Журнальный мир

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. 1932–1945.

«ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖИТСЯ… НОВОЙ НОТОЮ НЕВЕДОМОЙ…»

Глава первая. «Я родилась, из мамки выпорхнула…»

Римма Фёдоровна Казакова родилась 27 января 1932 года в Севастополе. Её мама, Софья Александровна, на последнем месяце беременности, приехала к родителям из Белоруссии, где под Полоцком в Витебской области, служил политруком её муж, Фёдор Лазаревич Казаков, отец Риммы. Долгожданная дочь появилась на свет в доме дедушки и бабушки. Она стала вторым ребёнком в семье. Для молодой женщины она оказалась не слишком желанным ребенком — тяжёлые условия гарнизонной жизни давали себя знать. Но муж давно мечтал о девочке. Спустя годы Римма вспоминала шутливый рассказ отца о причудах матери во время непростой беременности: у неё постоянно менялись желания. Однажды ей вдруг захотелось кислого — отец тут же вскочил на скакуна Орлика и помчался в деревню за клюквой. Но когда, запыхавшийся, привёз жене ягоду, жена уже просила чего-нибудь солёненького, а затем — печёной картошки. Отец был терпелив и внимателен. Не жалуясь на капризы, разводил костёр, прутом переворачивал картофелины в золе — следил, чтобы клубни пропеклись равномерно.

Роды прошли благополучно. Отец дал долгожданной дочери необычное имя — РЭМО. Подобные причудливые имена — «революционные» сокращения и аббревиатуры — в тридцатые–сороковые годы ХХ века обрели большую популярность. В имени новорожденной Фёдор Казаков зашифровал самые главные для себя понятия: им он преданно служил, в них верил: Революция, Электрификация, Мировой Октябрь. Пройдут годы, и с Рэмо в университете будет учиться молодой человек Вил, в чьём имени заключены инициалы вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина. На их курс попадёт девушка Сталина. Когда в семье генерала Гарцева перед войной родились двойняшки, то мальчика назвали Рева, а девочку — Люция. Столь дорогим для себя считали родители близнецов ключевое слово той бурной эпохи — «революция». Это объяснялось и модой того времени, и безоглядной верой в революцию и её вождей. С экстравагантным именем Рэмо будущий поэт Римма Казакова вошла в жизнь. Мать с новорожденной дочкой приехала в воинский гарнизон под Полоцк в деревню Юрвичи. Здесь девочку поручили няне-белоруске, разговаривавшей с ней и певшей ей песни на родном языке. В этой глуши малышку кормили не вполне обычно. Не всегда удавалось достать молоко, а о молочных смесях тогда никто и не слышал. Иногда няня давала малышке кусок сала, и та его с удовольствием мусолила беззубым ртом. В год девочка весила почти пуд, развивалась и росла любознательной и активной: научилась сидеть на лошади раньше, чем встала на «кривоватые ножки». Римма вспоминала первую няню так: «Глядя на меня, она говорила укоризненно и горестно: «Ах, дрогненькая, как бульба белорусская, но ничего, ничего, вырастишь». Я была маленькая, худенькая. Она повязывала мне бантик, надевала красивое платьице и вела к своим родным. Там меня кормили драниками и пели белорусские песни. С самого детства в меня вошла шероховатая и мягкая нежность белорусского языка наравне с русской речью. Они переплелись в один поток, который до сих пор во мне живёт».

В 1990-е годы Римма рассказывала: «Мы жили в военном гарнизоне, это был мой первый мир, и красноармейцы были первыми людьми этого мира. В свободное время они таскали меня на руках, баловали дочь своего командира, и я долгое время думала, что других людей, кроме красноармейцев, на свете не бывает. От этого, совсем ещё рассветного времени жизни, осталось родственное доверие к армии, приязнь к прозаическим запахам сапог и шинельного сукна. Первым языком для меня был белорусский, и песни белорусские с детства окружали меня. Как говорю друзьям, во мне куковала вполне белорусская зазулечка (кукушечка)». Какой быт окружал будущую поэтессу? «Полы в нашем доме были некрашеные, их мыли голиком (веник из прутьев. Прим. авторов.) и скребли ножом. Обстановка самая простая. Так и стоит перед глазами облупленный шкафчик, закрывавшийся на чёрный крючок, где помещалось всё: посуда, хлеб, отцовская планшетка, военные карты и мои нехитрые игрушки». «И куда я дальше не пойду, / если вспомню детство, — / где б ни жить мне, –/ я увижу городок-редут /очень тесным братским общежитьем», — описывала Римма в стихах.

«Детство начиналось необычно, где-то под Полоцком, — говорила поэтесса, — около маленькой деревеньки Юрвичи, вдалеке от дорог, от суеты столичной, в небольшом военном городке». «И, хотя была совсем мала, / полюбила те места глухие, / поняла и в сердце приняла / трудную армейскую стихию».

