Журнальный мир

Последние несколько лет Гефесова перестала объяснять, чем занимается. То есть, занималась-то она общей славистикой и преподаванием русской литературы, а на вопрос о диссертации и прочем годилось краткое «Tolstoy»: вопросов больше не было. Ну не будешь же объяснять каждому швейцарскому столбу, что Толстых много, все друг другу дальние родственники, и «её» Николай Толстой тоже. Популярный, в основном, в самиздате, он эмигрировал из страны в аксёновском призыве, вернулся в солженицынском, в 90-е получил все причитающиеся букеры и несколько лет крепко держался в условном нобелевском шорте. Но где теперь те шорты.  

Гефесова не раз общалась со своим героем во время международных книжных ярмарок, московских премиальных фуршетов etc, и от неё не укрылось, конечно, что в последние несколько лет о нём мало было слышно, и общие знакомые коротко говорили «болеет», что в русском быте было только синонимом рака.

Новость о том, что Толстой умер, не то что оглушила её (ему было 86), но она сочла, что нужно немедленно вылететь в Москву. (Она сохраняла двойное гражданство, в отличие от многих, гордо отказавшихся, а теперь кусающих локти со сложным российским визовым процессом.) Ещё собираясь, она узнала, что Толстой умер в деревне где-то на Русском Севере, куда уехал на последние годы, окончательно отказавшись от лечения. Русский Север озадачил её. В биографии Толстого не было никакого Русского Севера, что, впрочем, не исключало приземлённых вариантов, что уже в зрелом возрасте он купил там какой-нибудь дом etc. Как назло – у Гефесовой не было никаких контактов его семьи, а издательство (чей элегичный пресс-релизный тон был в эти дни поставлен на поток) и прочие критики-в-теме разводили руками. Никто не собирался ехать на похороны хрен знает куда, хотя фейсбучек и модные сайты были полны прочувствованными некрологами. Три из которых она написала сама в перерывах между стыковками.

Она прилетела в хмурую ненужную Москву и не успевала оббежать привычный круг. Из аэропорта она поехала на вокзал, оттуда – в пыльном поезде, в купе с утлым дядькой, хотя она читала, что в России ввели раздельные гендерные купе. Важный вопрос был – где купить цветы. Понятно, что в Москве логичнее всего достать достойные, но как они доедут. Гефесова сделала ставку на Архангельск, и не прогадала. Там была она ранним утром, и успела не только купить шикарный букет бордовых роз, но даже и прилично поесть. Она уже покойно знала, что не попадает на сами похороны, потому что будет в деревне Валентиновка не раньше обеда. Но это ужасное осознание (которое почему-то пришло к ней только на этапе стыковок) компенсировалось тем, – компенсировалось уже из Москвы, которую она успела не оббежать, но обзвонить, – что она будет первой, если не единственной, из коллег и вообще литературного круга. Гефесова везла зеркальную камеру и знала, что обснимет свежую могилу, поминки, родных, опишет это, и, в общем, эксклюзивность последнего поклона нивелировала (sic!) его запоздалость.

Погружение в глубь России, которую она покинула в 1989 году (и после бывала только в Питере и Москве), тоже будоражило её. На удивление, электричка была приличной, европейского уровня, а вот автобус, который вез её от станции к нужной деревеньке, был будто из запылённых восьмидесятых, да почему «будто». Так сорок лет и качался утицей. Вообще, – Гефесова надеялась на катера, на светлые причалы, как в лубочном кино её молодости, где патриархальность Русского Севера венчалась с ударностью комсомольских бригад.

Народу было немного, человек десять, и Гефесова, вооружившись техникой, уже опрашивала (народ): а вы знаете, что случилось? А вы знаете, что у вас тут умер Толстой?.. К её удивлению – народ Толстого совсем не знал (в смысле, Николая). Все будто оправдывались, что в последнее время столько москвичей накупили тут дома. Зато, узнав о цели её путешествия, её высадили не в самой Валентиновке, а прямо возле кладбища, что оказалось удобно, потому что от деревни до кладбища – с десяток километров. Ей успели даже рассказать историю, что, когда дорогу вконец замело, позапрошлой зимой, неким родным пришлось оставить в кювете гроб, чтобы потом, через день или два, кто-то что-то трактором расчистил, – и промороженного провезли.

