боевыми тубами. Согнали в кучу тысячи косуль, сайгаков, тарпанов, и пали они под саблями и копьями. Невиданные лоси, звери копытные, с рогами ветвистыми, дали много мяса. Зайчишки уходили из-под ног коней под смех всадников. Кто не знает про знатные ханские охоты, а про такую – не слыхано. Но и поход ведь небывалый. И до чего же богат улус этот дичью! Тут проверка ловкости и слаженности частей. Чуть отдохнули, наелись и опять путь от зари до зари.

За Тоболом кусты и перелески, воды много и коням корма вдоволь. В степи дорог нет, а тут вот они – и сакма, тропа для всадников, и следы от таратаек. Тут во все стороны поскакали конные караулы и донесли: стоит Тохтамыш за Яиком-рекой, где геройствовал Урал-батыр. Стоит хан, ждёт войско с юга. Хочет на переправе бить плывущих из луков, топтать конями на мели и протыкать спины копьями.

Но как биться изнурённым людям на оголодавших конях? Ордынцы на своей земле стоять будут насмерть. Биться-то со всей ордой, а она ведь большой войны никогда не проигрывала. Тяжёлые мысли свинцом наливали усталые головы, расхолаживали сердца. Измотанные, голодные и понурые аскеры думали об одном: зачем большая война с единоверцами? Угодный аллаху образ жизни – борьба с неверными. Одно дело смерть в бою с гяурами, тут погибший идёт прямо в рай, совсем другое – бой с мусульманами. Тут убитый вряд ли будет считаться шахидом – мучеником за веру. Хотя правильно говорят: в орде все наполовину язычники. Какие там, в степи, мечети?

План ордынский понятен, и взятые ночью языки подтвердили: главный бой – на переправе, на Яике. Великий эмир угадал, что твердят там князья-нойоны: стянуть туда к осени главные силы, занять броды и ждать гостей из Самарканда. И прикидывал эмир, как обхитрить разведку врага, не плохую разведку. Сделаем вид, что готовим переправу, а сами повернём на север, в верховья Яика. Там и броды найти легче. Не разделиться, бока не подставить – вот что важно.

Слухи поползли по всем частям: заманивает Тохтамыш в самую глубь степей, по частям хочет добивать истощённое войско. После перехода Яика устроил великий эмир смотр войску, как делал это в Самарканде. В парадной одежде, со скипетром в руке – с золотой бычьей головой – объезжал он измотанные тысячи под рёв труб и грохот барабанов. Среди командиров были сын его и внук. Иногда он слезал с коня и проверял вооруженье. Похвалил воинов, сказал о хорошем боевом духе – залоге победы. И резко повернул к Булгарскому улусу, чтоб оттуда, с севера, загнать ордынцев в Самарскую луку. Чтоб отступать им было некуда: позади – Итиль-Волга, рядом Сарай, столица орды.

Потерял хан противника, тот как в землю канул. Головы ломали потом: зачем было идти ему в сторону великого Булгара?! Две недели откармливали там коней, а разведка собирала сведенья. Лучший свой кул, самый подвижный, Тимур оставил в засаде. Тут назначено было место соединенья частей, и сюда ночью привёл свои кошуны сын Мамая, перешедший к Тохтамышу. В плен угодил тумен с хорошим обозом. Подпитались аскеры, а пленников голодать заставили. Простые ордынцы согласились пасти коней и верблюдов – лишь бы в живых остаться. А нойоны показали на допросе, что у Тохтамыша набрано двадцать четыре тумена. Ничего страшного, главное – загнать хана в треугольник. А он сам выбрал место боя – слиянье рек Кондурчи и Сока, в Самарскую луку не полез. Но и здесь можно уплотнить орду, перемешать и гнать к Итилю-Волге. Здесь оба стана молились о победе в большой битве. И тем, и другим не надо было растолковывать: бой будет неслыханно жестокий. От сотворенья не сходилось на берегах Итиля-Волги столько войска, да с какими испытанными командирами.

«15 реджеба 793 года Хиждры, в год Барана, когда погода прояснилась, Тимур-завоеватель в местности Кондурча лично приступил к приведению войск в боевой порядок».

Великий князь Василий Дмитриевич

А твоего христолюбиваго воинства много падеть,

но обаче твой верх, твоя слава будеть.

Не так ли говорили князьям русским, когда они сюда вот отъезжали – в кичливо-пышный град Сарай? Подавляет он. На что тут надеяться, когда видишь богатство татар, слышишь гомон бесконечного рынка? Но сейчас тихо, Тохтамыш-царь где-то тьмы свои собирает – припекло татар.

Сарай Берке горбится каменными улицами, на гору взбирается. А там – царский дворец, хотя цари-ханы в нём редко бывают. Татары говорят: в старом Сарае, батыевом, царский дворец выше. А Батый, он сперва-то столицей сделал старый Булгар, потом уж на юг переехал, в устье Волги. Но этот Сарай, говорят, богаче. Самодовольный город, куда Москве до него! Не сосчитать, сколько денег она отдала сюда и сколько раз полон русский через него прогнали! Отец не раз сюда ездил – боролся за ярлык великого князя. Всех одолел – и хитроумного суздальского князя, и упёртого тверского, и запуганного рязанского. Два года уж, как умер. Великий стол завещал в грамоте сыну, сам так решил, позволенья у татар не спрашивал. Теперь вот, на третье лето после смерти его, и приехал сюда новый великий князь – Василий Димитриевич.

Орда и Литва с двух сторон Русь обложили, – вот и не вынесло у отца сердце. Внезапная смерть была, сердечным ударом лекари назвали. Да, мало пожил отец, во цвете лет отошёл Дмитрий Иванович Донской… Ещё бы лет с десяточек – вернул бы все отнятые города. Но и так успел не мало. Мамая разбил, а Ягайлу приструнил. Тверь сдалась, Новгород присмирел, Рязань мира просит. Бог миловал, с Литвой обошлось без большой войны. Тестюшка Витовт, правда, нахально попирает рубежи наши.

Да, славная победа была на Дону, но полегли там основные полки русские. Правда, и орда съёжилась, как загнанный конь, с боков опала. С закату земли её Литва заняла, а с востоку – не поймёшь кто такие. Оно и хорошо, коли татары меж собой ратятся, да отнял царь у Москвы великое княженье. Отобрал и Владимир, и Переславль, и Кострому, и Юрьев-Польский! И Галицкое княжение отдал дмитровскому князю, а ростовским князьям вернул половину их земель. Как и не было раденья прадеда Ивана Калиты, будто бы и не возвышалась Москва. Но орде не пошло на пользу, цари знай режут друг друга.

Когда два Дмитрия, московский и ростовский, «спёрлись о великом княжении», деньги помогли отцу вернуть ярлык великого князя. Ростовский князь скрылся в Суздаль, а Московский въехал во Владимир под звон колокольный. И сразу вернул половину Ростовской земли, а с ней и Галицкое княжество. Успел отец, написал завещанье: я-де царствовал и держал землю Русскую, противнику во бранях страшен был и поганых посрамил с Божьей помочью. И великое княжение укрепил и сотворил мир на Руси. Призвал сыновей ничего не творить супротив боярской думы, тогда облегчится тягота земли и умножится слава державная.