Глава вторая. «Сероглазый, смуглый, чуть рябой,

в гимнастёрку старую одетый…»

Отец Риммы — Фёдор Лазаревич Казаков родился в 1898 году в белорусской деревне под Витебском в многодетной семье крестьянина-батрака: земля в тех местах принадлежала помещику Михаила Николаевича. Фамилию его Фёдор Казаков забыл, но часто рассказывал о нём подрастающей дочке. В 1918 году Фёдор Казаков вступил в партию большевиков и в Красную гвардию. Отвоевав в Гражданскую, он вернулся в свою нищую деревню с поручением устанавливать советскую власть. Первым делом красногвардеец вызволил из тюрьмы помещика. Поступок неординарный и опасный, но, видимо, Фёдору удалось убедить крестьян в правильности своих действий. Позднее он объяснял дочке: помещик не держал крестьян за быдло, относился по-человечески — открыл в деревне библиотеку и школу. Да и как можно забыть: дочь помещика — Людмила Михайловна — научила его читать и писать. Римма постоянно убеждалась: её отцом всегда руководили эти два чувства: справедливость и благодарность. Помещик, видя неординарность шустрого батрака-подпаска, наставлял его: «Ты, Фадейка, парень способный, нельзя тебе в деревне торчать». Следуя его совету, юный Ф. Казаков решил стать рабочим и поступил на Шлиссельбургский пороховой завод. Отсюда он уходил на Гражданскую войну. Но после её окончания, поруководив своей деревней, Фёдор вернулся в армию.

Началось бесконечное скитание с семьей по гарнизонам. Ф. Казаков служил в Белоруссии до 1937 года, а жена работала в гарнизонах либо секретарём, либо в женсовете. В семье рос Володя, 1925 года рождения, сын отца от первого брака, сводный брат Риммы. Если мама Риммы закончила десятилетку, то отец не имел образования. Он всю жизнь интересовался военным делом, марксизмом, «составлял конспекты и заучивал их наизусть; много читал, вникал в Диккенса и Маяковского», учился на курсах командного состава, а усердие и дисциплинированность помогали ему двигаться по служебной лестнице и получать воинские звания. «Но какие бы знания он ни приобретал, житейская смекалка, трезвое и ясное разумение, здоровая первооснова его натуры всегда преобладала над книжным знанием», — свидетельствует дочь. В памяти Риммы предвоенных лет отец — солнечный, неунывающий человек, вечно спешащий по делам: «Наскоро проглотит бутерброд, / щёткой проведёт по голенищам, / что-нибудь весёлое просвищет / и опять до вечера уйдёт».

В 1937 году отец Риммы получил назначение в Ленинградский военный округ. Поселили семью Казаковых в большой барак коридорного типа. В стране наступали страшные времена — год большой чистки в партии, и отец Риммы тоже попал под «колесо истории». Служил он под началом командарма Уборевича. После ареста командарма наступили драматические дни и для Фёдора Казакова. В тюрьму его не посадили, но из армии выгнали, и больше года он оставался безработным. Подробности его персонального дела не известны, но вернул Фёдора в армию К.Е. Ворошилов. Ф. Казаков добился приёма у легендарного маршала. Это произошло перед Финской войной, и Фёдора отправили на фронт воевать на линии Маннергейма. Там он храбро сражался, получил награду, но за строптивый характер чуть не поплатился жизнью. Он отказался вести красноармейцев в наступление по неубранным трупам своих же бойцов. Похоронная команда не успевала их выносить с поля боя. «Ночь просидел на «губе», а утром в соединение прибыл с какой-то проверкой командующий и буквально спас отца, найдя его действия правильными. Отец подчинялся, подчиняя других, он был дисциплинированным политработником, — писала Римма в воспоминаниях. — Он верил в государство рабочих и крестьян, в необходимость обезопасить наши границы перед решающей схваткой с фашизмом. Но сметливый крестьянский ум отца всё же многое не принимал на веру». Кровавая Финская война завершилась выгодным для СССР миром. Границу отодвинули от Ленинграда за счёт присоединённых территорий и получили бесценный опыт ведения войны. После окончания Финской войны семье Фёдора Казакова, состоящей из пяти человек (родился сын Александр), выделили двухкомнатную квартиру на улице Кирочная, в центре города, недалеко от Дома офицеров. (В те годы он назывался Домом Красной Армии и располагался в роскошном особняке). Ф. Казакова, уже имевшего чин подполковника, назначили военкомом Свердловского района Ленинграда.

