Журнальный мир

1. Заклятие реализмом. Сборник стихотворений / Юлия Новосёлова. – 90 стр. с илл. – Серия «Срез». Книга четырнадцатая. Книжные серии товарищества поэтов «Сибирский тракт».

Современная уральская поэзия превращена в бренд и старательно раскручивается. Нельзя раскрутить весь спектр – вытягиваются наиболее яркие имена, которые легко запоминаются и подаются. На фоне массового издания книг всегда остаётся некто, не обделённый талантом, но обойдённый вниманием. Когда я узнал, что книга «Заклятие реализмом» у Юлии Новосёловой – первая, то искренне удивился. Более того, там собрано всё написанное. Подобный подвиг аскетизма совершал только челябинский поэт Дмитрий Кондрашов. Но если Дмитрий не сходил с языка благодаря комедии положений, которая с ним не прекращалась, то Юлия, занятая семьёй и домом, практически не выходила из ближнего круга: пару раз объявлял её на совместных концертах в маленьком клубе на окраине города и один раз организовал поэтические чтения «на троих» в Музее писателей XX века с более известными коллегами – Мариной Лихомановой и Инной Домрачевой. Сама о себе Юлия пишет:

Мало с кем на равных,
глаза в глаза,
не держа обиды.
(На дворе трава…)

И вот друзья – Алла Поспелова и Арсений Ли – издали. Прочитана полностью (даже близкими) впервые. До книги – 2-3 стихотворения в околомузыкальном самиздате. Растрёпанная, улыбчивая, вечно спешащая даже в своих строках:

полёта стрекоз
лёгкая-лёгкая плоть
(Лёгкая ткань)

Основная тема – жизнь как таковая. Без гипербол, почти дневниковые заметки:

Напрасен и прекрасен первый снег –
рябь белых пятен на лесной подстилке,
и отдает ментолом, как пастилки
от горла, и дыхалку открывает.
Там вениками пахнет мокрый лес.
(Предвестие предсердий – снег с дождём…)

только рокот волн и трескучая саранча для слуха,
и как камень с обрыва,
свалишься в повседневность.
(Дни и камни)

Высочайшая ценность – дом и дети:

В доме такое нутряное, кровяное стоит тепло.
Разве ж молекулу от молекулы оторвёшь?
(Автопортрет с кетчупом)

Кто – перешёл на шёпот,
Кто – перешёл на клёкот,
Так мы заматерели,
Что и не материмся…
(Бабье лето)

А творчество – вне жизни, оно опасно:

где память вышибает стёкла
взрывной волной,
остатки неба, мира блёкнут
на мостовой.
(Не умирай, моя поэзия…)

Потому существует в гомеопатических дозах. Так и набралась одна капля книги на ведро жизни:

Была ль в стихе поэзия? Едва ли,
там музыки-то было — еле-еле.
(Вести с кухонь)

Юлия нашла свой голос, предельно опрятный, потому – лаконичный. И сквозь скорбь отдельных текстов:

Чей воробушек сердца? Почти что ничей.
(Я спустилась к пруду по собачьим следам…)

Дерево-дерево, не разорви мне мозг,
в трещины в черепе вытягивая корни.
(Деревья)

прорывается уверенность, что всё в жизни сложилось правильно. Есть же она – книга:

Где прошлогодний снег? Под ребром. Зелёным пером. Вот-вот.
(Ах, где прошлогодний снег?)

2. Веко / Андрей Ильенков. – [б.м.] : Издательские решения, 2017. – 222 с.