Перед смертью, наедине, сказал он сыну-наследнику: пока не приберёт Москва другие княжества, не одолеть нам орду. Наложишь длань на Тверь и Новгород – вот тогда будешь великим князем. Плюгавых царьков склоняй к дружбе, и чем больше их будет, тем лучше, пусть подольше не затухает в орде замятня. Хвали малых царьков-самозванцев, а новых Мамаев опасайся, дабы не восстановили Большую орду. Чашу горечи испил отец после Куликовской победы, вот и зашлось сердце-то. Монеты новые велел чеканить. Копейка московская наша по всей Волге идёт, уже сильней она новгородской сабельки. У них же воин с саблей на монетах, у нас с копьём. Медные деньги в Сарае не берут, только серебряные, а лучше всего действуют золотые гривны. Из-за них они походы учиняют. Иногда город разграбят донага, а золота не найдут: хорошо спрятано. В ходу ещё на Москве куны, а в дальних землях принимают рубль – половина гривны.

Базарище-то здесь до чего большой! Ряд за рядом стоят торговцы, и всё-то есть у них на лавках. По окраине много глинобитных домов, а центр – сплошь хоромы каменные. И мечеть за мечетью – стены расписные, крыши сверкают под солнцем. Даже в Литве и Польше не видел таких богатых церквей, чего уж говорить о наших. Сарай, он что, самый большой город во всём свете? Нет, где-то есть Царьград, и в нём тоже царь сидит, только белый царь, православный. Видать, не сильней он ордынского-то… Сарай окружён шатрами степняков – на войну собираются. А раньше только правители-беки приезжали из улусов, тоже в шатрах жили со своей челядью… Чем она, орда-то, восстанавливалась? Грабежом, больше ей нечем.

Мамай тогда здесь властвовал, правда, недолго. Выдал ярлык на великое княжение Михаилу Тверскому, а отец сказал послу ордынскому: «К ярлыку не еду, Михаила на княжение в землю Владимирскую не пущу». И Мамай уступил, вернул ярлык Москве, правда, за большие деньги. Но через четыре года снова отдал ярлык Тверскому князю, опять же за немалые деньжищи, и Дмитрий не подчинился в другой раз: поход начал на Тверь. Михаил признал себя младшим князем, и это подчиненье установилось навсегда. Божьим промыслом дал отец укорот темнику. А всё же не так сильно повредил орду, восстановил её Тохтамыш-царь. И сделал, собака, с Москвой то, что не удалось Мамаю. Думали: конец орде, теперь никто уж нас не тронет. Как будто улеглось всё, устоялось, и вот – выходит не известно что. Царёк на царька наезжает, и нас, грешных, на рати гонят.

Мамаев-то позор орда быстро забыла, а сожжением Москвы до сей поры гордится. Не вся орда пошла с Мамаем, только половина, больше-то наёмники. Вот дойдёт ли сюда, в излучину Волги, этот Темирь или как его там? Издалека пришёл, откуда-то с жаркой стороны. Объединиться бы с ним, да говорят, он всех христиан убивает без разбору. Возьмёт ли город? Раскатал бы его по камушкам, то-то была бы милость Божья!.. Только вот новое иго на Русь не наложил бы, да ещё и похуже. Так или не так, а сеча будет страшная, надо как-то бы в сторонке остаться. Надо, чтоб Русь избежала нашествия Темиря. О нём ведь сказано: «Вельми нежалостлив и зело немилостив, и лют мучитель, и зол гонитель…».

По всему видать, отменно кровавый выйдет бой. Конники в доспехах, со щитами и копьями, едут большими отрядами. Верблюды везут арбы, есть и телеги. Забегали тараканы, пришло и на вас претыканье. Велит царь Тохтамыш вести полки московские на бой с этим хромым Темирем. Как курятам, головы под топор подставлять. А на что нам их распря? На погибель гонит царь татарский. Что тот, то и этот одно потребует – вези дани-выходы. Ну, деньги – дело наживное, а вот тысячи на убой вести… для спасенья орды. А Русь и так обезлюдела. Ночи не спал, не довёл свои полки до Сарая, отвёл на север. Там их татарские киличеи обучают. Теперь одно остаётся – тянуть время, изображать непонятливость. Жизнью рисковать приходится, Русь как-то спасать надо. Коли Тохтамыш победит, Москва останется с тем же, а если Темирь-Хромец?.. кто их разберёт. А может, откуда пришёл, туда и вернётся? Ну, на всё воля Божья…

Чем-то надо оправдаться перед царём, чтоб избежать расправы… Когда ходили нижегородцы в земли хромого Темиря, отпустил их царь с полдороги. Тогда Тохтамыш-царь собрал войско со всего улуса Джучи и повёл в бой на берега Сырдарьи. А как отступил в Дикую степь, разрешил русским князьям домой повернуть. Не гожи к настоящей войне, так ордынцы определили. По одному коню на воина – для дальнего похода никак, вот и пали кони в степи. Оружие у русских – худоба одна, выучка мала, обуза от них, а не помощь. Один хмурый сотник, злой на вид, а умный, сказал у костра: – Столкнёмся с хорезмийцами, наутёк пойдём – вы отстанете, вас изрубят. Вот для чего нужны вы хану – зад наш прикрыть…

И русские шли тогда, и булгары с аланами, и башкирды, и черкесы по степи растянулись. На осаду Бухары вёл царь татарский. Пока Хромец в Персии, можно хорошо поживиться в его городах, потом скрыться в степи. А эмир велел сыновьям наскоро двинуть войско навстречу ордынцам. Узнали про то русские – перестали коней поить вечерами, и чуть не половина их пала посреди степи. Тогда и отпустил царь домой с полдороги. Вот на это сослаться, попроситься стольный город их оборонять. А там видно будет…

Через три месяца после смерти отца, Дмитрия Донского, посол царя Тохтамыша вручил Василию ярлык на великое княжение Владимирское. Тогда же прибыли в Москву три важных киличея и предложили свою службу великому князю. Поняли: в Москве-то служить куда выгоднее, чем в Сарае. Шатучесть в орде растёт, вот и тянутся к Москве – ищут силу. Сразу трое молодых князей татарских! Это старые друзья, помогавшие бежать из Орды. Их сам митрополит Киприан крестил и рассказал, отчего имена такие – Анания, Азария и Мисаил. Царь Навуходоносор велел в пещи сжечь трёх отроков – Анания, Азарию и Мисаила, – а они спасены были ангелом. И с ними вместе был в ту пещь огненну пророк Даниил низвержен и спасён попечением Божиим. А сыну Навуходоносора, царю Валтасару, толковал он, Даниил-пророк, сон его царский: ждёт его разделенье царства и погибель конечная. По великим грехам это предречено было, и сбылось по воле царя небесного. И закивали новокрещены и земно поклонились князю и митрополиту, как положено христианам. Тремя боярами больше стало на Москве, пришли они водить лучшие полки. Воистые по крови, в ратях не робкие, в походы ходить отцы их большие были охотники и детям стать эту передали. Сёла дали им, жёнок тут же подобрали, и теперь они важные чины в княжьем совете.