Большинство ленинградцев жили до войны, да и после неё в коммунальных квартирах. Отдельная квартира Казаковых имела просторную кухню и большую прихожую. Фёдор храбро воевал в Финскую войну, и эти обстоятельства, наверняка, поспособствовали решению жилищного вопроса.

«Перед самой войной, — вспоминала Римма, — мы жили хорошо. Я носила красивую матроску по праздникам (так назывался детский костюмчик с морским воротничком) и меняла платья в будни». Она отмечала: еды хватало, и мама готовила вкусно. Римма всем другим яствам предпочитала жареные котлеты с макаронами, а её отец любил перловую кашу со шкварками и драники. Он родился в Белоруссии и оставался верен традиционной народной кухне. По праздникам на столе появлялись конфеты и фрукты. Родители давали деньги на кино и мороженое. В Ленинграде в 1940 году Римма пошла в школу и к началу войны закончила первый класс.

Глава третья. «Одержим победу! К тебе я приеду

на горячем боевом коне…»

22 июня 1941 года… В одном из интервью Римма признавалась: «Когда объявили, что началась война, я обрадовалась». Объяснение простое — первоклассница в школьном спектакле играла зайца и получила костюм (простыню с двумя ушками). Костюм ей нравился, и возвращать его в школу не хотелось… Кроме того, в классе вместе с Риммой учился «противный мальчишка», преследовавший её «любовью», а она его терпеть не могла и думала: «Раз война, может, этого проклятого Горку Сметанкина убьют — и точка». Это детское восприятие непонятного большого события скоро сменилось страхом. Римме пришлось повзрослеть, как и многим её сверстникам. В первые дни войны отец оказался в Севастополе: он поехал туда в отпуск — отдохнуть и подлечиться. Дома он часто предупреждал — скоро будет война, но на юг всё же отправился. Римма вспоминала: «Типично русский человек — весёлый, удалой, слегка бесшабаш-ный, — отец всегда, особенно в разговорах с нами — детьми, строил прогнозы быстрого и безболезненного исхода смертельной схватки с германским фашизмом. Должно быть, поэтому война не казалась мне безысходным горем». Софья Александровна, услышав сообщение о начале войны, испугалась до потери сна и аппетита. Мало того, что началась война, так ещё и муж в отъезде, у неё на руках — трое детей. Связь с Севастополем прервалась, муж — военный, неизвестно, как и когда доберётся до Ленинграда, а события развивались стремительно. Уже через пару дней бомбили не только Киев, но и Севастополь. Конечно, маленькая Римма не понимала, почему всё время плачет и зловеще молчит мама, и чтобы как-то проявить к ней внимание, сделать что-то приятное, она взяла бидон и пошла за керосином через дорогу и трамвайные пути, что ей прежде запрещалось. «Это был мой вклад в противодействие непонятному расстройству взрослых. Но мама не обратила никакого внимания на мой подвиг». Наконец, дней через пять-шесть приехал отец. Его собранность и энергичность ещё больше убеждали девочку — ничего страшного не случилось. Отец рассказал матери, как он выбирался из Севастополя, когда этот город бомбили. Слушая его, Римма спросила: «Папа, а ты опять уезжаешь от нас на войну?» Увидев: дочка сникла, он посмотрел на неё молодыми, умными, серыми, чуть раскосыми глазами, привлёк её к себе и бодро ответил: «Да ты что? Расколотим их — гадов! Помнишь, что я тебе говорил, как в моей любимой песне поётся: «Одержим победу! К тебе я приеду на горячем боевом коне»! Римма сразу согласилась: и одержит, и приедет. Несколько дней жизнь текла почти обычным порядком. Мама Риммы ходила на работу в военное училище, отец пропадал до глубокого вечера: он занимался формированием боевых соединений, работал чрезвычайно напряжённо и перестал быть весёлым. Дети торчали во дворе, занимаясь своими делами, а старший брат, которому исполнилось шестнадцать, «ныл, чтобы его взяли на фронт». В один из вечеров отец пришёл домой раньше обычного и выдал: «Надо собирать детей. Тут от Дома Красной Армии эвакуируют ребятишек. Надо отправлять и наших. Мало ли, что?» Софья Александровна возражать не стала, достала швейную машинку и начала шить дорожные мешки. «Мать шила, стучала машинка, — вспоминала Римма, — а отец ходил по комнате взад и вперёд, морща лоб и сцепив руки за спиной, и мною начала овладевать какая-то тревога. Подкрадывался страх. Отец уже не ходил, он бегал по комнате. И вдруг его прорвало: «Ну что ты, холера чёртова, ни слова не скажешь!? Ты что, не понимаешь, что мы детей о-т-п-р-а-в-л-я-е-м! Отправим — и всё. И когда там война кончится?.. Ну… не соглашайся… возражай… спорь со мной! Скажи, что не надо! Молчишь!» Мать повернула к отцу белое лицо, из которого, казалось, кровь ушла куда-то совсем. Безумный, затравленный взгляд. А я ещё подумала: «Чего это она?» «А-а-а… — махнул рукой отец. И тут глаза его наткнулись на меня. В глазах появилась какая-то надежда: «Слушай! Ты уже большая девочка. Во второй класс перешла. В драмкружок ходила. Стихи читала. Ну, доченька, ну скажи, поедешь в эвакуацию? Голос его дрожал, глаза влажно блестели. А я, по-прежнему спокойная, ничего не понимала». Мама что-то промямлила: это будет ненадолго, ведь отец обещал. Будет, как в пионерском лагере, соберётся много детей. Отец вздохнул, покачал головой и вышел из комнаты. Провожали детей — Римму и Сашу — через два дня. Последние минуты прощания запечатлели в памяти Риммы плачущего отца. «Мы стояли, глазели по сторонам, на другие семьи, на то, как они обещали друг другу писать и планировали скорую встречу, как кому-то утирали нос или мокрые от слёз щёки и давали всякие напутственные советы. Но вот прозвучал сигнал: «По местам!» Все поспешно хлынули в автобусы, и вдруг папа схватил меня за руку, дёрнул её с силой, так, что мне стало больно. Я взглянула на него — его трудно было узнать, он хватал ртом воздух, силился что-то сказать: «Я… Не могу я…. Не поеду я дальше… Я не могу!» Лицо его исказилось, из глаз брызнули крупные слёзы. Отец, мой весёлый, сильный отец, плакал. Он повернулся и пошёл, опустив плечи». Под Малой Вишерой их эшелон попал под бомбёжку. Дети чудом остались живы. Их перегрузили в другой эшелон, поместив в вагоне с ранеными солдатами. Поезд направлялся на Урал. В дороге солдаты угощали детей конфетами, а Римма пела им песни, читала стихи.