И вот – кладбище. Садится солнце. Гефесова здесь одна. Её будоражит сельский погост (хотя, судя по черногранитным новоделам, легенда о заполонении nouveau riche могла быть правдой). Но в основном – всё скромно. Кладбище, вроде, и маленькое – она четырежды выходила к его границам, особенно её удивляла широкая поляна, пустая, но уже прирезанная в его ограду, в любом городе мёртвые бы «съели» это за считанные дни, – но она никак не могла его найти! – как будто Толстой не хотел новой встречи. Но в итоге – вдруг некстати обернувшись, в самом неподходящем, неказистом месте, с видом на дальний дырявый элеватор; в самом несвежем месте – здесь не было новых могил, – она его нашла. (Перед этим её очень смущал крест какой-то выблекшей старушки с датами жизни «1981–1891», она не раз перепроверила, не ошибается ли взгляд. Может, конечно, ошибся резальщик по дереву, но ей неприятно казалось, что с ней и здесь постмодернистски играют.)

У Толстого был стандартный крест светлого дерева, стандартная – как бланк – металлическая табличка, сегодняшняя могила, уложенная цветами, но не так чтобы ах. Что-то Гефесову здесь оскорбляло, хотя она щёлкала и щёлкала зеркалкой с разных ракурсов, в лучах заката, сначала избегая элеватора, а потом его подчёркивая. (Вам!..) Понятно, что гравировщик был ограничен в ресурсах, но полное неразграничение великого россиянина с рядовыми валентиновцами, возможно, и незнание о его величии (ну а в конце концов, когда Толстой сюда уехал, что здесь – газеты читали?..), честно – выбесило Гефесову. Набор цветов также говорил о том, что великого писателя окружали люди, знающие его только как «бытового» 86-летнего. Её плотный сноп бордовых роз лёг тут самою пышною данью (да на него все пырились и в автобусе).

Когда церемония была исполнена и все фото сделаны, Гефесовой вдруг впервые трезво стало не по себе: она вспомнила о десяти километрах, которые разделяли её и живых, тех, пусть немногих, близких Толстого (да не соседи ж хоронили его!!!), которые сидят сейчас где-то в Валентиновке, не зная о швейцарской гостье. Русский погост стал неприятен. Гефесова заторопилась. По счастью, почти в самом начале пути её подобрал лесовоз. Подобрал, ни о чём не спрашивая. В благодарность и Гефесова не пытала молодого парня, а знает ли он, кто такой Толстой.

Валентиновка оказалась на удивление большой, и к ужасу Гефесовой большой, потому что в патриархальной матрице трёх с половиной домишек Русского Севера было бы просто понять, где поминают. Тут же были разъезженные улицы с магазином, даже супермаркетом (по устройству), который и в мерках Лозанны считался бы относительно крупным. Увы – кассирша не знала, кто такой Толстой, где тут могут жить Толстые и не покупал ли кто-нибудь спиртное оптом для поминок. (По её словам – «да тут каждый второй».) Зато кассирша направила её в кафе. Это была здравая идея. По пути, уже в сумерках, Гефесова, ёжась, прошла добрый десяток краснокирпичных особняков, в общих чертах конченных, но с заклеенными бумагой стеклами etc, – то есть народ не врал.

Возле кафе было оживлённо, и Гефесова кинулась туда. Увы. Гуляла свадьба. Не слишком людная-молодая – переженились вдовые, – но это и не значит, что не разухабистая. Так что появление Гефесовой на пороге и заметили, и не отпустили. Выслушали. Заставили рассказать. Кто-то ведь и слышал о Толстом, точнее, о том, что на Центральной у леса писатель живёт. Пацанёнка сразу и послали в этот край, но, вернувшись, он сказал, что никого не нашёл, два дома там пустые. «Наверно, уехали в Москву». Гефесову и усадили за стол, и обещали, что разместят на ночь, потому что куда ей уже. Вдовица жалела, гладила её.

Она, конечно, и билеты брала с расчётом, что переночует в Валентиновке, но не переставала дёргаться: ей всё время казалось, что что-то с нею здесь произойдёт – то ли «Овраг» Леонида Андреева, то ли «Юрьев день» Кирилла Серебренникова. Но ничего и не произошло. Через день она была в гостинице в Москве, в той, в какой всегда останавливалась, а через два оббегала привычные московские редакции и места, где все целовали её и говорили: какой ужас, умер Толстой.