Журнальный мир

Вопреки известному литературному приёму, когда пишущий вкладывает собственные воззрения и мысли по тому или иному поводу в уста своих героев, целью этого труда явилось стремление как можно более полно передать услышанное. Здесь не пришлось ничего додумывать, лишь сожалеть, что в своё время было приложено недостаточно стараний для того, чтоб успеть – глаза в глаза, воспринять и зафиксировать воспоминания этих людей, очевидцев и участников трагических событий Русского двадцатого века.

Людей, уходящих негромко.

Людей, принадлежавших к редкой, исчезающей уже породе. Оставивших нам крепкие заводы, железные дороги и не вырубленные леса, Великую Победу, а главное – опыт изучения сложнейшей из пройденных ими наук: воспитание своей души.

Сказавших напоследок – Теперь пришло твоё время эту землю любить…

В основу текста положены воспоминания семьи Вепревых – иконописца Серапиона и трёх его сестёр, монахини Афанасии, инокини Капиталины и инокини Александры, которых выпало счастье долгое время знать, слышать чистую русскую речь, просто быть рядом.

Матушка Александра

– Сто лет… Боже мой, Боже, неужели это происходит со мной? Ведь это мне, мне сегодня сто лет! Сегодня шестое мая, а правильнее – двадцать третье апреля, как раньше записывали, мой день рождения и память царицы Александры, моей небесной защитницы. Она была супругой гонителя христиан Диоклетиана, он и умучил её за исповедь веры в один день со святым Георгием Победоносцем.

Помню, что в победный 1945 год на шестое мая пришлась Пасха Христова! Может, и ещё кто помнит, как внезапно жаркое тепло пролилось на Сибирь в те великие дни, – черёмухи аж вспыхнули белым светом, все враз зацвели! Сколько радости, сколько горя…

Кажется, это было только вчера. И наше детство тоже – будто вчера, живёт в памяти каждым своим мгновением, свернулось воробышком и ждёт, чуть прикоснись – затрепещет, забьётся, защебечет…

Ах, как торжественно отмечали у нас праздник Георгия Победоносца, царицы Александры и, конечно, мои именины. После службы папа неизменно, но каждый раз по-новому рассказывал о небесном величии этих святых, а мама под наши восхищённые вскрики вытаскивала из горячего печного пода мой любимый пирог с капустой и ставила его на середину большого стола!

Мамочка, мамочка родная, и в сто моих лет как не хватает твоих внимательных глаз! Как же я соскучилась, так бы и побежала к тебе туда, где жизнь дышала теплом и любовью, которую ни от кого больше не испытать…

Господи, всё время – Твоё. А оно, время, – источник энергии звёзд, физик один так поэтично высказался, читала. И для меня Ты выделил тонкое волоконце, что зовётся моею жизнью, и вплёл его прозрачным челном в блаженную материю Своей вечности.

Ничего уже не изменить, но ничего и не забылось…

Вся эта жизнь, моя и моих близких, лежит сейчас передо мной, как на ладошке. Помнится отчётливо, как однажды мамочка и папа обсуждали слова нашего старца, отца Василия, о том, что один из их детей проживёт долго, до ста лет. Братья и сёстры спали, а я услышала. Вот и сбылось. Как и всегда всё сбывалось, о чём говорил старец незабвенный…

Сидя в постели, матушка Александра, сосредоточенно вглядываясь, перебирает фотографии, подолгу прижимая каждую к груди, обнимая сердцем своих любимых.

– А ведь не помню, жил ли уже тогда на этом свете мой братик Симочка, наш дорогой Серапион. Я родилась в 1914 году, он, стало быть, в 1921, значит, и к нему слова старца Василия о долгом жительстве могли относиться. Только куда там – сто лет. С его-то, симочкиной, судьбой, самой скорбной из наших. Хотя для всех тяжкое время выпало, для всей России. Ох тяжкое!

Закрывая глаза она вздыхает, снова и снова по-детски легко переносясь в любой из прожитых дней.

Семья

Жизнь семьи Вепревых, а особенно младшего, Серапиона, для большинства казалась странной и непонятной. Главным делом, он ещё подростком избрал запрещённое и проклятое после революции ремесло, которое иных тайно манило к художнику, а пуще – пугало. Само слово «икона» в те годы, когда этот опасный труд выпал на долю Вепрева, употреблялось не иначе, как с прилагательным «древнерусская» – значит, созданная в незапамятные времена. А не сегодня! Когда не одним народившимся в годы революционных перемен Виленам, Сталинам, Кимам и Миррам, но самому отсталому элементу срочно, до зарезу, должно было уразуметь, что икона есть нечто несовместимое с реалиями социалистического дня, и в лучшем случае ей, как «произведению искусства», место в музее. Но только в столичном музее. Чтоб не искушённые в «свободе вероисповедания» провинциалы лишнего чего не вообразили.

В те годы, когда почти никто на Руси не писал икон, к Серапиону Вепреву за необходимой работой обращались священнослужители сибирских городов.

Сегодня каждому известно, что двадцатые годы двадцатого века в России ознаменованы началом невиданных по дьявольской расчётливости и по своим масштабам гонений за веру, превзошедших всё, что выпадало испытывать когда-либо последователям Христа. Русская революция оказалась не столько политическим, сколько религиозным актом, вернее, она привнесла в мир невиданную дотоле систему антирелигии, обрушившуюся на всех верующих в Небо направленной, отрегулированной железной машиной.

Родившийся 14 мая (ст. стиля) 1921 года в семье Фёдора Ефимовича и Доменики Петровны Вепревых Серапион был самым младшим, седьмым ребёнком из оставшихся в живых детей. Родители удивительно точно, если не сказать промыслительно, назвали своего младшего сына в честь египетского святого IV столетия Серапиона Синдонита, который кроме Евангелия имел лишь одну вещь, грубую льняную тунику – синдон. Даже среди самых ярких агиографических сказаний жизнь этого подвижника поражает евангельским совершенством. Он странствует ради Христа, не имея даже тесной кельи, спит там, где застанет ночь, питается тем, что подадут, никогда ничего не имея про запас. Образ нестяжательного святого, собирающего духовные богатства, становится примером и крепким оселком в жизни самого Серапиона Вепрева.

С самого детства каждый из детей Вепревых знал, что в этом «новом мире», откровенно враждебном для христиан, может принять страдания и даже смерть, если не откажется от своих убеждений, а то и от родителей, для того времени чересчур открыто набожных. Отец и мать Вепревы, люди простой и ясной жизни, считали веру главной святыней сердца, они старались наполнить жизнь своих детей добротой и любовью, постоянно водили их в храм для причастия, считая, что лишь такие Дары могут уготовить душу для Вечности и напитывать человека всю земную жизнь.

В начале 1900-х годов супруги Вепревы приехали в Томск из Вятской губернии – «от малоземелья и недорода».

– Раньше-то в Вятке все были верующие, такой Богом отмеченный край, говаривала матушка Александра.

Фамилия «Вепрев» до сих пор нередко звучит на Вятской земле.¹

Так повелось с начала освоения Сибири, что уж если решались «из России, Малороссии, Польши, Литвы» перебираться в её широковольные, не подвластные никакому засилью просторы, то, как правило, собирались в дальний путь и ехали целыми фамилиями-семьями. От царского правительства переселенцы получали очень солидную «казённую» помощь. Для них была введена гораздо более низкая цена на билеты, предусмотрены ссуды на переезд, давались безвозмездные кредиты для обустройства на новом месте. За три года до 1910-го только в Томскую губернию прибыло более 855 тысяч человек.

К моменту приезда Вепревых в Ключах под Томском уже жила родная старшая сестра матери, Доменики Петровны, Татьяна Петровна. До замужества сёстры носили фамилию Юдинцевы. Их род также относился к исконным вятско-хлыновским, а фамилия Юдинцевы – к числу старейших на Русском Севере.

– Она была просто живой Ангел, тётя Таня, такая тихая и смиренная! Мы её и звали Ангелом, – вспоминали сёстры Вепревы. Муж у Татьяны был плотник, «да в Вятке все, все буквально такие умелые, такие искусные были древоделы! Всего-то и инструментов топор, долото, да нитка с отвесом, а какие стройные, резного узора избы ставили!

Исстари на Руси сложилось уважительное отношение к плотницкому труду, в деревнях считали, что хитрить с мастерами, обманывать их нельзя, а то «заговорят избу хозяину на голову».