Глава четвёртая. «…Моя из детства главная пятёрка…»

Поселили детей под Кировом, в детском комбинате № 1. Вскоре приехала мама. Она перевезла детей в Удмуртию, в Глазов, куда эвакуировали пехотное училище, в котором она работала. Там семья Казаковых проведёт все четыре военных года. Голодно, холодно, одежда обносилась, да и они из неё выросли. Мать им перешивала что-то из своих одёжек. Дети помогали матери по дому, завели огород, где они тоже трудились в меру детских сил. В 1970-е годы, когда Римма стала признанным поэтом, она посвятила стихотворение этим горьким, тяжёлым годам детства: «Когда ребёнком я была. / Я часто с коромыслом шла / до проруби заиндевелой. / Война, темны утра, как ночь. / Ни хлеба, ни поленьев в печке. / Я матери хочу помочь,/ за бабами шагаю к речке». Она подробно описывала трудную жизнь военного городка в эти годы, и, завершая стихотворение, делала вывод, касающийся всей её дальнейшей судьбы: «И если людям от меня бывало, / хоть немного толку, — / все это от того лихого дня, / учившего уму и долгу». Дети учились в школе, взрослели. Мать работала в военном пехотном училище. Она резко постарела, и стала совсем седой из-за постоянного тревожного ожидания известий от мужа. Римма тоже иногда писала отцу, а главное — она послала ему на фронт своё первое стихотворение: «И я жду того главного дня, / когда немцев прогоним проклятых, / Ты придёшь, поцелуешь меня, / и обнимешь и маму, и брата». Отец всю войну носил в кармане гимнастёрки письмо с этими стихами, ставшими для него талисманом. «И какие бы стихи я не писала потом, — сокрушалась Римма, — он всегда говорил: «Те были лучше».

Войну Фёдор Лазаревич Казаков начал комиссаром батальона первого Ленинградского ополчения, который направили на Невскую Дубровку. Этот пятачок запомнился жесточайшими кровавыми боями, гибли тысячи плохо обученных ополченцев. Ф. Казаков не мог равнодушно относиться к этим трагическим потерям и в силу «неистребимой детской честности» (по выражению его дочери) напросился на приём к главному ленинградскому начальнику того времени, представителю Государственного комитета обороны — Андрею Александровичу Жданову. А.А. Жданов принял комиссара Фёдора Казакова. Выслушал его рассказ о бедах ополченцев на Невской Дубровке и предложение не посылать необученных ополченцев в «эту могилу». Казаков даже допустил сравнение: это равносильно тому, чтобы утром выстроить на берегу Малой Невки ополченцев в полной амуниции и топить их по команде: «Раз, два, три»! А.А. Жданов пообещал разобраться и обдумать предложение комиссара, а на выходе Фёдора Казакова ждали два санитара, и, по распоряжению начальства, его направили в лазарет — «отдохнуть» недельку. То ли затравленный вид комиссара, то ли какие–то другие соображения, связанные с проверками, — спасли положение. А.А. Жданов гуманно отнесся к комиссару, снова отправив его на Невскую Дубровку. Ф.Л. Казаков воевал все четыре года вместе с юным ординарцем — сыном Володей. Контузия, ранение — ничего не останавливало Фёдора. Из госпиталя он снова шёл на фронт, командовал дивизией, брал Берлин, получал награды. Войну кончил в чине полковника. Сын Володя не получил даже царапины. После войны учился, жил в Ленинграде, женился. Но Римме суждено было лишиться брата: он трагически погиб молодым, оставив троих детей.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. 1945–1954