Бой, учил окольничий Азария, его понимать надо, а не соваться куды ни попадя. Тохтамыш-хан старых тумен-баши не слушает, всё на свой салтык воротит, орде это плохо, а вам добро. Даже огланы-царевичи трусят поправлять его: гордый он и в бою нетерпеливый. Учиться воевать – это смолоду, поддакивал окольничий Мисаил, а по родству подбирать – последнее дело. Мамая возьми, кивал головой Анания, старший из них: на вершине власти был, а слетел, и нет его. А почему? Решил, что всех умнее, что под хорошей звездой родился. – Да нешто пророк он, чтоб судьбу-то знать?! – дивились русские сотники…

На русском подворье не сразу нашли наместника, русского княжича. Он суздальский, тоже боролся за ярлык великого князя. Суслик суетливый, врёт с утра до вечера, глаза бегают. К нему первым делом все князья обращаются, большие и малые, и царь ему верит, чует в нём цепную собаку.

– Где царь ныне?

– А мне откуль знать? Где-то на берегу. Поспешай, а то снимет голову.

– Да куда мне вести полки-то?

– На Волгу, куда ещё. Все там, здесь войска нету. Надо не пустить Темиря через реку. Переправляйся и ты, и найдёшь царскую ставку.

Дворец пуст, Тохтамыша не будет здесь, наверно, до осени. Можно оттянуть встречу, а там… будь что будет. Кто бы ни победил, лишь бы Москва не пострадала.

В низовья Камы увёл войско Василий Дмитриевич, выше Самарской луки, а Тимур не стал преследовать русских. Не до того ему было, убоялся холодов и голой осенней степи. Всё взвесил князь Василий Дмитриевич, и не прогадал. Обхитрил злохитрого Тохтамыша, не привёл на убой полки русские. Потом сам явился перед ханом: вот он я, казни меня. Ты, мол, царь великий, в прошлый раз сказал: не годитесь вы для большой войны. Вот мы и решили: будем оборонять город Сарай… Иначе отберёт ведь ярлык на великое княженье.

Да, после разгрома явился князь к хану с золотом и выкупил ярлык на княженье Суздальско-Новгородское. Куда побитому деваться, войско набирать надо, взял царь деньги и плясал, небось, на радостях. Правда, обещал князь помочь царю в войне с хромым Темирем. Но обошлось без большой войны с ним.

Эмиры уцелевшие головами качали: в прежние годы русский улус смирным был, а теперь совсем страх потерял. Громовые таратайки завели вон, шайтан их выдумал. От них кони на дыбы встают. Этак удаль бахадуров совсем ни во что станет.

На Кондурче

Позади их оказалась река Итиль,

а спереди меч губительный.

Шереф-аддин Али Иезди

Не наказали и ладно. Доволен Нурадын: вернули родную тысячу. Всё правильно, за посольство Султан-бий отвечал, с него и спрос. Но и его не наказал хан, послал туменом командовать. На доверии этом и держится да на придворных хитростях. В них Султан-бий собаку съел, а в войне не так уж много понимает. На большом совете льстит хану бессовестно, советы даёт успокоительные:

– Из кого войско Хромца? Из потомков райя, их ещё Чингисхан сделал покорными. Вот кого он пригнал, у него пятьдесят тысяч пеших лучников. А какой с них толк в конном бою? Да мы мигом их раздавим, и луки поднять не успеют. Сколько степь даёт конников, в городе столько не собрать. Бой со всею степью – это ему не города брать. Постращать Темир-Аксак захотел, припугнёт и уйдёт.

Допустил хан на совет как разведчика, а совет вышел шумным, мнения раскололись. Исабек, опытный тумен-баши, не давал говорить другим: – Государь-владыка, наше мнение, старых командиров: надо кружить по степи, по частям бить надо. В степи они слепые, не смыслят в ней. Бить по ночам и скрываться в степи.

Шинте-оглан, командир правого крыла, поддержал его: – Великий хан, на каждой речке засаду надо делать. Повелитель наш, коней у них меньше, чем у нас, и ещё можно убавить. Им за нами не угнаться, кони у них истощены. И главный бой – на переправе.

– По ночам коней отбивать – это понятно, – подал голос хан, – но это не главное дело.

А начитанный Конур-бек рассуждал, закатывая глаза к небу:

– Надо делать, повелитель, как скифы, когда царь Дарий пошёл на них. Они его глубоко в степь заманили, где воды нет, прикидывались, что бегут, и били по частям.

– Скифы были гяуры, – проворчал хан, – а мы – правоверные.

Его успокоили: у Хромца конницы на четыре тумена меньше, и как он собирается разбить орду? Хитёр он, коварен, но и мы не бельмесы. Хан кивал в сторону лихих и ретивых. И в завершение военного совета припечатал:

– Бой всё решит. Большое войско ночными наскоками не победишь, и переправы Хромец найдёт неопасные. Конных туменов у них меньше, кони и люди измотаны большим походом. Правду говорит Султан-бий: постращать хочет Хромец, а нас не запугаешь. С нами Аллах и слава орды!

А старые тумен-баши мотали на ус: три полководца ушли. Едигей, Кунче-оглан и Темир-Кутлуг – подручные у Тимура.

Нехорошее предчувствие у Нурадына. Двести тысяч пришло – бой-то какой будет! Ну да, огромное войско можно растрепать из засад. Но никогда раньше орда не воевала с войском сразу в двести тысяч. От сотворенья ведь не сходилось столько воинов на берегах Итиля. Это не с гяурами воевать, тут враги на одном языке говорят, одному аллаху молятся… И что-то сразу не так идёт: уничтожил эмир полтора тумена, не успевших влиться в общее войско. Потом ночью на севере ещё окружили полтумена да с богатым обозом, почти всех изрубили, в плен мало взяли. До основного боя почти сравнялись числом – плохое предзнаменованье. Зачем они успокаивают хана?

Всё вызнали послы-разведчики, да хан-то почти не слушает. В сторожевом самаркандском полку все до одного бахадуры, и рядовой получает здесь как сотник. Центр – самый крупный кул. Края его подкрепил эмир панцирной конницей. Третий кул – тяжёлая конница. Их расположит позади «великого» корпуса – на случай прорыва. Знает Хромец монгольскую тактику и хочет превзойти её. Не дать охватить себя с боков, загородить врагу выход в тыл.

Четвёртый кул – пешие стрелки с деревянными щитами. Справа и слева корпус этот подпирают конники, не дадут смять его. Пятый и шестой кулы выстроены в один эшелон, это левый фланг. Седьмой кул – два тумена проверенной боеспособности.

Все уже знают: Хромец послал на юг лучший тумен, командиром поставил сына Омар-Шейха. Обозы ордынские отбили, много коней угнали – ордынцы успокаивают друг друга: бой, мол, грабежом не выиграешь. А эмир уже разглядел: центр у Тохтамыша на виду, а резерв слаб, нет надёжного резерва. Значит, кинет гвардию на прорыв, пошлёт в лобовую лучшие тумены. Вот основной расчёт: заманить их в ловушку, подставить под стрелы. Полягут ударные части – остальные растеряются.