Фёдор со своей Домнушкой Юдинцевой венчался в Вятке, она, как положено, стала Вепревой, а в Томск они добирались вместе с семьёй старшего брата Фёдора, обожаемого детьми добрейшего дяди Онисима.

Онисим Фёдорович Вепрев «надсадился на работе» и умер в начале 1920-х годов. Его сыновья Аркадий и Герман погибли в Отечественную. Серапион Вепрев всегда поминал их в церкви за литургией. Говорил – воинов на Руси особенно поминают. Так должно быть!

А сёстры Вепревы часто говорили: – Вот уж работники были отец да дядя Онисим, в руках всё спорилось! С обязательным припоминанием векового дедовского ещё завета: всего, что делать умеешь, за плечами не носить. А с умением – добро.

Глава семьи, Фёдор Вепрев, был первоклассным резчиком по дереву, он оказался одним из тех безымянных на сегодня творцов, что не только возводили, но и сами могли украсить статные городские дома-терема кедровым узорочьем.

Есть и его весомая лепта в создании признанного всем миром сказочного и затейливого, беззащитного и причудливого томского деревянного кружева, безмолвно исчезающего в чадящем бензиновом огне.

Вятичи знали все секреты старинного плотницкого мастерства: и что дерева для постройки должны быть хвойники 80–100 лет, выросшие на возвышенности в «кондовом» лесу, – у таких плотные ровные годовые кольца, а не в «кремлевом», болотистом – их древесину ни пилой, ни топором не возьмёшь; и что строить на века можно только из комля, выведя все брёвна под один диаметр. А ещё при рубке стен надо было умудриться положить высушенные не менее четырёх лет брёвна (да чтоб солнышко на них не светило, а то будут трескаться), по сторонам света, внутрь дома южную сторону дерева, более пористую и тёплую, а наружу вывести северную – твёрдую и прочную. Да много ещё насущных знаний включало плотницкое искусство… Вот, например, если не хватало лиственницы на фундаментальные нижние венцы, так вместе с камнем-плитняком под дом вкапывали «стулья», лиственничные чурки, предварительно обмазав их горячим дёгтем – от грибка.

И стоять бы этим палатам в Сибири сотни лет, кабы не «сторотая перестройка»²…

Разве можно сравнить живую очеловеченную избу, возведённую под нрав и порядки хозяина, с сегодняшними многоэтажными постройками для жилья, часто сляпанными на продажу, абы как, глядящими на мир уныло, а то и – с рыкающей заносчивостью. Русские плотники-древоделы всевозможными резцами, долотами и стамесками вырезывали и выбирали на дереве не одни лишь выемчатые геометричные треугольники да ромбы. Душа просила замысловатого художества, когда на фоне контурных стеблей процветали розы и ромашки, а сквозные сибирские папоротники оборачивались райскими кудрявохвостыми павами и улыбающимися животинками. Под стать норовистой красоте своей земли возносились высокие устойчивые резные хоромины. А лёгкие островерхие церкви накрепко связывали этот край с Небом.

Братья Вепревы работали в городе, а жили на станции Предтеченск, тогда она называлась – площадка. Семью Фёдора поселили в тёплом и просторном «казённом» доме на несколько семей, там родились десять их детей, трое из которых умерли во младенчестве.

________

После революции Фёдор Вепрев, несмотря на все свои умения и золотые руки, смог с большим трудом – «религиозник» – устроиться на Предтеченске лишь переездным сторожем, а затем путевым обходчиком. Дорога до Томска и от него была в один путь, и, чтоб не случилось беды, необходимо было быть предельно внимательным.

В эти годы после проводимой большевицкими лидерами продразвёрстки, уничтожения частной торговли и денег страну настиг спланированный голод, охвативший самые плодородные земли – Украину, Дон, Поволжье, Южный Урал.

Даже сегодня не принято называть имён истинных виновников чудовищных преступлений и массового геноцида, в частности, председателя Реввоенсовета Троцкого.

Взрослые члены семьи Вепревых, как и тысячи тех, что навыкли думать своей головой, осознавали, что голод был задуман именно им, главным теоретиком и практиком «красного террора», по простой и действенной схеме, когда у людей изымались все «запасы продовольствия», а их доставка, ввоз, производство наличных продуктов, а на самом деле – не ввоз и не производство – были полностью взяты под контроль в целом ряде районов. Число смертельных жертв от первого голода 1921–1922 годов, по самым скромным оценкам историков, превышало пять миллионов человек.

Голод стал удобным поводом для массированной атаки властей на православную церковь. Под видом изъятия церковных ценностей для борьбы с ним из храмов Томской губернии было изъято несколько тонн серебра. Многовековые паникадила, подсвечники, редкая красота церковной утвари и драгоценные оклады древних икон – всё переплавилось в безликие слитки. Вскоре и вовсе все томские храмы закрыли, большинство разрушили.

________

Многим «бывшим» переезд в «богатую сибирскую сторону» казался спасением – здесь и затеряться, и прокормиться было легче. Пока не забрали паспорта, поближе к городу старались перебраться и местные жители из тех, чьи хутора и деревушки оказались разграблены разномастными бандами в ходе «революционных битв». Бросая обжитые пятистенки, люди ставили на «площадке Предтеченск» маленькие домишки под соломенными крышами. Осенью на подопревшую солому накидывали новую и покрывали незатейливую конструкцию связанными ветками – «макушами». «На крыше с одной и с другой стороны подадут макушу и вверху свяжут, вот и новая крыша». Пригород заполнялся маленькими слепенькими избушками. Если столь же незатейливое и не отличимое от других строеньице было покрыто дёрном, то называлось оно уже – кузня, дёрн которой во время работы ещё и поливали водой, чтоб не полыхнуло.

Вепревым собственный дом дался особенно трудно – отношение к «церковникам» становилось год от года жёстче. Где-то в конце 1920-х всю семью просто выгнали на улицу, пришлось на лето поселиться в сарае у соседей. Незадолго до этого Фёдор Ефимович по случаю купил у переселенцев икону Богоматери Казанской. С этого образа Царица Небесная участливо глядела на Своих страждущих детей, «как живая». И вскоре без молитвы перед Ней не принималось ни одно семейное решение.

Самый день празднования иконы Казанской, 4 ноября, почитался в семье одним из главных праздников, Доменика Петровна всегда говорила, что «именно перед Ней надо молиться о добрых вождях России».

А потом, как вспоминали в семье, ей случилось видение: в горестных переживаниях о том, что дети могут оказаться бездомными, женщина ходила по окрестностям Предтеченска, примеряясь, где можно было бы «самовольно и незаметно» поставить крохотную хибарку на зиму, как вдруг увидела их Казанскую, которая, «снявшись с места», оказалась рядом с ней у небольшого пригорка. Вокруг него образ и «обошёл», остановками указывая, где должны стоять углы будущего дома. Получить землю под строительство у начальства, в правлении Томской железной дороги, такому «ненадёжному элементу», как Фёдор Вепрев, нечего было и думать. Однако именно этот пригорок чудом достался семье Вепревых. И они твёрдо знали: Матушка Богородица не только Сама выбрала место под строительство, но Её милостью им удалось невозможное – законно оформить землю в правлении. Дом построили на удивление быстро – «Серапион совсем мальчик, а молился неустанно». Только вот умелому Фёдору материал достался не самый лучший, начальство выписало для рубки один осинник – в лучшую-то пору не принято было строить из этого дерева, не держащего тепла. Стойкие к сырости доски осины или осиновый фигурный лемех, дощечку, укладывали только на крыши. Вот и вышла постройка довольно холодной, в морозы требовалось постоянно топить. Но пусть и такому, зато своему дому все были рады без меры.

Отец тут же завёл пчёл, он вообще считал этих живых существ одним из видимых чудес. «Уважение и внимание» к ним, как все отцовские умения, передалось Серапиону, который считал, что «Пчёлка на этой земле великая труженица!». В старании больше узнать о них много позже, уже в 1960–70 годы ходил на собрания Общества пчеловодов. Имевшие сотни ульев члены общества, недоумевали:

– И зачем ходишь, у тебя же всего пять колодок.

А он-то ещё с детства собирал о них любые крохи знаний, мог часами смотреть на действия «разумных пчёлок, трудящихся на общее благо – вот бы у людей так!».