Пусть книга официально вышла в 2017 году, но презентация в Екатеринбурге состоялась только в мае 2019-го. Рукопись была собрана автором в 1991-м, но в издательстве её сначала потеряли, потом не стало самого издательства, дальше закрыли проект, для которого книга пересобиралась вторично. И злоключения рукописи продолжались до тех пор, пока прозаик и критик Роман Сенчин не решил продолжить дело Хорхе Луиса Борхеса и начал выпускать собственную «Вавилонскую библиотеку», основав Издательский дом «Выбор Сенчина» на бескрайних полях Ridero. Поэтических книг в проекте вышло две: Андрей Ильенков и Всеволод Емелин. Соседство говорящее. Для Екатеринбурга особенно, поскольку долгов время в родном городе поэта воспринимали как «местного Емелина», только с акцентом не на политике, а на сексе.

Настало понюхать, чем пахнет под юбкой,
И, верую, Господи! – пахнет чем надо!
(Пляж. Пятница)

Андрей понимал, как его воспринимают, и продолжал делать дело – строить свою поэтику, в моём понимании близкую к Луи-Фердинанду Селину (тем более Андрей сам медик). А регулярные отсылки к Борису Пастернаку – может единственная связь с запоздало принявшей его Уральской поэтической школой (люби / не люби Пастернака, но помни – он здесь в цене).

Простыми русским словами
Достать немногого дано:
Какой-то дождь в оконной раме,
Позавчерашнее вино.
(Простыми…)

Наощупь, как женщину, выучив площадь,
Я болен от падшей страны,
Но я не в обиде, и сам переносчик
На равных любви и вины.
(Баллада века)

Итоговую книгу ранних текстов, сложив заново в третий раз, Андрей разделил на три части: «Детский Ад» – о взрослении, «Революция №999» – личные революции происходят каждый день, «Казни» – после любой революции начинаются казни. Первоначальный сюжет ушёл, но вот свидетельства времени сохранились, особенно в многоголосых пьесах, отсылающих не к театру абсурда, а к советской действительности, которую ещё помним, и которая не сильно изменилась, и зримо возвращается.

Знают власть и общественно-транспортный секс,
Как внизу тяжело и неловко вверху.
(Ограниченность)

Но о чём ни говорит поэт, важнее всего интонация, с которой он говорит. А ещё Ришелье знал, что если народ смеётся, то терять народу больше нечего:

На обед – бычки в помаде,
На десерт – курносый нос,
Перепутанные пряди
Жирных пепельных волос.
(Машенька)

Уколы, прощайте! Мне больше не страшен
Болван, что у всех отнимает кефир:
Теперь у меня настоящая стража,
И воры-друзья, и табак, и чифирь!
(Агафуровская песня)

Спасибо товарищу Сталину
За детство моих родителей.
За первую, педсоветами
Одобренную, любовь.
(Приказ № _ по армии искусств)

Впрочем, ироником назвать Андрея Ильенкова трудно, много личной боли. Для сатирика – он слишком цитатен. А для постмодерниста… Неправильно оглядывается на классику, с обожанием.

У меня на койке девка
По прозванию Лаура.
Спи, захватанное древко
Флага массовой культуры.
(У меня в печи уголья…)

И камень, мне разбивший рот,
От крови синий,
Был первым, основавшим брод
В такой трясине.
(Письмо перед атакой)

Стоит поэт особняком, существует не столько на листах бумаги, сколько в аудиозаписях: песни на его стихи звучат, порвав с автором, обретя безымянность.

И нужно бросать профессию и подбирать подругу
На свалке личинку откладывать, окукливаться в метель.
Под самым высоким в городе домом скорби, и вновь по кругу
Летучие мыши носятся, похожие на детей.
(Аборигены ветра)

Ну а лучше вырезать из бумаги дом,
Взять и фотокарточку в нём приклеить ту,
Где смеётся мамочка, сделав ей притом
Красной ручкой трусики, лифчик и фату.
(День рожденья мамы)

Однажды литератор и астролог Анна Кирьянова сказала, что Андрей мог бы написать один текст и остаться:

Чубука у Тургеневых не сосите, не верьте:
Никому не обещано ничего на Земли,
Кроме воли, но каждому сердобольные черти
Счастья страшную трещину по губам провели.
(Декабрист)

К нашему счастью, Андрей написал не одну книгу. Издали «Веко», издадут и дальнейшее.