Ждали, прикидывали число вражьей рати, и всё же поражены были. «Появился сторожевой отряд, а вслед за ним и войско целиком. От многочисленности его смутился глаз разума, от пыли из-под копыт лошадей потемнел воздух… На это поле брани пришло столько неприятельского войска, что счётчик воображения не в силах сосчитать его пальцами сравнения и предположительного счёта. Тимур-завоеватель, по крайней храбрости и отваге своей, приказал своему войску сделать привал и разбить палатки на виду. Тохтамыш поражён был полным самообладанием и чрезвычайной отвагой победоносного войска, и пренебрежением к неприятелю».

Хаким был на верху блаженства: попал в разведку. Увидел хана вблизи: лицо озабочено, а глаза, полумонгольские, как-то сами по себе улыбаются. В ожидании удачи, что ли? Да, хан нашёл место, даст бой на невидимой черте, на рубеже. Рядовые воины говорят друг другу: ну, держись, хромоногий, вышибем зубы-то. А отец, Нурадын, большого добился – перевёл сына во вторую линию гвардии. Об этом же все мечтают.

Ордынская конница почти смяла левое крыло Тимура, но наткнулась на стойкий резерв. Обойти сильное правое крыло Тимура Тохтамыш не решился, лучшие силы бросил на штурм левого фланга. Ему дали зайти в тыл и тут устроили капкан. Войско Тохтамышево, к Итилю пятясь, к Самарской луке, уже смешало строй. Проморгал хан свою выгоду, не расколол врага до решающего боя, дал ему отдохнуть. Но кто же усомнится в победе, когда конного войска у тебя больше?! Разведка донесла ему: центр у эмира провальный, так себе центр. И само пришло решенье: тяжёлая панцирная конница обойдёт вражье войско сбоку, распорет его повдоль и будет добивать по частям. Все на совете закивали бородами: старая монгольская тактика, никогда она не устареет…

А Тимур не побоялся тронуть почтенную монгольскую старину. Семь больших корпусов создал, по три тумена в каждом, с очень сильным резервом. Центр только на вид слабый, поставил за ним свой любимый кул, а командир его – мастер обороны. Во втором и третьем куле надёжные рубаки, в трёх вой­нах проверенные, хорошо себя показали в иранском походе.

Сражение, с переменным успехом, длилось три дня. Павших уже не меньше, чем на Куликовом поле, а Тимур всё ждёт переломного момента. И чего он кружит, почему уклоняется от решающего боя? Третий день ждёт орда главной атаки, а Тимуровы части только вяло обороняются. Зачем тогда пришли? Старый Абдулла-бек головой качает: – Трудно тумен развернуть, как он уплотнил наши ряды. Только лобовая атака остаётся нам, это не выгодно. Где у него ударные части – не поймёшь. У орды-то всегда в центре. – За ними и следит Тимур: как двинут их в атаку – момент перелома. Тохтамыш всё выжидал, не стал атаковать первым, и час от часу падал боевой дух у его войска. Конники-ордынцы ходят кругами, забрасывают тучей стрел, но у Тимура войско стойкое.

Наконец-то перестали пятиться. Хан указал место: здесь будем атаковать. Султан-бий скорей головой кивает, радуется по-холуйски, а бывалые тумен-баши переглянулись: нехорошее место, конную лаву развернуть трудно. Как пойдут на охват правое и левое крылья, когда там и тут кочкарник, полуболото? Одна речка в другую впала, если влезть в этот угол, – не повернуться. Как её звать, эту речку? – Кондурча, Бобровая речка. Она впадает в реку Сок, а рядом река Самара. Обе в Итиль-Волгу, считай, рядом впадают. А она здесь петлю выписывает. В этот мешок нас заталкивают. Вон он, Тимур, занял уже высокое место, шатёр свой на холме поставил. И завтракает, подносят ему блюда и кувшины. Бойтесь, мол, а я вас не боюсь нисколечко. Значит, к прорыву не готовится, измором хочет взять?

Осторожничает Хромая Лиса, не уверен в себе. Стрелковые наскоки да рубка по краям: только закипит сраженье – откатятся аскеры, опять ожидание на жаре, в духоте. Вот сейчас, вот начинается, а так и не дождались настоящей атаки. Разве стрелами уложишь войско в двести тысяч?! Изматывает Темир-Аксак, у него правило: первые атаки – разведка-обманка, победу даёт только девятая. Дай противнику погорячиться, и он подставится, сам подарит тебе победу. Задыхаются тяжёлые латники, томятся без воды, а велено стоять на месте, нельзя их трогать до переломного момента. И те, и другие злятся на своих командиров: зачем нас сюда пригнали? А тумен-баши сами не знают, что им делать: не по правилам Хромец воюет. Два дня тянется вялый бой без всякого перевеса – виданое ли дело! Хотя всё ясно: измотаны за пять месяцев похода.

В середине третьего дня решился хан: всё, час настал. Знак гвардии, и с гулом пошли конные тысячи, вал за валом. Хорошо пошли, со свистом и гиканьем летят копейщики в добротных латах. Четыре лучших тумена брошены на прорыв, и валятся хорезмийцы под ноги коней ордынских. Ага, проломили центр, отрезали угол! Нашли-таки слабое место, оторвали часть прославленного войска. Ещё ханский знак – и в обход ринулось восемь лучших туменов, по четыре с обеих сторон, а фланговый охват – это же залог победы. В тыл зашли, в тыл, вот он, перелом боя!! Знай наших, это орда идёт, степные батыры! Какое войско устоит, когда с краёв его охватили и центр почти проломлен? Ничто уже не поможет Хромцу, и впереди даже не видно конных рядов.

О, этот гул конной лавы, нарастающий рёв урра-ах, эти искажённые яростью лица копейщиков – их знает только бывалый воин. Кто может противостоять удару ордынской гвардии? Только другая конница, более сильная. А её нет, не видно. Пешие впереди со своими луками, вот уж будет услада ордынским саблям! Да любой обозник знает: если расколот центр и зашли в тыл, – всё, битва проиграна.

Свой главный удар Тохтамыш обрушил на корпус Омар-шейха. Отряды латников, сменяя друг друга, били и били в одно место. Безотказный приём, ещё монголы назвали его долотом. Прорвали вражеский фланг, и Тохтамыш ликовал: теперь всё готово для атаки с тыла. Но стойкий левый кул Тимура быстро перестроился, Омар-шейх задвинул конников за пеших стрелков с деревянными щитами. Тохтамыш послал сюда гвардию в лобовую атаку, и это была роковая ошибка. Тимур вывел свои резервные части – и Тохтамыш перестал понимать, что происходит. Как не бывало ордынского прорыва.

Со своего холма разглядел эмир: Тохтамыш послал в атаку отборные части. Всё, резерва нет у него. И бросил навстречу им, в заманку, в жертву, кипчакский тумен. Вот-вот пройдёт орда сквозь ряды до шатра самого эмира, и тогда быть ему в плену. А впереди не видно настоящих воинов, одни пешие обозники. Но что за невидаль: зачем-то закопались они по плечи в землю и загородились большими деревянными щитами. И тучу стрел шлют в лица конных батыров. В кучу сбилась ордынская гвардия, свилась плотным клубком, и давят, давят сами себя конники.