Конечно, он знал и о природном инстинкте, действующем в живых существах, но считал, что невозможно свести к нему одному навсегда загадочные явления мира Божьего: ведь «пчелиная ячейка – это самая прочная в природе конструкция», идеальная шестигранная форма сосуда, не имеющая равных по вместимости и прочности, а сами пчёлы могут удлинять свою жизнь, порой в 5–6 раз, если это необходимо для сохранения семьи. Пчёлки же старики знают срок своей кончины и летом вольно вылетают на погибель из улья.

Фёдор Ефимович обучал Серапиона азам и тайнам пчеловодства: есть, мол, растения, у которых при опылении пчёлы не могут взять мёд, «это люпин, кукуруза и даже шиповник, но зато сколько с них получается полезной пыльцы». Самым полезным в семье считали гречишный мёд. Правда, после революции родную для Сибири гречиху во всей томской округе выращивал всего-то один человек, житель деревни Писаревки Василий Базольский. Гречишного мёда всегда оказывалось не достаточно. Серапиона и других детей, любивших рисование, мама водила на поля цветущей гречихи, специально, «показать красоту», – ни листьев, ни земли не видать, сплошной ажурный бело-розовый ковёр.

А самый первый мёд послушливые пчёлы приносили с вербы, потом с разнотравья лесных полян – лабазника, кипрея, малины, да так всегда много, что люди диву давались, а кто и завидовал. Как-то раз, ближе к осени, ночью выкрали все ульи. Расстроенная Александра долго не могла унять слёз, а отец строго сказал:

– Шура, Шура, разве такая это беда, чтобы плакать?

Вот один рой и прилетел обратно.

«Так папа их как-то без улья упаковал в рамках на зиму. Они потом опять размножились».

«Ульи» – первая живописная работа Серапиона, написанная из окна их первого дома. Окружённый чистыми полями, этот дом стоял по дороге, что вела когда-то на заимку женского монастыря, в свободном отдалении от старого Предтеченска, постройки которого тесно лепились вдоль железнодорожной линии. (Это сейчас мимо их дома проложили трассу в Аэропорт.) Четырнадцатилетнему автору удалось почувствовать несказуемый надмирный простор такого маленького кусочка земли, передать его сокровенную правду с предельной простотой, уважением и искренностью. Невозможно научить человека слышать и видеть Жизнь. Это дар Божий. И этот дар заставляет художника, застигнутого красотой мира с его фиалками, звёздами, тайгой и первым снегом, раздумчиво делиться обретённым восхищением с окружающими. Серапион расположил землю и небо в одной плоскости. Пространство выровнено снегом, и воспринимается слитно, и в то же время незамкнуто со всех сторон и изнутри, напоминая мир православного образа. И домики ульев без изменения перспективы помещены один за другим – совсем по-иконному – с видом сверху и сбоку одновременно.

В этой работе, как и в поздних, более зрелых, ощущается какая-то необычайная степень вчувствования, приближения к реальному миру, и в то же время – свобода от него, устремлённость в вечное и вневременное. Эта своего рода двойственность иногда поражает нас в картинах гениальных художников и детей.

Предтеченск

Вспоминая о Предтеченске своего детства, Вепревы называли его «земным Раем», так красиво и благодатно было когда-то это место, заросшее могучими соснами и кедрами с белыми вставками берёзовых колков, со стоявшей недалеко от их дома – в полутора километрах от железной дороги – деревянной резной церковью во имя иконы Богоматери «Достойно есть». Храм стоял на заимке, принадлежащей Иоанно-Предтеченскому девичьему монастырю.³ Отсюда и название всего поселения – Предтеченск, чудом сохранившееся до сего дня.

Сам же этот монастырь был основан после того, как в 1864 году начальница женской общины, вскоре переименованной в монастырь, «купеческая вдова Екатерина Михеева», в пострижении – игумения Евпраксия, получила землю от «Томского 1-й гильдии купца Ивана Еренева» и «купеческой жены Наталии Хромовой». Земля располагалась по улицам Апполинарьевской, Симоновской, Торговой и Буткеевской, ныне – Студенческая. Учебная, Вершинина и Усова. Здесь возводится сначала соборная церковь в честь Успения Пресвятой Богородицы, затем храм во имя Иннокентия, святителя Иркутского, и домовая церковь Иоанна Предтечи вместе с различными келейными корпусами и монастырскими постройками. С первых лет основания обители здесь устроили детский приют, включающий школу «для приготовления сирот, девочек духовного звания, в Епархиальное училище».⁴

На средства, пожертвованные настоятельницей монастыря игуменьей Евпраксией для этой школы в 1870–1878 годах был выстроен каменный двухэтажный корпус. Перед революцией в разных классах школы обучались около ста воспитанниц.

С годами в обители с уютным размахом устроились всевозможные производства, организованные рачительно и умело: типография и переплётная мастерская, пекарня для печения просфор, которыми Предтеченская обитель обеспечивала почти все градские храмы и мужской Богородице-Алексеевский монастырь. В подросшей липовой рощице поставили три просторных строения для детского Приюта и Дома Трудолюбия с домовой церковью во имя святого Феодосия Черниговского. В приют принимали девочек-сирот, лишившихся родителей после страшной эпидемии холеры 1892 года, как и Дом Трудолюбия, устроенный попечением епископа Томского Макария⁵ по образцу «первого в России Приюта и Дома Трудолюбия Иоанна Кронштадтского».

Со временем в томский Дом Трудолюбия и детский Приют стали принимать вообще всех бедных сирот, которые оставались здесь до 18 лет, обучаясь грамоте, рукоделию и какому-либо востребованному в дальнейшем ремеслу. Целью Дома Трудолюбия было дать возможность «приходящим девицам и женщинам», не «имевшим или потерявшим кормильца», попавшим в тяжёлое положение и оставшимся без пропитания, заработать собственные деньги, что в то время было очень затруднительно.

Монастырские дела продвигались на удивление легко: в 1890-е годы при обители открылась прекрасная больница с хорошей аптекой, которой заведовал член врачебной управы доктор Еланцев. А после встречи игумении Зинаиды (Котельникова, ум. в 1916) со вдовствующей царицей Марией Фёдоровной в Санкт-Петербурге в 1898 году томский Дом Трудолюбия и Приют переходят в ведомство императрицы, получая её широкое покровительство.

Далеко за пределами города славились работы томских золотошвей, многие монахини и сами владели, и обучали способных воспитанниц Приюта и Дома Трудолюбия вышиванию «атласным швом», шёлковыми нитями и золотому да серебряному шитью – «в прикреп». Несколько сохранившихся в разных местах деталей церковных облачений свидетельствуют об искусном мастерстве сестёр Иоанно-Предтеченской обители. Их редкое умение позволяло соответствовать взыскательным требованиям и выполнять самые «строгие» заказы, в том числе и для двора Его Императорского Величества.

Могучая первозданная подлинность и былинный размах прилегающих к Томску земель, свежий кедровый простор, что терпким уколом в сердце вдруг остро отзывался проникновенной нотой сопричастности этой высокой красоте, вызывал восхищение всех, особенно оказавшихся здесь впервые. Сначала о невиданных просторах, а потом уж и о богатстве этого края с восторгом высказывались историки, географы и государственные деятели – Г. Ф. Миллер и А. Ф. Мидендорф, П. С. Паллас, И. Г. Гмелин, А. Гумбольд, Г. В. Стеллер, М. М. Сперанский.

Но даже на всеобщем фоне редкой живописности земель Притомья одним из самых красивых мест, расположенных к тому же неподалёку от города, считалась «Александрова Дача». Именно её роскошные леса в начале 1880-х годов отвели под монастырскую заимку, которая позволила насельницам полностью обеспечивать себя всеми необходимыми продуктами.⁶

По благословению епископа Макария игуменья Серафима (Долгих, ум. в 1898) «построила на заимке деревянную церковь во имя иконы Богородицы «Достойно есть» на личные средства». Храм заложили в 1897, а освятили в следующем году. Высокий и лёгкий, с изящными чешуйчатыми главками, он взлетел вверх в прославлении красоты земли и Неба, став единым целым с миром Божиим.

– Таким весёлым с этой церковью казался весь белый свет! – вспоминала матушка Александра.

С женской рачительной заботой и тщательностью отлаживается хозяйство монастырской заимки: здесь заготавливали первосортные берёзовые дрова для своих нужд и продавали их излишки, а «монастырский сыр и масло» в томской округе считались наилучшими. Кроме большой пасеки, скотного и птичьего дворов в Предтеченске были устроены свечное, воскобойное и воскобельное производство, располагались ухоженные ягодники и огороды монастыря. А как ладанно благоухали цветущие яблоневые и вишнёвые монастырские сады, как тяжелели плодами к сентябрю деревья «сибирских» сортов!