«ТАКАЯ ВПЕРЕДИ БОРЬБА, ЧТО ВОЛЯ МНЕ НУЖНА СТАЛЬНАЯ…»

Глава пятая. «У меня был отец, в меру ласков

и в меру суров…»

В 1945 году Фёдор Казаков прислал семье в Удмуртию вызов, и Софья Александровна с детьми вернулись в Ленинград. Но вскоре отца назначили военным комендантом в маленький немецкий городок земли Саксонии, куда вслед за ним переехала семья. Римма училась в школе и быстро осваивала разговорный немецкий. Ещё перед войной, когда Ф. Казакова перевели в город на Неве, пятилетнюю Римму отдали в «немецкую группу»: тогда стало модным изучать именно немецкий язык. «Милая, пожилая «немка», жившая на моей Кирочной улице в Ленинграде, — вспоминала Римма, — там, где когда-то была немецкая кирха, превращённая в годы советской власти в кинотеатр «Спартак», учила нас от души и с любовью к своему родному языку, отнюдь не по дохлой методике школы». И как ни странно, через несколько лет, когда Римма училась в школе уже в Германии, ей помогли именно те первые уроки немецкого. Она вспоминала: немецкие ребятишки прибегали к ограде её школы, чтобы познакомиться и подружиться, «и на ломанном русском трогательно читали наши стихи. А мы поправляли их произношение и пытались разговаривать с ними на их родном, и я не питала мстительного чувства к немецким детям». В памяти Риммы остался драматический эпизод, когда столкнулись два сильных характера. Римма помнила много стихов и артистично исполняла их. Отец часто заставлял её выступать перед бойцами в гарнизонах. Но ей не нравилось, когда в доме собиралось офицерское застолье, и отец настаивал на выступлении дочки. И однажды — нашла коса на камень. Отец посылает её в Дрезден, договорившись о выступлении в казарме. А дочка отказывается: «Не поеду! Не хочу! Надоело!» «И тут мой дорогой папочка вытащил из кобуры пистолет и закричал: — Или ты едешь, или я стреляю! Считаю до трёх!» Мать испугалась, кинулась на отца. Вот тут я поняла: он действительно мог бы выстрелить, и сдалась. О, это была моя последняя поездка. Мне было жалко отца. Он что-то понимал, что в жизни не всё правильно. Я попросила его выписать газету «Правда», и он вдруг запустил в меня сковородкой с яичницей». Римма признавала: она оказалась не совсем обычным ребёнком. Настырная, с мамой ладила, с отцом — не всегда. Училась музыке, играла в драмкружке, что-то уже сочиняла, увлекалась историей, конспектировала работы Энгельса и казалась чересчур политизированной для своего возраста. Однажды в классе её спросили: кто она по национальности? Римма гордо заявила, что она дитя двух великих наций — Маркса и Ленина. «И вышла из класса, хлопнув дверью». Нередко удивляла родителей: «Отец покупал мне сочинения Белинского, Писарева, Добролюбова. Он не знал, кто они такие. Но он по-своему уважал меня».

Прожив в Саксонии два года, семья Фёдора Казакова вернулась в Ленинград. В 9 и 10 классах Римма училась в женской школе. Во время войны в Советском Союзе ввели раздельное обучение. Римма отмечала: в шестнадцать лет «и не помышляла влюбиться, наверное, потому, что существовало раздельное обучение». Класс, где училась Римма, дружил с курсантами подготовительного морского училища, с которыми её одноклассницы «весело переписывались». Один — два раза в год мальчики из этого училища приходили в школу на вечер «с танцами»: «мы жались по стенкам — боялись друг друга и бдящих учителей». В это время, как признавалась Римма, она не любила литературу и даже получила переэкзаменовку на осень из 9-го в 10-ый класс. Объясняла она это так: «книг не было, а «тошнотворный» учебник по литературе Тимофеева вызывал презрение. (Здесь начинался её юношеский максимализм). Переэкзаменовку сдала «на троечку и переползла в десятый класс». Непросто складывались отношения будущей поэтессы с великой русской литературой. Свою учёбу в 9–10 классах она оценивала так: «…я училась очень плохо, потому что совсем не трудилась и не училась. Я не видела великой цели, и во мне не рождалась энергия». В девятом классе она написала второе в жизни стихотворение: «Нет, я нисколько не слаба, / хотя не очень и сильна я. / Такая впереди борьба, / что воля мне нужна стальная. / Да, я хочу своё сказать / и разных трудностей не трушу, / Но если не смогу писать, / то в честный труд вложу всю душу!» Это наивные юношеские стихи, но в них чётко обозначены и цель, и средства её достижения. Однажды Римма зашла к однокласснице, собиравшейся поступать в медицинский вуз, и увидела: та неистово готовится к экзаменам, и тут в ней «впервые проснулся стыд за своё безделье».