Нурадын повёл вперёд свою тысячу, не дожидаясь приказа Султан-бия. Где тут к нему пробьёшься, и от него вестовой не пройдёт сквозь месиво, а ждать нельзя. Узнать, что там такое, почему стих гул атаки. Как будто лбом в стену ударились. Копья трещат, как хворост, кони кувыркаются куда-то в яму. Тимуровы аскеры сдвинули щиты и почему-то пропускают сквозь свои ряды.

О, тут кровавое месиво! Всадники один за другим опрокидываются под стрелами, кони падают и давят свалившихся. Видно, стреляют и в головы коней, бьются они в судороге и добивают копытами раненых. Длинный ров, глубокий, полукругом идёт, и перед ним доски-чапары. Вот что тут делалось – окапывались они два дня. И вот для чего везли эти деревянные щиты на арбах. Слева – лица, перекошенные яростью, снизу – шлемы во рву, голова к голове. И туча стрел в лица конников. А луки-то, луки-то у окопников – в полный рост! Всадники с такими далеко не уедут – больно уж тяжелы. Стрелы всё бронебойные, даже латы пробивают, не только кольчуги. И стрелки в годах все, выстрел за выстрелом – глазом не моргнёшь. Эти кроты шлют смерть, а гвардейцам не двинуться ни вперёд, ни назад. А так хорошо пошло!

Разбился ураганный натиск, хрип стоит да ругань. Не сеча тут, а давильня! Этот ров никаким клином копейщиков не прорвать, и колесо-круг лучников ничего с ним не сделает. Саблями тем более не достанешь. В ловушку угодила гвардия. На малые кучки разбились латные конники, для чего-то спина к спине прижимаются – не знают, что делать. А стрелы косят их да косят. Сами себя давят ордынцы и тают, тают под стрелами. Сотня за сотней валятся батыры ордынские и мало-помалу начали отступать, а это уже не геройство. Кто вырвался из клещей – бросился наутёк.

О, тут и арбалетчики! Стрелы в грудь – это не страшно: зерцало у Нурадына из добротной стали. Вот в лицо – и свет померк в глазах. И уже не видел Нурадын, как бой перешёл в побоище, как отступали ордынцы и как побежали. Только от земли отлетевши, только оставив тело содрогающееся, увидела душа-облачко: до великой реки поля завалены трупами, даже коням ступать трудно. За полдня не объедешь павших, лишь один из троих спасся. Два дня добивали, гнали до Итиля-Волги. Тысячи кинулись в реку и потонули.

Как-то пробрались лазутчики тимуровы в центр врага, убили там знаменосца и опустили ханский стяг. Это означало: «Отступаем». Смешалось войско Тохтамыша, побежали ордынцы. Конница Тимура гнала их до самой Волги и уложила тысячи.

Хаким скакал в ханской гвардии, три сотни осталось в ней от тысячи. Проиграли бой, под разгром орду хан подставил. Позади широкая Итиль-река, а со стороны солнца настигали копья и сабли. Распавшиеся уже не на тысячи, а на сотни ордынцы гибли почти поголовно. Половина войска легла между речками на приволжской равнине, на много вёрст трупы покрыли землю. По брёвнышку раскатали маленькую пристань Самар, и кое-кто успел изладить салики – лёгкие, узенькие плоты. Такой и пятерых-то не выдержит, а за них цеплялись по пятнадцать-двадцать человек. И первыми те тонули, кто не успел скинуть кольчуги. Тысячи плыли рядом с конями, держась за сёдла, и многие утонули на середине реки. Но хана его ближним удалось спасти.

Из каждого десятка Тимур велел выделить семь человек для преследования врага, остальные подбирали своих раненых, а покалеченных ордынцев оставили умирать. Несколько ночей доносились с поля стоны и крики – никто не спешил на помощь. Арбы опять пригодились, но уже для другого дела – везти домой раненых. Много их похоронено по дороге домой, в чужих степях. Двести тысяч туда шло, чуть больше ста – обратно.

Хакимова сотня мчалась рядом с ханом – уводила врага от Сарая. А Тимур в Сарай-то и не пошёл: наказал хана – и будет с него. Владыка небесный, что в мире деется!? Точно небо рухнуло: город на орду войной пришёл – и победил. Неслыханное дело, невозможное. Победители почти месяц сгоняли в кучу скот и пленниц. И хоронили своих целую неделю, потери и для Железного Хромца оказались неслыханными…

* * *

Арабский историк записал: «Взвилась на воздух пыль от копыт и лилась кровь от мечей. Кони смерти не переставали носиться и крутиться, и погрузились в море крови все – и знатные, и простые. Длился этот бой и погром три дня. Пыль и кровь застилали очи бившихся, и казалось им, что земель стало шесть, а небес, как морей, восемь».

Русские смотрели со стороны, как тонула рассеянная рать, ещё вчера непобедимая. Кто за седло держался, кто за хвост коня, и тысячи ушли на дно Волги-матушки. Тут дело Божье, тут милость Его… Хорошо вышло – спас князь свои полки от резни никчемушной. Мести ждал, а не до него стало побитому царю Тохтамышу.

К выгоде Москве пришлась битва на Кондурче. Теперь долго не будет опасности со стороны степи. Орда погрузится в резню улусов, в межсобойную вой­ну. И в том виден суд Божий. Русь скоро запамятовала про Кондурчу, хотя битва эта была крупнее Куликовской. Про ту пели калики перехожие: Распахана пашня, не плугами пахана, не сохами – борзых комоней копытами; посеяна была пашня всё телами младых воинов, поливана была пашня кровью нашей горячею. А тут – нет, не пели. В орде – другое дело, там первое горькое сказанье. Осталось название речки – Кандыбулак, Кровавый ручей. Его запрудили телами.

Двадцать шесть дней праздновал Тимур победу на Кондурче. Одни пировали на берегу великой реки, другие перевязывали раны стонущим друзьям, третьи закапывали убитых. Раненые ордынцы тихо угасали. Через три дня поднялся над полем нестерпимый смрад – жара стояла. Кроме ворон никто сюда не сунется, им-то пир раздольный. Они правильно считают: ради их довольства и затевают люди большие битвы… И, похоже, не понял хан – почему провал, кинулся набирать новое войско. Мощь орды, слава её – разве есть на земле что-то выше? А блеск ханского двора! А парады-смотры, а награды – кто ж от них откажется? А шатры и гаремы военачальников!

Сны наяву

Пойти захочу – земля моя где?

Взлететь захочу – а крылья где?

Пристанище от насилья где?

Косые лучи из-за тучи нащупывают землю, ищут и не находят. Вот-вот солнце за холм зайдёт, и даль исчезнет. Постоять здесь, тишину послушать. Редко ведь удаётся быть наедине с собой. На кургане человек ближе к небу, особенно если на коне он. Тут память зовёт-кличет тени прошлого…

– Акимка-а-о! – мать зовёт. Задремлешь, и догоняет голос из детства. В емшане-полыни, в сухом ковыле находили её руки, подхватывали и подкидывали к небу. Губы тянулись ко лбу, к щекам и ушам, белое-белое лицо на миг-другой озаряло счастье. А по щекам-то всё равно слёзы. Потом слёз не стало, хотя печали в глазах прибавилось. А после первого лета ученья, когда вернулся обветренным, пропахшим конским потом, с копьём и саблей, глядела и не узнавала: молодой татарин вошёл в юрту. И потом встречала с испугом в глазах: неужели это сын? Воину нельзя подражать женщине. Отцом гордился, а мать любил тихо и просто.