Вокруг заимки простирались обширные сенокосные луга, требующие многих сноровистых рук. Вепревы всегда старались помогать обители, чем умели. Фёдор Ефимович, например, каждое лето косил траву на заимке, отбивая при этом всем трудницам литовки. А они-то, приветливые и улыбчивые даже в посты, всегда работали с пением молитв и тропарей.

Матушка Александра признавалась, как крепко в её сердце впечатался образ несказуемой радости, озарявшей лица монахинь и послушниц, что стояли в белых платочках в своём храме Богородицы «Достойно есть» по праздничным и воскресным дням. И сами Вепревы, как драгоценный дар, хранили и пестовали эту радость до глубокой старости, встречая каждого искренней улыбкой.

Старшая из сестёр, Анисья, приняла в начале 1960-х годов тайный монашеский постриг с именем Афанасия. Это был первый в Томске постриг после долгих лет гонений. Вскоре инокинями стали Капитолина и Александра. Их всех постригал игумен Серафим (Брыскин), ныне архимандрит, духовник Свято-Благовещенского женского монастыря в Красноярске.

На церковных службах в церкви монастырской заимки всегда бывали и воспитанницы приюта Дома Трудолюбия, они приходили в небесно-голубых платьях, белых носочках и туфельках цвета шоколада. Маленьким Вепревым казалось, что приютские девочки самые красивые, а значит, самые счастливые на свете; семья жила стеснённо, в летнее время дети ходили босиком даже в церковь. Девочек из монастырского приюта в Томске звали «приютяне», «всегда аккуратные, они на людях появлялись только в белых фартучках, с ними воспитательница».

Неукоснительным правилом с детства становится для Вепревых посещение храма, где только и возможно навыкнуть личной встрече со Христом, приобщиться Его радости, не мирской, тревожной и сиюминутной, но величайшей, восстанавливающей силы, преображающей душу.

1920-е

В 1920-м с приходом советской власти девичий Иоанно-Предтеченский монастырь принимает на себя репрессии и разорение. Самым первым из всех «богоугодных заведений» Томска.

Когда поздней осенью разрушали Предтеченскую церковь Богоматери «Достойно есть», таял снег; увитые виноградом изящные балясинки и арочки, наличники с крестами, резной цвет диковинных подзоров срывали и бросали прямо в грязь. Обнажившиеся жёлтые брёвна призывно точили острый смолистый дух, какой бывает при начале хорошей стройки… Жители Предтеченска стояли вокруг своего храма и бессильно наблюдали, с каким нескрываемым наслаждением извечных вандалов его кружевные обломки втаптываются в ледяную жижу. Пока всё это бесчинство сипело и рыкало разором, мальчишки схватились внезапным пугающим весельем, упавшим на них, как сель с горы, «они буквально бесились, по-обезьяньи поднимали руки и прыгали вокруг церкви, орали не своим голосом и с выпученными дикими глазами валтузили друг друга».

Поначалу, поверив обещаниям властей не трогать «трудовой элемент», монахини, знавшие и любящие работу, постарались устроить свою сельскохозяйственную артель пока её не разорили и не закрыли. После этого самых стойких, не желающих покидать монастырские кельи, сразу отправили в застенки, откуда они не вернулись. Оставшиеся на свободе бывшие насельницы старались не удаляться от разорённой обители. Всё надеялись, что развеется вражий морок… Несколько мастериц-золотошвей до окончательного выяснения классовой принадлежности смогли устроиться на работу в первую томскую швейную артель «Красный рассвет». Не имея жилья, сёстры снимали в городе или пригороде комнатки по нескольку человек, в Томске ещё сохранились дома, где они «пребыли в молитве» маленькими общинками. Но более всего на земле сильным духовным магнитом тянуло их это место, где совсем недавно стояла церковь «Достойно есть» и где «её Ангел пребудет до скончания веков».

Местные старики говорили, что ещё долго здесь слышалось церковное пение.

– Мама так оплакивала всех монахинь, тяжёлую судьбу самой обители, – вспоминала матушка Александра.

Доменика Петровна знала каждую из монастырских сестёр, она тайно принимала их в своём доме, кормила, делилась немудрящей одёжкой.

«Как эти сёстры Предтеченского девичьего монастыря о России молились, никто сейчас так не может. Их молитвами только и живы».

Серапион особенно помнил Феодору, она казалась ребёнку старой бабушкой, но монастырский поимённый список предреволюционного года чётко указывает её возраст – 50 лет. Сколько же тихой радости излучали её глаза!

«Обращалась с нами всегда с сердечной кротостью. Придёт, бывало, в воскресенье – «С праздником вас, дорогие! Господь так милосерд!»

В самые тяжёлые дни, когда над ней нависала угроза расстрела, физического уничтожения, плачет, улыбается светло – Господь нас не оставляет!

От монахини Феодоры Серапион научился, узнал, как смотрит смирение. Его глаза на всю жизнь приняли на себя этот древний монашеский отсвет.

Часто у них дома ночевала семидесятилетняя Матрона, которой совсем некуда было идти. Приходила поздно, уходила рано – чтоб не навлечь на семью ещё большей беды. Она «понимала пение птиц», потому и прежнее монастырское послушание у неё было в курятнике. «Мама говорила, что у матушки Матроны глаза, как небушко в Сибири»…

…А здешнее небо в сильные морозы, после тридцати, и в летнюю жару, тоже после тридцати, становится особенным, одинаково безоблачным и высоким, пронзительным и слепяще-голубым.

Умелая Матрона плела детям Вепревым ладные лапотки, в которых те, намотав на ноги старые тряпки, бегали даже зимой.

Как-то летом, в середине-конце 1920-х – Александре было лет около восьми, Капиталине с Анисьей чуть больше – девочки отправились вместе с монахиней Матроной «к церкви». На месте, где стоял храм, с чудесной точностью повторяя его контуры, белым сплошным ковром росли небывало крупные, с детскую ладошку, ромашки.

– Никогда мы таких больше не видали.

Матрона, как подкошенная, упала на колени в этих ромашках, долго молилась, осторожно обнимая их, поглаживая солнечные головки. Дети чувствовали, что происходит что-то очень важное, и, тихонько усевшись рядом, с той стороны, «где раньше был вход в церковь», сплетали ромашковые веночки. Потом, не сговариваясь, стали увешивать этими венками зелёные ветки деревьев, что часовыми остались стоять вокруг снесённого храма.

«Что же ещё мы тогда могли принести Матушке Богородице и нашей любимой церкви «Достойно есть?»

________

С первых дней советской власти Церковь принимает на себя всё новые и усиливающиеся волны гонений. В январе 1918 был принят печально знаменитый Декрет Совета Народных Комиссаров «О свободе совести», на деле осуществивший не только отделение Церкви от государства со всеми запретами приходской жизни, но легализовавший, под видом национализации, разграбление и уничтожение церковного имущества. Этим же январём датируется Приказ народного комиссара государственного призрения А. Коллонтай, действием которого прекращалась выдача средств на содержание церквей и священно­служителей.

Последующие преследования и убийства священнослужителей и верующих людей всех сословий и рангов явили подлинный смысл лицемерных газетных призывов этих лет: «Знайте же, граждане, Советская власть является защитницей свободы совести и никогда не станет вторгаться в пределы религии!».

Но одни политические и экономические меры не приносили комиссарам желаемого результата, подавляющее большинство советских граждан продолжало, заполняя обязательные анкеты, писать «православный» в графе «исповедание» и «русский» – в графе «национальность». Советская печать неустанно проводила планомерную политику дискредитации и Русской Церкви, и лучших её представителей всех сословий и всех национальностей. Впервые в России был установлен жёсткий монопольный контроль над всеми печатными изданиями.