Школьные годы в доме родителей не были для Риммы безоблачным раем. В начале 1990-х годов она вспоминала: «Когда мне было шестнадцать, я ненавидела родителей за то, что играли в преферанс и мешали мне спать. Когда приходили гости, меня заставляли читать в застолье стихи про Зою Космодемьянскую и проливали пьяные слёзы»… Всё время хотела есть… Когда мне было шестнадцать, я не думала, как я выгляжу, но однажды спросила маму: «Я некрасивая?» Мама припечатала убедительно и наотмашь: «Зато умная». В свои шестнадцать я хотела уехать из дома родного, куда глаза глядят, — в доме пахло слезами, разломом, фальшью (из-за похождений отца в войну. — Прим. авт.). Когда мне было шестнадцать, я была очень несчастлива. Я видела свое голодное, злое взъерошенное отражение в витринах магазинов и мне хотелось плакать. Как хорошо, что мне не шестнадцать».

Глава шестая. «Плыть по течению — верней и проще…»

Римма стала готовиться к поступлению в университет на исторический факультет. Видимо, из-за нелюбви к учебнику литературы Тимофеева, и, возможно, зарождающегося интереса к истории — конспектировала труды Ф. Энгельса, — она поступала не на филологический факультет. Её воля, а главное — большие способности и желание позволили ей сдать хорошо вступительные экзамены — на две четвёрки и две пятёрки, но по конкурсу она не прошла. Конкурс — четыре человека на место, и ей не хватило «балла». Сейчас уже трудно восстановить, что заставило Римму попроситься в студенческий строительный отряд. Возможно, она услышала: ещё будут зачисления, и ударный труд на стройке обязательно зачтётся. И она «поехала на эту комсомольскую стройку, весело ждала решения своей судьбы, таская носилки с песком, валя сосны в лесу». Остались воспоминания об этом «романтическом созидании» сокурсника по университету Владимира Федоровича Ли: «Почти месяц, несмотря на затяжные осенние дожди и другие невзгоды, мы рыли вручную большой котлован для энергоблока Михалёвской ГЭС, подвозили на тачках строительные материалы, возводили хозяйственные здания». Трудились по десять–одиннадцать часов. Торопились, опасаясь: котлован могут затопить грунтовые воды. Студенческие строительные отряды тех лет — большая дружная семья добровольцев, работавших за идею бесплатно. Денег ни тогда, ни потом — за работу во время каникул — студенты не получали. В лучшем случае, если попадался хороший хозяин, досыта кормили. «Ночевали в заброшенной церкви, лежали впритык друг к другу, так тесно, что поворачиваться можно было только вместе с соседями, как по команде», — вспоминал эту стройку А. Давидсон. Несмотря на трудности, жили весело. Утром по дороге в котлован шли с песней. Девочки особенно любили «Песню польских солдат»: «Чьё-то сердце загрустило, знать, любить оно хотело». Уже кто-то из студентов-филологов написал для этой стройки песню. Как стройотрядовцы идут «по росистой траве в котлован», когда над землёй ещё стелется «сизый, белёсый туман». И как — «с нашей песней труда загудят провода Михалёвской студенческой ГЭС». С этой песней и искренним энтузиазмом шагала студенческая братва на работу. «Римма отличалась оптимистическим характером, — отмечал Владимир Ли. — Она никогда не унывала, хотя бывало и холодно, и голодно. Все работали с комсомольским огоньком». Возможно, её активное участие в этой стройке стало плюсом, повлиявшим на решение приёмной комиссии. С 1 сентября 1949 года Рэмо Казакову зачислили на первый курс исторического факультета Ленинградского университета имени А.А. Жданова.