Байбача был в боевом десятке – сын мурзы, а в аиле, меж детей – сын рабыни. Но старики кивали вслед бородами: – Батыр растёт, добрый будет рубака. Маленьким на мать походил, был, наверно, в её родню. Она и говорила: «Вылитый дед Матвей». А подрос – и сзади, и походкой – кипчак. Для войскового порядка это, конечно, лучше, там забудь, что ты урус наполовину. С соседом Естемесом дрались часто, тот, побитый, бежал жаловаться, и над ним смеялись: тоже мне сардар-полководец. Татар-кижи не плачут, не положено. А отец его хвастал, что они – племя ногайское. И правда, Естемес высоким вырос, сразу стал десятником, в родне у него тумен-баши. На летних сборах спрашивал со злой усмешкой: – Зачем в войске желтоволосые рабы? Ничего они в степи не понимают, воевать не смыслят. Сильный – на коне с саблей, слабый – пусть на земле с плугом. Только от дочерей их польза – пусть рожают больше, а язык свой поскорей забудут. И пели в аиле: Когда в лугах умножается скот, детям в аилах теряется счёт…

Называла мать сына жеребёнком, а татары-кипчаки – верблюжонком. Говорила: верблюдиц, их даже доить-то противно, а они их любят. Коней режут и едят – нехристи. Зимними вечерами, когда вдвоём оставались в юрте, мать любила рассказывать. Про тятеньку и мамыньку, про дядю Ефрема, который знал много сказок, про тётю Акулину, песенницу, про сестёр и про деда Матвея, и про дядю Молчана. Они в город ездили, торг правили неубыточно. Оба погибли от ордынцев.

С младенцем-сыном душу отводила, долгие вела беседы. Что вот там, на Руси, деется? Не все ли города пожгли, поди, и сёла-то татарва поизвела уже. Москва, говорят, погорела, чуть не вся вырезана. Как попустил Господь, почто дал силу поганым? Вздыхала и повторяла: – Ждала суженого – досталась татарину. Никто к мамыньке не воротит, крыльев никто не приладит. Она там, наверно, оглохла от горя, глаза выплакала. Нарожаю тут сыновей на радость орде, и закопают без креста где-нибудь в овраге.

Каана мать называла царём, тумен-баши – князьями, а простых воинов – кметями, а которые служат здесь Всевышнему – тех попами и монахами. Молилась утром на солнце: икон-то не было. Вздохнёт после молитвы и скажет: – Накажи, Господи, орду, останови поганых. А тётя Аграфена, тоже пленница, в ответ шептала: – Да кто её накажет-то? Ей, поди-ко, и счёту нет. Девок наших тыщами пригоняют да знай плодятся. – Ох, долга зима в степи, ещё дольше зима татарская. Но Господь счёт всем знает, за всё взыщет. – Допустил же? Допустил. Разве что на страшном суде… И затихал русский говор в степи, в песок уходил.

Шёпотом вспоминали страшное: как налетели на село татаровья, как горели избы целыми улицами, как визжали жёнки и девицы, когда ловили их арканами и привязывали к телегам. Как гнали по степи два месяца, самая молодая девчонка два раза бежать пыталась, её привязывали за обе руки сначала к арбе, потом к хвосту лошади. Высокий сотник отнял её у десятника, чуть не дошло у них до сабельного боя. Её стадо стоптало ночью: она в третий раз бежать пыталась, напугала коней. Так и закопали в степи без креста.

Сказывала мать, что за восемь лет здесь ни разу не рассмеялась. Иногда пели они, когда вдвоём оставались с тётей Аграфеной. Татарских песен знать не хотели, и по-русски сперва только причитали. Потом, когда подрос немного, стал говорить на двух языках, слушал в степной тишине:

Злы татарове дуван дуванили,

Они мучали красну девицу,

Чтоб досталася её трубчата коса,

Чтоб не князю досталась, не боярину…

Ещё пели про грехи Адамовы. Согрешил он, Адам, во светлом раю, и на святом свету стал он наг-нагим, стал нагим он вдруг да ещё босеньким. Откуда взялось оно, горе-то? От Адама пошло, от древнего. Ноги-то и опутаны, и мочалом брюхо опоясано.

– Горе – это Адам, что ли?

– Да почто Адам-то? Горе, оно потом пришло. До татар и не знали горя. И заголосила: «Выходило горе-гореваньице, А и лыком горе подпоясано, Мочалами ноги изопутаны».

А отец говорит: орда – это слава, а не горе. Про неё кайчи-акыны дастаны поют. С отцом пытался говорить о матери, он резко оборвал: – Батыр ищет опасность, чтобы привести красивую кыз – невесту. Воин добывает её саблей. Для чего Аллах бабу создал? Чтоб детей рожала. Удача воина – если у него сильный сын растёт, а кто там мать – это не важно. Затверди, сын: нет ничего лучше орды. Наша родина – степь, в ней мы непобедимы.

– А мама говорит: татары – злые.

– В орде много племён, а мы – самый сильный народ. Тадар-кижи – так монголы нас назвали, а теперь и они стали татарами. Главное в мужчине – верность хану и храбрость.

Татарки зло косятся, когда мать идёт от юрты к юрте: любимая жена, а глаз не подымает, как удавленная. Оказывается, и отцу говорила мать про воздаяние, а он не понимал: – Нам? За что!? И сильных, и слабых Аллах сотворил. Возмездие за слабость – это на вас, русских. А нам за то, что воевать умеем?

Да, мать рассуждала непонятно: Бог любит бедных. Как так, если все хотят богатства? А жить надо просто, как птицы небесные… Как в деревне петухи запоют, значит, зорька рядом, ночь миновала. Что за петухи такие, как они поют? Петух, говорит, он землю роет, на двух ногах ходит, и большой красный гребень на голове. Петух, он с рогами? Один раз видел такого: рёв раздался возле юрты, а против входа – морда рогатая, мычит с хрипом и ногами землю роет. – Да это бык, сынок, бык, не бойся. Ты не видел их, коров в степи не держат.

А что это за такое – огород? Репа, капуста, лук – они растут, как лопух? И крестилась мать со вздохом, махала рукой перед грудью: – Пост идёт, а тут одна еда – мясо. Во все дни молоко и мясо. В зимние посты и травки не найдёшь. Зачем в степи живут? Скука смертная.