Газетным рупором разносится только необходимая новой власти информация. Невозможно без сердечного озноба прикасаться к документам того времени, когда чёрное сказалось белым. Пользуясь тем, что русский человек, воспитываясь на Святом Писании, от века доверял Слову, тем более печатному, а проверить «известия» было невозможно, газеты пустили в ход самую чёрную клевету и подлоги. Особенно доставалось «церковникам», «пособникам Николая кровавого» за их «контрреволюционную позицию» и «активное участие» в антисоветском Белом движении.⁷

В 1918 году при Военно-революционном штабе Томской губернии создаётся Отдел по борьбе с контрреволюцией. Возглавляет его «несгибаемый революционер» Д. И. Кривоносенко. Он был сослан в Томск в 1909 из Читы за несколько совершённых им убийств в составе Забайкальской федерации групп вооружённого народного восстания (ЗФГВНВ), читинская группа которого действовала под руководством М. И. Губельмана.⁸ Забайкальская федерация жёстко исполняла пункты собственной программы по проведению массового террора, «эксов» – экспроприаций и вооружённых восстаний силами боевых дружин.

От прославляемых в советских школьных учебниках предреволюционных терактов с начала XX столетия и до воцарения «диктатуры пролетариата» жертвами «политического террора» стали около 20 тысяч человек. Как правило, для убиения выбирались люди, не скрывавшие своих убеждений, верно служившие Отечеству, долгу и Государю.

Сегодня, после целого ряда организованных террористических актов последних лет, которые по своей организации и целям ничем, по сути, не отличаются от преступлений во имя революции, мы имеем более чёткое представление о самом явлении террора. Такое осознание должно бы породить иное отношение к «героическому красному террору, как необходимому средству политической борьбы», который как метод устрашения был провозглашён революционной государственной политикой, и к тому, что множество наших улиц до сих пор носят имена обычных убийц, террористов.

Очевидцы рассказывали, что 24 мая 1918 года Кривоносенко прибывает в женский монастырь следом за комиссаром Глузманом. Прямо на входе у ворот обители группу Кривоносенко встречает молодая инокиня-привратница, позвавшая игумению Анастасию, которая тут же отправляет девушку звонить в колокола.⁹

Тревожный набат возмутил спокойную теплоту дня, ударив в открытые окна, быстро собирая к обители толпы возбуждённых горожан. Поначалу собравшимся было невдомёк, что «солдаты революции» с оружием в руках способны разбивать двери амбаров девичьего монастыря и грузить на свои подводы оставшийся к весне запас продуктов, не забывая о женских платьях и платках, кусках мыла и кусках ткани, швейных и пишущих машинках.

Сбежавшиеся на набат томичи никогда не сталкивались с жёсткими приёмами терроризма, отработанными ещё Конвентом французской революции, с этой сатанинской технологией порождения у человека животного страха перед угрозой насилия и смерти. Они, как встарь водилось, окружили взбесившихся «воинов» в попытках «призвать к совести», отвратить от грабежа монастырского имущества. Даже «казали кулаки» в знак серьёзности увещеваний.

И тут на высокую церковную паперть Успенского храма взошёл пожилой, совершенно седой человек, уважаемый всеми за неподкупную честность. Это был Савва Игнатьевич Капцер, недавно принявший крещение. Обратившись к грабителям, он стал негромко говорить о душе и Вечности, о всегдашнем почтении строгой монашеской жизни на Руси. Еле слышные слова зазвучали продолжением набата в воцарившейся тишине на соборной площади, полной народа.

Кривоносенко поразил старика всего одним выстрелом, тот ещё не успел упасть, неловко подняв руку для крестного знамения, как революционер, матерными криками понукая пули, начал прицельно палить в окружающих, пока не разрядил весь десятизарядный маузер. На землю уже опустились две девочки-приютянки, на светлых передничках которых ярко расползались красные пятна, расстрелянные в упор, падали совсем молодые девушки и парни, оказавшиеся в первом ряду, а толпа всё стояла, не умея сразу стряхнуть оцепенение, будто дослушивая слово Саввы Игнатьевича о Царствии Небесном.

И вдруг, не нарушая ставшую жуткой тишину, сотни рук стали хватать, жать, сминать революционные кожанки, галифе, сапоги, чтобы вытащить их вон из своей кровной обители. Чтобы извлечь, выбросить, опростать из себя это дикое племя, лукаво возгласившее: «Долой войну!».

У ворот монастыря стоял автомобиль «Мерседес-Бенц», недавно реквизированный Кривоносенкой у купца Вытнова. Чтобы как-то унять нахлынувший поток ярости, клокочущий у горла нестерпимой ненавистью, невиновный механизм за минуту разнесли на мелкие кусочки. Несколько человек держали начальника отдела по борьбе с контрреволюцией, отрешённо стоявшего с опущенной головой; он увидел, как боевые соратники быстро просачивались в переулки.

Близко, почти касаясь лица невысокого Кривоносенки, к нему подошла простоволосая женщина и по слогам отчеканила: «У-бий-ца!».

Потом говорили – то была мать только что погибшей девушки. Может, эта мать и бросила в него первый камень… Люди корчевали булыжники мостовой и молча швыряли в этого нехристя до тех пор, пока не накидали над ним целую гору камней. В той же тишине разбрелись по домам. Ни словом не обмолвились…

От неминучей расправы Иоанно-Предтеченский монастырь ненадолго спасло начало военных действий.

С 1920-х годов партийное руководство неустанно проводило работу для создания революционного пантеона собственных героев, куда попадали иногда совсем неприглядные личности: с помощью многочисленных публикаций на десятилетия удалось присвоить Д. И. Кривоносенко образ героя, погибшего во имя cветлого будущего народа. Убийцами же революционного мученика и пособницами белогвардейцев назывались то сами «чёрные» монахини, то переодетые в монахинь белогвардейские офицеры томского генерала А. Н. Пепеляева.

Революционное мифотворчество продолжается до сих пор.

Одна из улиц Томска носит имя Д. И. Кривоносенко.

А на территории девичьего Иоанно-Предтеченского монастыря и прилегающих к нему кладбищ разместили студенческие общежития Томского политехнического университета.

________

Закрытие и разорение монастырей, что издавна считались духовным оплотом православия в России, начавшись в 1918 году, принимает всеобщий характер к 1919–1920 годам, когда массово сопровождается не только присваиванием монастырской собственности и надругательством над святыми мощами, но репрессиями и убийством.

Галахов

В доме Вепревых ни одно дело не начинали без молитвы, жили в ладу между собой. Даже если дети ссорились, то были научены, укоряя себя, просить прощения. На всю жизнь они сохранили редкое действенное смирение; сегодня почти не встречается семей, где сёстры и братья относились бы друг к другу (и просто к незнакомым людям) с таким кротким почтением и любовью.

Отец дружил с профессором богословия, руководителем кафедры богословия в Сибирском Императорском Томском университете (ТГУ), настоятелем университетского храма во имя Богородицы Казанской, Иаковом Галаховым. Кроме прочего, Иаков Иаковлевич создавал, а затем и заведовал Археологическим музеем при университете. Он любил бывать у обедни в Предтеченске, всегда приходил из города пешком, а потом непременно к Вепревым. Они с Фёдором Ефимовичем разговаривали о русском народе и вере, о великом предназначении Царя и Церкви, о святых иконах. Искрящаяся взаимной приязнью и добротой атмосфера этих бесед многому научила детей Вепревых. Конечно, понимали они далеко не всё, но драгоценный опыт живой воспаряющей мысли, сопровождаемой чистым сердечным посылом, запомнили на всю жизнь. В своих богословско-философских работах протоиерей Галахов критиковал современные ему социалистические и либеральные теории, аргументированно объясняя опасность как либерализма, так и революции для России. Исследования Галахова доказывали, что религиозное мировоззрение не противоречит научному, а достижения науки, со своей стороны, ещё отчётливее подтверждают истины, изложенные в Священном Писании.

В труде «О религии», изданном в 1915 году в Томске, профессор И. И. Галахов научно излагал основы своей веры: «Не рассудком познаётся вечность и беспредельность, которая нас ожидает. В жизни земной она переживается, переживается опытно… Когда Царство Божие внутри человека, для сознания делается ясным, что не духовный мир занимает место в материальном, а наоборот, материальный, как бы он ни был велик, содержится как меньшее в большем, а время поглощается в вечности и совершенно исчезает в ней».

После победы революции в Томске Галахова сразу арестовали. Вскоре выпустили, «за недоказанностью». Страшно худой, отчего казался ещё более высоким, он сразу, почти не таясь, пришёл к Вепревым на Предтеченск. Сёстры запомнили его непривычную одежду – длинную, вышитую крестом белую рубашку. Они с Фёдором Ефимовичем говорили, что должно же это всё закончиться, иначе страна погибнет, должно как-то обернуться к лучшему – вот его же выпустили. Однако Иакова Иаковлевича через короткое время забрали из Томска, теперь навсегда. Как всех «активных церковников», тем более учёных, его то надолго заключали в тюрьму с самыми нелепыми, сфабрикованными обвинениями, то коротко давали свободу, пока в 1930-м не арестовали за «антисоветскую деятельность против власти в СССР».