Судьба подарила одному из авторов этой книги почти шести десятилетнюю дружбу с удивительной женщиной, нежным, заботливым и надёжным другом, крупным общественным деятелем и замечательным поэтом второй половины ХХ века — Риммой Фёдоровной Казаковой. Знакомство произошло в конце августа 1949 года около здания исторического факультета, неподалёку от Университетской набережной Невы — на Менделеевской линии. На вступительных экзаменах абитуриентов больше двух тысяч — в послевоенные годы случались массовые приёмы — на первый курс исторического факультета принимали 350–400 человек. Среди поступающих в университет встречались фронтовики. Предоставлялись льготы для выпускников из среднеазиатских и кавказских республик. Правда, в те годы таких ребят, чаще всего юношей, приезжало в Ленинград немного. «Это был весьма демократичный студенческий набор, упорный, серьёзный, душевно здоровый, но полуголодный, проживающий в основном в общежитии», — вспоминала Римма. Выделялась скромной одеждой и причёсками группа ребят и девушек из провинции. Ленинградцы встречали иногородних радушно. Преодолевая стеснительность провинциалов, ленинградские сверстники сами подходили знакомиться. Расспрашивали, откуда, кто приехал, где собирались жить. Общежитий первокурсникам почти не выделяли, приходилось снимать «углы». (Так называли жильё в одной комнате с хозяйкой, в лучшем случае — кровать, отгороженную ширмой). Ленинградцы помогали однокурсникам из провинции найти эти «углы». Они стоили в два раза дешевле, чем отдельная комната. Таисии и её новой знакомой из Бахчисарая — Новелле — нашли такой «угол» на Суворовском проспекте. Удобно — полчаса езды на троллейбусе до университета. В день первого сбора поступивших в университет Римма с Томасом Колесниченко подошли к Таисии и Новелле, и познакомились. Многолетняя дружба начиналась незаметно и естественно. Сокурсники вспоминали: в те годы Тая и Римма казались похожими — курносые, круглолицые, одного роста и с одинаковым цветом волос, заплетённых в косы, шатенки, и даже шляпки носили одинаковые. Максималистки, активные в общественных делах, романтики, готовые по окончанию университета ехать, куда пошлёт Родина. Учились отлично, получали повышенные стипендии. После занятий и «перекуса» в студенческой столовой ехали в «публичку» — библиотеку имени М.Е. Салтыкова-Щедрина и до глубокого вечера проводили время за чтением и обсуждением книг, подготовкой к семинарам, зачётам и экзаменам. Сохранился блокнот, где Тая записывала планы на день. В нём читаем такую любопытную запись: «Воскресенье, понедельник — научная работа». (Что это означало на 1–2-м курсах?). Дальше по дням недели расписаны занятия в публичке — с 15 до 21, а иногда — 23 часов. Гуманитарное образование требовало прочтения или хотя бы знакомства с первоисточниками (доступными в то время) и многостраничными монографиями. В эти годы студенты занимались в библиотеках: мало кто мог похвастаться собственным книжным собранием, даже с художественной литературой знакомились в читальном зале. Кроме того, у подруг появилось комсомольское поручение на первом и втором курсах. С ними учились четыре слепых человека: три военных лётчика и одна девушка. Этим студентам подруги по очереди читали вслух материал, необходимый для семинаров, хотя уже в те годы в библиотеке М.Е. Салтыкова-Щедрина хранились книги, изданные по специальной системе Брейля для слепых и слабовидящих читателей, существовал и отдельный зал для таких занятий. Особенно подруг сдружила любовь к театру. Они часто повторяли: человечество накопило столько культурных богатств, сосредоточенных в Ленинграде, что взять их — «наша задача», говоря словами Ленина. Они хотели «сеять разумное, доброе, вечное», а для этого надо вооружиться знаниями тех богатств, «которое выработало человечество». Осенью они тратили значительную часть стипендий на абонементы в театры (это дешевле, чем каждый раз покупать билеты), а также в Эрмитаж и Русский музей. Здесь — слушали лекции по истории культуры разных эпох. Выстаивали очереди за абонементами в театры, предпочитая Мариинку, Александринку и Большой зал филармонии, где колдовал дирижёр Мравинский. Конечно, абонементы, как правило, позволяли проникнуть только на галёрку, а в филармонии места доставались за колоннами, но девушки оказались преданными слушательницами. Зная, насколько дороги сегодня билеты в театр, читатель может не поверить: ленинградские студентки покупали по 5–6 абонементов в сезон. Сегодняшний студент на стипендию не может позволить себе такой роскоши. На нынешнюю стипендию он в лучшем случае сходит один раз в театр. Цены на абонементы на сезон, да ещё и на галёрку, в то время — от 10 до 25 рублей. В каникулы, иногда попадая в Москву, покупали в Большой театр с рук по 3–5 рублей билет в партер. Самым сложным для девушек оказалось научиться слушать и понимать классическую музыку. Записная книжка подруги хранит следы этих усилий. На нескольких страницах перечисляются факты из биографий и произведений западных композиторов от И. Баха, И. Гайдна, А. Моцарта, Бетховена и Глюка до Мендельсона, Шуберта и Клода Дебюсси. В тот год абонементы, видимо, предлагали знакомство с европейской музыкой. Подруги оказались всеядны и упорны. Они читали книжки об этих композиторах и слушали их музыку. Им нравился зал филармонии — нарядный, величественный, белоснежный. Да и публика здесь особенная — серьёзная и вежливая — истинная ленинградская интеллигенция, выжившая в блокаду или вернувшаяся из эвакуации.