Ну уж и скука! Вон как ковыль на закате переливается. Даже зимой, в буран, когда юрта на ветру пляшет, интересно выглянуть, постоять возле неё. А переезд на летовку – что может быть интересней? Ловить коней арканом, скакать на молодом жеребце, переплыть с ним реку! И хорошо летом играть в балке за юртами. Айдала кругом – дикая степь, а тут небольшой распадок. Как по-русски будет? – Лисий лог. Кусты там, трава большая – хорошо в разведку ходить, врага выслеживать. Уран кричали и рубились, как батыры, и часто игра переходила в драку. Тут уж все бросали сабли-прутики, тут кош на кош кидался с суковатыми палками, и били все друг друга прямо по головам. Слабого не только изобьют, ещё и оплюют. А побеждённые подкараулят вдвоём-втроём победителя и в кровь отлупят. Отец не вступался: пусть дети закаляются.

Летняя учёба – закалка с малых лет, особо тяжелы походы в жару. Поверх стёганого халата пластинчатые доспехи, на руках мелкие, а на груди и поясе широкие. Латы – это против копья, щит у конника за спиной – от удара сзади. А рубка лозы! Тяжёлый клыч – широкая, сильно выгнутая сабля – ох как она изматывала руку. И дважды-трижды на дню стрельба из лука. Лук сложносоставной – в середине накладка, наконечники стрел бронебойные. Главное – научись частой стрельбе на скаку. Лук со спущенной тетивой в чехле-налучье, его три раза на день вынимаешь. Копьё не у каждого всадника, только у тяжёлых латников. К вечеру засыпаешь в седле, бывало, даже падали на траву. Командирский окрик и нагайка перед лицом. Бить не били, но угрожали несколько раз на дню. Сильно изматывает учёба, а все мечтают стать бахадурами. Все гадают о настоящем боевом походе, а что из него не все ворочаются, – это в одно ухо влетит, в другое вылетит.

Отец стал тысяцким, у него уже тарханское звание, командует тяжёлой латной конницей. А дома, в степи, ярлык освобождает от всех повинностей, кроме воинской. Угодья тархана неприкосновенны, отнять их может только сам хан.

По вечерам, перед сном шли возле юрт долгие мужские разговоры. – Гяуры пишут жёнам письма. – А зачем, для счёту их? – Нет, у них по одной только. Урусы за бабами в поход не ходят. – Ха-ха-ха, слабосильные, значит! Полгода мясо не едят, землю пашут, путом её обливают. – Ну да, к дальнему походу не годятся, у них и кони в степи дохнут. – Потому и на мир быстро соглашаются. – Недавно ощетинились урусы, Мамая побили. – Нет, всегда над урусом будет хозяин с саблей. Один бой они выиграли, а войну проиграли. – Верно, победа, она в руках знающих бой. Когда шёл Чингисхан, все племена сдавались. – Так то Чингисхан, лучше него никто не воевал. – Говорят, до него Искандер Двурогий персов покорил и большую страну Индию.

Однажды отец, Нурадын-мурза, сон рассказал – все долго смеялись. Непонятный сон, хоть и праздничный. За столом татары вперемешку с русскими, мужчины рядом с бабами, и все вино пьют, встают один за другим и много-много говорят слов без смысла. В речах нет толку, кроме намёков женщинам, а они смеются и ладошками хлопают. Вот было хохоту: за одним столом пьют – на общем празднике! И все будто в дружбе: и монголы, и ногайцы, и мангыты, и барласы, и кипчаки, и урусы. А чью победу празднуют – сами не знают. И наставлял отец: – Гордись, ты из рода кыят. Звание бека, его в бою заслуживают.

Когда отец получил тарханную грамоту, он жениться решил на дочери богатого, послал сватов к тавачию. Джаушы-сваты, пышно разодетые, подарки повезли богатые. Договаривались о скоте и коврах – сколько гнать, сколько везти. Два славных рода обмениваются знатностью. А мурза, глава большого аила, имел что подарить. Сначала – девять верблюдов с подарками, сорок кобыл с жеребятами, семь жеребят-второгодков лучшей породы, триста овец и десяток ковров. Это для начала, а после свадьбы отдадут за невесту и того больше. Да ещё дорогие сёдла, ожерелья, чепраки и халаты. И началось время открытой юрты, все шли на угощенье. А после был большой той. Родня на него приехала из дальних аилов, даже из городов – из Сыгнака и Саурана. Много-много ковров расстелено, а в середине, на почётном месте, – тавачий. Лучший кумыс ему, все вокруг улыбаются и кланяются. Будет новый поход – он добычу делить станет. Кунаком отец называл его, дружбой с ним гордился. Тот ножом возле губ ловко работает и кости за спину кидает, жир по шее ручьём, руки о живот вытирает. А потом и борьба силачей, и байга была – конное состязанье. И два песенника, молодой и старый, пели на свадьбе вперегонки, а воины, напившись араки, кидали друг в друга объедки под общий хохот.

Невеста совсем не красивая, ходит вразвалку, шея у неё короткая – и всё равно ей много почёта, а две русских жёнки-невольницы прислуживают. Велели называть её байбише – старшей женой, а она моложе их. Била она их – по праву рождения. Сама родила дочь, и злилась ещё сильней.

А старый пленник Савелий, когда копал колодец, складно сказывал, так бы весь день и слушал его. Только слушать-то было некому, не понимал тут никто: Попустил Господь напасти да великие, страм-позор, набеги супостатные. Как пришло зло племя человеческо, ай жестоко племя, непокорливо, ко святому слову непослушливо и к совету мирному омманчиво. А до того мир был на земле и свет, и доброта людская. Дивная птица предсказала-провещилась, да не понял никто её. Нагай-птица встрепыхается – сине море всколыхается. Нагай-птица всем птицам отец, как Кит-рыба всем рыбам мать.

Это там, в распадке, где летось воевали друг с другом, там он воду учуял. Вода в степи – всё, нет выше ценности. Вдвоём они, русские, молодой и старый, с весны копали колодец. Удивлялись все в аиле: зачем было старика гнать сюда, какой прок от него в степи. А он был мастер на все руки и на воду нюх показал. Нашёл место, где кустарник густо разросся, и топнул ногой: – Вот тут копать. Но сруб доспеть надоть высокой, а то весной вода захлестнёт.

И пошла яма во глубь земную. Молодой внизу копал, а старый мешки с землёй подымал верёвкой. Весь день говорили они, перекрикивали друг друга и даже смеялись, а охранник злился: не успевали копачи к зиме, вода внизу глубоко ушла. Двух старых нукеров к ним приставили, поочерёдно они сторожили, и один сильно не любил урусов: сына его убили в последнем походе, а самому руку перебили. У старшего копача спина в рубцах была от кнута, а когда молодой из земли вылез по нужде, и ему на голову арапник обрушился. Наверх, даже по нужде, вылезать он мог только с разрешенья.

Отстегал охранник и уснул в тени под арбой, а молодой взял лопату и рубанул спящего по шее. Саблю прихватили, сели вдвоём на коня и потрусили к северу. Догнали их на второй же день. Сообразили: русские обязательно поедут к лесу, там будут прятаться. Старый отмахивался лопатой, и его легко взяли арканом, а молодой залез с саблей на осокорь. Его сняли стрелами, он переломал себе рёбра о сучки, и кровь ключом била из горла. Кони волокли их по земле, и трава сняла с них половину кожи. Когда притащили в аил, молодой был неживой, а старый дышал и шевелил губами, видно, молился. Потом даже сел и смотрел, как затёсывали сухой кол. Ждали хозяина, а он, Нурадын-мурза, привёл с собой сына: пусть знает, чего ждать от пленников. Снял с ковра свою саблю в дорогой оправе. Старый урус оскалился навстречу, поманил пальцем и вдруг плюнул в лицо своему хозяину. Все вскрикнули и почему-то переводили глаза с хозяина на малого, на подростка. Отец икнул от неожиданности: раб оскорбил его, боевого командира! И не стерпел, выхватил саблю и рубанул уруса по плечу. Знал хорошо, как надо рубить, – по костям с оттягом. Кровь хлынула на живот, и повалился находчивый раб на спину. Когда на кол его насадили, он уже не шевелился.