И. И. Галахов был расстрелян в Актюбинске в сентябре 1938 по постановлению «тройки НКВД». Место захоронения казнённого профессора богословия объявлено засекреченным.

Отец Василий

Духовником отца и матери Серапиона был отец Василий Портнов, монах из Киево-Печерской лавры, оказавшийся в Томске после революционной смуты. Чистота и простота жизни старца, святая его любовь к Создателю, ко всякой твари Божией и, как следствие, – истинная прозорливость на всю жизнь стали неким духовным оселком для будущего иконописца Серапиона.

Келейницей у о. Василия служила быстрая и лёгкая в движениях мать Капиталина из разорённого Предтеченского монастыря, любимая крёстная будущей инокини Капиталины Вепревой.

В годы гонений и «воинствующего атеизма» путеводной звездой – без преувеличения – служил для Серапиона рассказ отца об одном пророчестве о. Василия, неизвестного сегодня в Томске тайновидца и богослова.

Фёдор Ефимович со слезами пришёл однажды к старцу.

– Как тяжело жить. Храмы везде разрушают. Что же дальше-то будет?

Отец Василий, улыбаясь, ответил твёрдо, будто ясно видел будущее:

– О, рабы Божии, будут у вас ещё храмы и мощи святые, и в этом городе будут…

Старец Василий умер в 1927 году, когда ему исполнилось 108 лет. Был похоронен на Преображенском кладбище, близко примыкающем к погосту Предтеченского монастыря. В 1942 году Преображенское кладбище уничтожено, прямо на могиле старца стоит магазин «Ёлочка».

________

Серапион Вепрев с раннего детства столкнулся с «идеологической чисткой». Он учился в интернате около вокзала «Томск II». За то, что мальчик не хотел снимать нательный крестик, его жестоко наказывали учителя и научились ненавидеть сверстники. Обращались к ребёнку не иначе, как «вредитель» или «враг народа».

От отца Серапиону передалось мастерство обработки дерева, но больше всего он любил рисовать. После школы мальчик мечтал поехать учиться в Академию художеств, семья копила деньги. Серапион оформлял на работе отца газету железнодорожников, и мастера хлопотали, чтоб отправить его учиться в Ленинград за казённый счёт. Но парторг Томской железной дороги, без подписи которого поездка была невозможна, однозначно отреагировал на эту просьбу: «Не хватало ещё детей богомолов учить».

Товарищество художников в Томске не приняло Вепрева в ученики по той же причине. Старшая сестра Капитолина смогла договориться, чтоб самой посещать изостудию, которую вёл блестящий художник В. М. Мизеров, оказавшийся здесь после революции. Иногда его заменял прибывший из Украины пейзажист И. М. Хоменко. Сестра-то и давала брату первые уроки живописи.

Сохранилось немного живописных работ Серапиона Вепрева, но их невозможно рассматривать без душевного волнения и трепета, который появляется при соприкосновении с чистым и гармоничным миром настоящего художника.

________

Внутренняя устремлённость к Вечности привела шестнадцатилетнего Серапиона в конце тридцатых годов в церковь Иоанна Лествичника на службу пономаря. Небольшую деревянную Иоанновскую (Ивановскую) церковь в 1900 г. построил известный сибирский купец И. Г. Гадалов. Может быть, из-за незначительных размеров (а значит, меньшей опасности) эту церковь разрушили позже иных томских храмов, из которых только православных насчитывали сорок.

С января 1943 по январь 1992 почти полумиллионный город, население которого непрестанно росло, обходился всего двумя действующими храмами, которые после открытия оснастили образами, собранными в разных местах. В Ивановскую церковь к началу 1930-х принесли иконы всех закрытых к тому времени церквей и соборов. Там оказался образ Иверской Божией Матери, созданный в 1858 году на горе Афон, из разрушенной Иверской часовни. Икону считали в Томске чудотворной. Томская Иверская, как и московская, являлась точным списком знаменитой афонской иконы Богоматери Иверской. До самого закрытия Иоанновской церкви в апреле 1940 года каждое воскресенье перед Иверской служили молебны о благополучии Отечества.

В Ивановском храме нашёл пристанище и главный образ Богоматери «Достойно есть» из любимой семьёй Вепревых церкви «Достойно есть» с заимки Предтеченского монастыря. Надпись на нижнем поле иконы извещала, что её создали в 1904 году монахи русского Пантелеймонова монастыря на Афоне.

Серапион Фёдорович часто вспоминал, какой уютной казалась Ивановская церковь с двумя приделами: святых Иоанна Лествичника и князя Владимира. В начале 1940 года храм закрыли, в его помещении устроили общежитие, вскоре закономерно сгоревшее. Ведь как ни переделывай внутреннее убранство, стоит взглянуть на здание, как становится ясно, что это храм: в те годы идеологически правильным считалось, что церковное здание лучше разобрать до основания, срыть фундамент, сжечь, чтоб следа не оставалось.

После закрытия Иоанновской Серапион переходит служить пономарём в Вознесенскую кладбищенскую церковь, которая придерживалась «старо-православной канонической» ориентации. В семье Вепревых накрепко помнили завет старца Василия «никогда не ходить в обновленческую церковь». Вознесенский храм был поставлен в 1810 году, стены в метр толщиной свидетельствовали, что постройка рассчитана на века. Однако и эту церковь закрыли в августе 1940-го – срочно понадобился склад для швей-общины. Новым владельцам пришлось немного переделать мирный кладбищенский храм: «Крестов на компулах 6 штук, подлежат к снятию. Помещение захламлено и потому много мусора от уничтоженной церковной утвари». После войны церковь вовсе разобрали, а могилы на кладбище сровняли тракторами. Сейчас на этом месте стоят корпуса завода «Сибкабель», производственная территория которого, в свою очередь, резко сократилась после нагрянувшей перестройки.

________

До самой войны тяжело гружёные древними иконами подводы одна за другой по ночам ползли из города в лес, подальше от людских глаз, от деревень и хуторов, где в условленных местах сжигался угрожающий революционным идеям груз святынь, сотни лет хранивших тепло человеческих рук и губ. После объявления «пятилетки безбожия» осмелевшее томское начальство принимается использовать «доски по прямому назначению» – деревянные иконы постилали на мостовые. Ликами вверх…

Однажды старший брат Серапиона Кондрат увидел под ногами на тротуаре образ Святой Троицы. Кондрат Вепрев на своём танке дошёл почти до Берлина. Он остался один из всего экипажа: когда снаряд попал прямо в люк боевой машины, Кондрату только оторвало ногу, остальных разнесло в клочья. Один Бог знает, сколько танкисту пришлось претерпеть и увидеть, но, по словам Кондрата Фёдоровича, даже на войне ему не встречалось ничего более чудовищного, чем мостовая из икон в родном сибирском городе.

Серапион Фёдорович тоже рассказывал о своём «самом страшном» в жизни. На окраине Юрточной горы, там, где стоит «обкомовский», так называемый «лигачёвский» дом, возвышался огромный трёхпрестольный каменный собор во имя святого Николая Чудотворца, воздвигнутый к 1900 году купцами Королёвыми. Только храм был расположен с востока на запад, а дом поставили – с севера на юг. Собор разрушали в 1936-м. Массивные плиты-панели невиданного в Сибири сливочно-белого каррарского мрамора были накрепко прикручены к стенам железными болтами. Жаль было взрывать заморский камень вместе с храмом: в собор въезжали на гусеничных тракторах, рвали из стен мраморные панели вместе с иконами и волокли их на первый октябрьский снег.

Люди безмолвно стояли вокруг, им было разрешено только плакать…

Серапион Фёдорович очень любил вдохновенные службы митрополита Томского и Сибирского Димитрия Беликова в Благовещенском соборе, что возвышался в центре Благовещенской площади, ныне – площадь Батенькова. Те, кто изучал историю Сибири, знают яркие книги профессора Д. Н. Беликова.

Точно указывая время своего ухода, владыка прозорливо завещал не хоронить его на кладбище перед Благовещенским храмом.