Вспомнился розыгрыш — подруга учинила его Римме на одном из концертов. Римма запаздывала и вошла в зал, когда дирижёр уже взмахивал палочкой, а Тая приобрела программку с кратким описанием содержания исполняемого произведения и прочла её несколько раз, дожидаясь подругу. В антракте она с серьёзным видом сообщила Римме: «Ты знаешь, когда во второй части вступает тромбон, скрипка мне, кажется, несколько замедлила темп…» И всё в таком духе — по тексту программки. Римма остолбенела от уровня проникновения подруги в музыку и просидела всё второе отделение в глубокой задумчивости. После концерта Римма сразу спросила: «Слушай, откуда ты всё это знаешь?» Вместо ответа Тая протянула программку, та пробежала её глазами и расхохоталась. Так искренне и заливисто громко смеялась только Римма. Розыгрыш ей понравился. Она никогда не обижалась на розыгрыши, любила и понимала шутки, любила шутить. Юношеские усилия оправдались: девушки полюбили классическую музыку, и уже в солидном возрасте стали преданными слушательницами концертов, посетителями Большого зала консерватории и оперных спектаклей. Стипендия на первом курсе — 240 рублей, а на втором — (повышенная) — 360. На 3–4 курсах — ещё выше — 420 рублей, а на пятом — уже 560. Потратив стипендию на культурную программу, девушки по воскресеньям и в понедельник после занятий шли в архив, привезённый после войны из эвакуации и сваленный в комнатах в здании напротив Эрмитажа. Давняя запись в блокноте: «воскресенье и понедельник — научная работа» означала: девушки — будущие историки, для них главное — исторический документ. Поэтому два дня в неделю по несколько часов они разбирали и сортировали по папкам исторические документы разных эпох российской истории. Пыльно и нудно, но зато удавалось зарабатывать небольшие деньги. Обработанный листочек стоил 0,1 копейка. Умудрялись получать по 10–15 рублей. Так пополняли скромный студенческий бюджет.

Отец Риммы, зная увлечение дочери театром, часто давал подругам входные билеты в Дом офицеров. В те годы там выступали выдающиеся исполнители — Эмиль Гиллельс, Давид Ойстрах, певцы — Зара Долуханова, Надежда Обухова, Лемешев, Козловский. Там девушки впервые услышали необычный концерт Александра Вертинского и узнали его удивительную биографию. Жили студенты голодновато, особенно в 1949–1950 годы. Спасало — в студенческой столовой на столах стоял бесплатный, горкой нарезанный чёрный хлеб, а рядом — бесплатная горчица и соль. Кипяток тоже давали бесплатно. Но особенно отложилось в памяти: иногородних студентов подкармливали ленинградцы. Когда подруга бывала у Риммы дома, тётя Соня (так друзья Риммы называли её маму), женщина удивительной доброты, непременно чем-то кормила подружку дочери. Это происходило и в других ленинградских домах, куда иногда приходили однокурсники. Без чая и бутерброда не отпускали. Особенно отличался Томас Колесниченко. Его отчим, Анатолий Семенович Колесниченко, адмирал, начальник Главного североморского пути, и мама Тома, Ида Львовна, домохозяйка, добрейшей души человек. Семья — элитарная, хорошо обеспеченная. Том — в маму — хлебосольный. Он чуть ли не ежедневно приносил на занятия портфель с пирожками или бутербродами. Ида Львовна устраивала обеды для друзей Тома. «Хорошо помню дни, когда его мама усаживала нас, друзей сына, вокруг большого овального стола, — вспоминал Владимир Ли, — и угощала вкусной домашней едой, расспрашивая о нашей университетской жизни». На курсе Том оказался не единственным сыном высокопоставленного родителя. Учились вместе с Риммой сыновья и дочери других генералов и адмиралов. Большинство из них так же, как и Том, не «заносилось». Не принято было бравировать или хвастаться заслугами близких. Не выделялись среди однокурсников эти парни и девчата ни одеждой, ни поведением. Все учились и общались единым «человечьим общежитием».

Продолжение в следующем номере альманаха