Только через неделю мать спросила:

– Ты бы пожалел его, сынок?

– Зачем? Чтоб раб обижал жузбаши, – так не положено.

– Я думала – пожалел бы. На колу страшно мучаются, дня два, не меньше.

– Командир, он прощать не может. Я вырасту – тоже стану командовать.

Теперь есть с чем сравнивать. В степи всё явно и прямо, любви подростки учатся у жеребцов и верблюдов. У русского одна суженая на всю жизнь, а больше – грех. Меж собой они говорят: Бог наказал нас ордынскими саблями. Не возлюбил, значит? А теперь вот ордынцы бьют друг друга. И это самые страшные бои: одна выучка, одна закалка и выдержка. И Алла и Уррах – с той и с другой стороны, и в плен берут редко. Скот гонят в свой улус, а раненым врагам-единоверцам головы отсекают: вылечится он – и снова на тебя с копьём. Потом и спрашивают себя: это кого же мы изрубили?

А куда деваться воину от повеленья хана? И куда ты уйдёшь в степи? Только в другую орду – воевать с прежними кунаками. Все за великую орду жизнь отдают, а она стареет. Потомок Чигисхана божьего гнева не страшится… Вот и пошёл на того, кто престол подарил ему. Земли даром не приращиваются, только победами, и стоят многих смертей. А диван-совет всегда поддакнет хану: никто, мол, не побьёт степных батыров, будь у врага хоть пятьдесят туменов.

Не так говорил только Замир, он рассуждал по-стариковски ещё на летних сборах: – Чёртова это наука. Жестокости учат, а орда загнивает. Не справедливого хана ждут, а свирепого.

– Справедливость к неверным, что ли? Которые Аллаха не знают?!

– А до Всевышнего всем одинаково далеко. Так учат мудрецы-суфии. Суфий к жизни не привязан, смерть он презирает. Воин до утех жаден, из-за них его на смерть гонят.

Подружились с ним ещё на летних сборах. Потом в сотне ворчали: выбрал болтуна в друзья себе, не воина. Но кто-то должен понимать, мы же не верблюды. Дороже всех был он в службе, Замир. Он в Бухаре учился, а там много книжников. Учил: загляни в гнездо беркута – сильный птенец заклёвывает слабого. Судьба есть и у птицы, и у человека, и у племени. Когда разум уходит, это Аллах наказывает.

Из всех даров что разума ценней?

Хвала ему всех добрых дел сильней.

Кто в силах разуму воздать почёт?

Воздам почёт, но кто меня поймёт?

В походе погибнут тысячи простых воинов, чтобы хан обновил свой гарем. Для чего тогда доблесть?

– Как для чего, – для орды. По воле небесной.

– На войне гибнут лучшие. А худшие, те остаются.

– Ну нет, племена отсеивает. А то ведь слабые задавят своим числом.

А так ли? – до сей поры нет ответа. Прошли годы, а всё ещё в памяти те беседы и долгое молчанье у костра, когда каждый начинал думать в свою сторону:

– Тычемся туда-сюда, потом спрашиваем себя: что мы наделали? Вот она – судьба наша.

– Ну, ты сказанул! Судьба – это воля Неба.

– А до Неба ведь всем одинаково далеко.

– Как так? Что нам, что гяурам? За что тогда воевать?

Однажды он спросил вдруг, ни с того, ни с сего: – Мать-то хоть жалеешь? – Опять ненужный вопрос. Не вдруг соберёшься с разумом:

– Как это? Она дома, а мы на службе.

– Тебя родила невольница. Так? Счастлива она, что её привели на аркане? – Как-то не так заговорил друг, неладно как-то. Отец же из похода привёл её, законная боевая добыча. На то и война. А он своё гнёт: – Деда и бабашку русских хотел увидеть?

– Зачем это? Я в степи вырос, дело отцово – моё дело.

– Это понятно… А вот если орды не станет?

– Орды… не станет?! – Смех вышел какой-то визгливый. – Когда степь исчезнет, да?

– Степь не исчезнет, а кочевать негде будет, города обгоняют.

– Ты хочешь стать книжником?

– Да, книги читаю. Хотел стать улемом, да денег на учёбу не хватило… Мы много отняли у других, платить сыновья будут.

А судьбы своей не знал умный Замир, умер нехорошей смертью – не в бою, а после боя. Был он онбасы, из его десятка в живых остались двое – спрятались в овраге. Когда их привели к командиру правого крыла, эти трусы поклялись, что спрятаться велел им десятник. А он не отпирался: их чамбул вёл разведку боем, его почти весь вырубили, кто из сотни в живых остался – никаких сведений не принесли. А он, десятник, узнал, какие части у противника и где они. Бой был проигрышный, а суд скорый. На позорную смерть осудили Замира: надели на него женское платье, на ишака посадили задом наперёд, просидел он ночь в ожидании казни, а утром отрубили ему голову. Те двое, что обрекли командира на худшую смерть, не спаслись, их тоже казнили. А куда смотрел кадий, что он думал? Ведь если бежала сотня, надо судить тысячника. Так велит закон Ясы. А сотника не тронули, он роднёй приходился тумен-баши.

Беспощадно смерть орду поглощает. Кочевье, дух степной кто хранить будет? Значит, Небо взыскивает с потомков за дела предков? Покатился хабар по степи: не стало славного Едигея. Многие вздохнули с облегченьем: строг он был, хотел вернуть порядки времён Чингисхана. Приходят на ум ненужные вопросы: за что столько крови пролито? За ковры, за стада скота, за пленниц. И где всё это?..

И вот сон последний, раз за разом возвращается: орда идёт на закат, и над степью разлилась бескрайняя песня. Тысячи басов из глубины, ручейками детские подголоски. Алый закат в полнеба, великая орда идёт к последнему морю. Идёт орда десятками, сотнями, тысячами и туменами – вся в одном порыве. Куда идёт? Ведь уже не только аилами – целыми улусами уходят в чужие пределы! Думали: вечна орда, а теперь слабые племена возвышаются…

Книга судеб – что там сказано? Кто-то же должен очищать землю, а то ведь не останется места для кочевья. И будет жизнь в городской духоте, без простора…

Наведаться в молодость? Вернуться домой, в Голодную степь? Мать одна там осталась. Жива ли, живы ли сестрёнки? Аил родной, где он теперь кочует? Только беда загонит степняка в затхлую избу. Кому там рассказывать про славу орды? Чужим внукам… а свои забудут и победы, и горе, всё равно им станет – было или не было…

Окончание в следующем номере.