– Всё равно разрушат, – говорил он. Прихожане ослушались своего пастыря, устроив ему достойный склеп перед Старым собором в августе 1932-го. Никто не мог поверить, «что можно уничтожить такую красоту», однако в 1934-м самый фундамент величественного собора был срыт, обыденно ровняя рельеф, по кладбищу несколько раз проехал трактор. Останки митрополита тайком перезахоронили на Южном погосте.

________

Священнослужителей на виду у всех непрестанно арестовывали одного за другим, одних выпускали, других сразу расстреливали. Верующие старались не осуждать тех, кто в этих условиях снимал с себя сан.

Только беззаветная вера и преданность могли дать силы, чтобы служить церкви или чем-то помогать.

Все эти годы Серапион старается заниматься живописью, но делает это редко, урывками, ведь с ранней юности ему пришлось стать ответственным за все художественные работы в тех храмах, что оказывались открыты. Он рассказывал, что был тогда единственным молодым мужчиной, присутствующим на церковных богослужениях, на которых не хватало самого необходимого.

До самой войны в Предтеченске у Вепревых сохранялась небольшая пасека. Серапион уходил далеко в лес и изготовлял свечи для храмов из своего воска. Старался делать их как прежде в монастырях – чистый воск и длинная нить. «Надёжные женщины» тайком возили свечи Серапиона по всей Сибири и даже в Почаев.

В ту пору купить где-то нательный крестик нечего было и думать, взять их было неоткуда. Но детей крестили! Серапиону пришлось научиться мастерить их из кедровой дощечки, предварительно подготовив саму древесину.

Работать приходилось в таёжной землянке.

Укрытие это, оснащённое нужными инструментами, с красками, сухарями и керосином они подготовили с отцом ещё в первое лето после разорения Предтеченского монастыря. Там ненадолго находили приют, укрывались от розыска монахини.

Особенно сложно приходилось Серапиону зимой, когда нагрянут морозы – от введенских до сретенских. А главное, как работать, если день не успеет высветлиться, как тут же наползают сумерки и воцаряется тьма. Перед небольшим стёклышком землянки совсем коротким было осенне-зимнее время, данное художнику, чтоб начать учиться писать иконы.

Выходя «продышаться» из своего укрытия, он с надеждой смотрел на небо, а сухая от мороза мелкая снежная пыль битым стеклом больно царапала лицо и руки. Когда же чуть теплело и буранило, кто-то щедро рассыпал хлопья долгожданного снега.

– Ты лети, да падай погуще, замети все мои следы! Чтоб не нашли…

Чтоб размяться, при луне ходил по своим тропинкам – все ли их сровняло и выбелило снежком. Ветки прямоспинных суровых сосен тяжело гладили Серапиона по голове, совсем по-отцовски, словно успокаивая. Поминутно оглядываясь, он внаклонку опять пробирался сквозь густые заросли в самые дебри к своей хибарке. Там печечка была сложена и дрова заготовлены, высушены заранее. Сейчас, сейчас растопим её, руки согреются – и за работу…

Серапион очень рисковал, его постоянно искали. А если б застали за изготовлением крестов, свечек, а тем более – икон, «застрелили бы на месте». Начальник МВД Томской железной дороги Захарюта откровенно высказывался Фёдору Ефимовичу и соседям: «Я б этого в упор убил. Поймать не могу». Много раз приходили в дом Вепревых на Предтеченске с обыском, но Серапиона промыслительно никогда не оказывалось на месте.

Основное обвинение звучало просто: «Вепрев Серапион читает Библию». А он-то уже вовсю писал иконы. Конечно, в тех условиях невозможно было создавать православные образа, строго следуя технике традиционного иконописания. Серапион Федорович писал образа маслом на кедровой доске, покрытой меловым грунтом или холстом.

Он начинает создавать иконы по просьбам священников, в то время вынужденных большей частью служить по домам. Никому не мог отказать в просьбе, даже если сильно болел, понимая, что в округе никто больше не рискнёт прикоснуться к иконному художеству.

Однажды на Пасху Христову к Вепревым приехала дальняя родственница с сыном, который был очень привязан к Серапиону, своему крёстному отцу.

Только они зашли в дом, как Серапион, прощаясь, коротко обнял ребёнка:

– Надо идти, милый ты мой.

– Куда, ну куда же ты пойдёшь? Ну, побудь со мной, дорогой крёстный, ведь я скоро уеду.

Радостное солнце только поднималось над молодыми цветущими яблоньками в саду, как пришли. Серапион был таков.

Домна Петровна и руку не успела опустить, она всегда долго крестила сына вослед.

Двое мужчин с крепкими щеками и мозолистыми ладонями – «видать, бывшие путейцы» – ещё с порога заявили, что не уйдут, пока не дождутся «этого». К вечеру они уже пили чай с сухарями и степенно курили на крыльце, прислушиваясь к темноте. На третий день они так освоились, что смастерили Васятке паровозик из чурбачков, оказалось, правда, работали в депо на станции Болотной. Их сменили двое других, «в кожанках», сказались – «от Захарюты».

– Ну что, церковники, где ваш главный?

Насвистывая сквозь зубы, они выволокли на середину комнаты самодельный комод – особую мамину гордость, где чистыми стопочками лежали все нехитрые семейные пожитки, и начали переворачивать ящики, что было мочи стукая ими об пол: – Тут где-то тайник!

«На подоконниках стояли мамины цветы. Ох и досталось от незваных гостей всем фикусам и гераням!»

Потом пришла очередь книжных полок и крынок с крупой.

Домна Петровна сидела, глядя в пол, бессильно уронив руки в тепло подола, отец, никогда не куривший дома, опустив плечи, набивал папиросу, глядя в открытое окно.

Сапоги пришельцев казались самостоятельными существами, они с хрустом ступали прямо в книги, густо посыпанные драгоценной мукой и цветочной землёй, с грохотом совались по всем углам, с явным удовольствием пиная громкие железные миски.

Матушке Александре с необъяснимой жуткой ясностью запомнилась особенно мамина пасхальная косынка, которая зацепилась белым аксельбантом за голенище: сапог так и ходил с ней.

– А ну, подь сюда! – подозвал Васятку острым тёмным пальцем тот, что с аксельбантом.

– Ты же христианин, мальчик? – оживился и второй, твёрдо притянув ребёнка за руку.

Васятка, заворожённый безвыходностью, стоял перед ними, не в силах отвести глаз от лица этого дяди, от пугающего тонкого изгиба почти неподвижных при разговоре губ.

– Ты же знаешь, что христианам нельзя никого обманывать, ведь так? – почти ласково шептали эти губы.

– Никогда нельзя, а то Боженька накажет… Где Серапион? Ты же его видел. Ты хороший мальчик? Ты не соврёшь… Куда он пошёл? Пойдём, покажи мне.

Воздух зловеще зазвенел.

Вдруг ребёнок бухнулся на четвереньки и сдавленно заскулил: «Ав, ав».

– Я не Васятка, я – собачка! – уже увереннее сообщил он.

– Хорошо, хорошо, ты – собачка, – согласно переглянулись «кожанки», делая вид, что принимают игру.

– Собачка, собачка, а где Серапион?

– Ав, ав.

– Собачка, собачка, где он? – почти заискивающе вопрошали незваные гости.

– Где?!

– Гав, ав, ав! – неизменно отвечал Васятка.

Доменика Петровна изумлённо подняла голову и тихонько перекрестилась.

Маленькими ладошками ребёнок осторожно ступал по скомканным вещам, кружа по комнате, и всё громче возглашал: «Гавв, авв, ав!».

…Злобно матюкаясь от накатившего страха, двое выскочили из дома и быстро побежали по тропинке на станцию.

– Надо бы нам Серапиона как-то поберечь… – голос отца пресёкся не то кашлем, не то рыданием.

В тёмной тишине кума всё никак не могла успокоить Васятку, тот жался к матери и жалобно плакал: «Ав, ав».

Иконное художество

Началась война. А в стране были закрыты почти все храмы.

Многим известно, что зимой 1941 г. митрополит гор Ливанских Илия долго молился за Россию в каменном подземелье. В огненном столпе ему явилась Богоматерь и сказала, что для спасения России должны быть открыты церкви, монастыри, духовные семинарии, священники, отпущенные из тюрем, должны начать служить. С 1943 года по указу Сталина были открыты многие оставшиеся храмы во всех городах.