3. Радио над местечком Неполные Радости / Юлия Кокошко. – Москва – Екатеринбург: Кабинетный учёный, 2019. – 114 с.

Если бы чешский кинорежиссёр и художник Ян Шванкмайер решил экранизировать непереводимые «Поминки по Финнегану» великого ирландца Джеймса Джойса, то результат был бы равен доскональной визуализации взятого наугад стихотворения Юлии Кокошко. Да хоть бы даже:

Я вижу: чёрная рука в голубой наколке «Участь»
летит по ночному городу, ища, кого хлопнуть по плечу…
(Послания, свёрнутые в мяч)

По количеству и кропотливости деталей – это киносценарии. По звуку и авторскому отчаянию – поэзия. По сюжетам – хроники городской жизни:

Так массовик осквернитель
нащупывает в своей или чьей-нибудь голове
малютку шпаргалку –
что назначить к поруганью,
кому шлифовать планиду,
столкнуть на рельсы или в кювет,
не то ослепить деньгами,
в чью кастрюлю зазвать поганки…
(Эко место пусто! Вотще)

Суммарно – горький мёд, который невозможно зачерпывать полной ложкой, но можно тянуть потихоньку, катать по нёбу, вытягивать каждое происшествие со всех ракурсов, погружаться в бесконечные переливы эмоциональных фиксаций:

Светофор – разбодяженный на троих бинокль –
или облако обращалось в дракона и выдувало зной
на перебираемую запятыми шлангов заправку…
И дальнейшее путешествие – пешедралом,
уже вприкуску
с пролетающим ковром и шкурой,
с напялившей бусы колёс колымагой…
(Лучшее, что нашлось в старье)

Оттенки переживаний настолько тонки, что сравнение собственной сумочки с ридикюлем Незнакомки в кафе вырастает до эпического полотна, достойного щита Ахилла, Библия переходит в Пополь-Вух и обратно, лепестки и фантики замещают лицо собеседника:

Нет, это пионерство – не монахи,
но – парусники! Каждая строка
для собственного ветра, всякий случай –
оттенки, складки, выпас завитка,
и даже перекосы парика –
для свежих поцелуев.
И рядом с ними всё напропалую –
лишь пара комбинаций.
Аллилуйя!
(Объявленная мания пионства)

Все эти фантазии – не прихоть, а внимательно выработанный язык. Ничего случайного, каждая реплика отточена, аллегории получили свои роли и ложатся на сцену листа, чтобы начать спектакль:

Бездомный сна вошёл в абрис ангела – и раковина
сия стала дом его. И поскольку речь его прояснилась,
я подарила севшему на край зыбей новые вопросы.
(Не спрашиваю, кто спрашивает: я, мы, они)

Однажды поклонник Нобелевского лауреата Дерека Уолкотта прилетел к нему на остров Сент-Люсию и решил отыскать на берегу океана рыбацкую деревушку, описанную в пьесе «Море в Дофине». Оказалось, что уже 40 лет там никто не живёт, но жители соседних посёлков ведут свою родословную от того или иного персонажа пьесы. И порой мне видится, что как по роману «Улисс» Джеймса Джойса водят сейчас экскурсии дублинским маршрутом Леопольда Блума, так и гид-интеллектуал Екатеринбурга будет улыбаться, прилюдно вспоминая, как его троюродная тётка, оказалась упомянута на 105-й странице невероятной Кокошко:

…В те дни не было Рима,
и каждый называл Вечным городом то,
что казалось ему справедливым».
(В трёх шагах от вечного)

Примечание:
Сергей Ивкин – поэт, художник, редактор. Лауреат премии MyPrize-2018. Дипломант Первого Санкт-Петербургского поэтического конкурса им. И.А. Бродского в номинации «Большое стихотворение» и «Илья-премии». Живёт в Екатеринбурге.