К 1945 году в Томске начались службы в Петропавловском и Троицком храмах. Тогда же Серапион Фёдорович написал маслом иконы «Введения Богоматери во храм» и «Вознесение» – для Петропавловского собора, и «Димитрия Солунского», «Богоматерь с младенцем» и «Двунадесятые праздники» – для Троицкой церкви.

В Петропавловском соборе после закрытия устроили склад, где хранили зерно и кирпич. Случайно незамеченной, все годы, что храм был закрыт, оставалась высоко на стене икона Богоматери «Знамение». Изображение потемнело и почти стёрлось. Икона Богоматери хранила собор до самого открытия. В 1952 году несколько человек, таясь в ночи, принесли этот образ в дом на Предтеченск, где жил Серапион Фёдорович. Ему пришлось наново переписать икону, так как реставрации она не подлежала. Образ написан маслом на холсте, наклеенном на доску. Все, кто видел Богоматерь «Знамение» в Петропавловском храме, знают её удивительную силу и притягательность. Поражает напряжение воли, печаль, скорбь и любовь в глазах Богородицы. Для создания подобного образа требовался мощный подъём всех нравственных человеческих сил художника-иконописца. Черты ликов Богоматери и Христа переданы тонко и легко, без напряжённых светотеневых контрастов, остаётся лишь общий золотистый тон. Эта золотистость становится выражением неземной скорби ко всем людям и небесной доброты и ласки к ним. В образе не использована позолота. Золота в те годы достать было невозможно. Зато становится очевидной любовь художника к чистым и звучным цветам. Наряду с открытым цветом существует множество промежуточных тонов различной светосилы. Все эти краски звенят, поют, играют, придавая сил, доставляя радость.

Многие иконы, созданные Вепревым для томских церквей в 1940–1950-е годы, утрачены. Для Петропавловского храма были созданы образы «Богоматери Тихвинской», «Достойно есть» и «Варвары Великомученицы». В конце сороковых он написал престольную икону главы Иоанна Крестителя и престольную икону Рождества Пресвятой Богородицы, которая и сейчас, пусть и неумело отреставрированная в 1970-е годы, пребывает в приделе Рождества Богородицы.

Серапион Фёдорович делал всё сам: строгал кедровые доски, толок и тёр мел, делал клей на желатине для своего художества. Он без всякой помощи вырезал большинство больших резных окладов для икон Петропавловского храма и два престола с позолотой. В 1972 году, когда в соборе заново «устраивали» приделы Рождества Богородицы и Иоанна Крестителя, Вепрев написал в каждый по 10 больших икон и малые иконы Царских врат. В те же годы он расписал стены и создал иконы для новой крестильной, стоящей отдельно от храма. Преддверие крестильной расписал новосибирский художник Николай Клюковкин.

В начале 1950-х Серапион Фёдорович написал для собора несколько икон, что при открытии церкви во имя св. Александра Невского были переданы туда. Это большие образы святых Серафима Саровского, Иова Преподобного и Архистратига Михаила.

Художников-иконописцев в те годы по всей стране насчитывались единицы. Вепреву приходилось много работать, и не только для томских церквей. В начале семидесятых он пишет более тридцати икон для иконостаса и Михаило-Архангельского храма в Новокузнецке по заказу отца Василия Буглакова.

В конце 1950-х им написана большая многофигурная икона «Собор Крымских святых» по заказу епископа Новосибирского и Барнаульского Леонтия (Бондарь. С 1992 митрополит Оренбургский и Бузулукский. 1913–1999). Всю жизнь художник собирал недоступные тогда материалы о русских святых, по крупицам разыскивал иконографические особенности ликов в разных источниках.

В конце 1970-х годов по заказу епископа Омского и Тюменского Максима (Кроха. С 1984 года архиепископ. 1928–2002.), по инициативе которого было установлено празднование Собора Сибирских святых, Серапион Фёдорович пишет первую икону под названием «Собор Сибирских святых». Это одна из самых сложных работ по замыслу и исполнению. Ведь изображённое на иконе должно быть подобно своему первообразу, и в то же время икона не есть портрет плотского человека, живущего на земле. Иконописцу Серапиону, всецело преданному композиционным канонам священного искусства, необходимо было осмелиться творить. Ибо до него подобного образа никто не создавал.

Серапион Вепрев обладал достаточной свободой творчества, чтобы его можно было назвать истинным художником. Он перерабатывает иконографическую традицию и каноны, создаёт новое произведение. Перед нами Сибирские святые: Иоанн Тобольский, Иннокентий Иркутский, Симеон Верхотурский, Василий Мангазейский, Софроний Иркутский и другие. Лики и руки их выписаны тщательно, мягкими плавями. Фигуры выглядят почти невесомыми, они будто парят над землёй, не касаясь ногами позема. За этой внешней хрупкостью таится внутренняя мощь человека преображённого. Святые представлены как бы окончательно воскресшими в сиянии и великолепии духовного тела, с незримых высот, из самого Царствия Божия, изливающими благодать и благословение на Сибирскую землю. Для чуткого и открытого сердца икона «Собор Сибирских святых» была и остаётся безгласной проповедью.

В конце 70-х появилась возможность реконструировать центральный иконостас Петропавловского собора, куда были включены несколько икон прошлого века. Новые иконы написаны московскими художниками во главе с Виктором Михайловичем Голубевым. Кисти Серапиона Вепрева принадлежат образы Архидьякона Лаврентия на северных дверях центрального иконостаса и Архидьякона Стефана – на южных. Святые представлены на классическом золотом фоне. На них светлые узорные одеяния, ибо «они омыли одежды свои и убелили одежды свои кровью Агнца» (Откр. 7. 14). Художник знал, что мученичество во имя Христа освобождает в человеке искажённый образ Божий, открывает его истинный духовный облик. Он искал эту подлинность, чтобы передать в образах Архидьяконов Стефана и Лаврентия.

В 1989 году по заказу благочинного церквей Томской области протоиерея Леонида (Хараим. С 2002 архимандрит, наместник Успенского Второ-Афонского Бештаугорского мужского монастыря. 1945–2011.) Серапион Фёдорович выполняет Распятие Христово для Петропавловского собора. Опять сам не только пишет скорбный лик Христа, но сушит кедровые доски и вырезает каждый камешек горы Голгофы.

В советские годы традиции иконописания оказались прерванными и почти забытыми. Но поток «живой воды» не мог быть остановлен, находя себе новые тайные русла. Серапион Фёдорович долгие годы оставался единственным томским иконописцем, однако о его занятии знали лишь несколько самых близких людей.

В постановлениях Стоглава записано о том, что иконописцу надлежит быть «смиренну, кротку, благоговейну, не празднослову, не смехотворцу, не сварливу…». Требования Стоглава являются в полной мере характеристикой иконописца Серапиона. Он обладал редким качеством – желанием и потребностью молиться за всех людей, что встречались на его пути. Художник почти не выезжал из Томска, считая, что лучше заказать проскомидию за того, о ком помолиться некому: «Ведь многие за себя не молились, не зная Бога умерли, может, в аду кипят». В его синодике записаны сотни имён знакомых и незнакомых людей, и даже безымянных для него душ. До конца жизни Серапион Фёдорович молился о женщине, что погибла от мороза, не дойдя до Предтеченска; так и поминал её – «замёрзшая».

Редкая скромность отличала этого человека. Усердно трудясь при храме, он никогда не посещал трапезную, стеснялся обременять собой людей. Даже зарплату у церковного бухгалтера получала сестра, монахиня Афанасия, долгие годы служившая алтарницей в Петропавловском соборе; ему стыдно было брать деньги за свою работу.

Истово любил всё живое, называя окружающий мир не прохладным словом «природа», но непременно – Творение Божие. В саду пред домом посадил редкие для Сибири деревья: дуб, клён и каштан – и растут до сего дня, чудом не замерзают. Местный соловей, едва завидя художника, садился ему на плечо и заглядывал в глаза.

С внимательной любовью и открытым сердцем относился он к любому человеку, даже настроенному враждебно. Главная заповедь Христа о любви являлась для него не отвлечённым понятием, а врождённым генетическим мирочувствием, «хлебом насущным» каждого дня.

Никто ни разу не пожаловался, что имеет слишком много любви от других. Но лишь немногим путём жертвенного отдавания дано увеличивать её количество на этой земле и под небесами. По вечному закону каждый получает её ровно столько, сколько даёт.

______________________________

Дорогая Ирина Александровна!

Томские писатели сердечно поздравляют Вас с юбилеем и желают творческих успехов и доброго здоровья.