«Ты от меня живешь за речкой…»

«Ты от меня живешь за речкой…»

* * *
Попасть под крупный дождь, как Себастьян под стрелы.
Привязанный к столбу июньского тепла,
лоснится позвоночник, будто лошадь белая
в траве – по брюхо, над рекой паслась,
впадая в тонкий сон и леса неизвестность,
и капельным путем распространяя нежность.
На женский лад.
Инъекция любви.

 

* * *
Где ты шляешься, душа?
Я – терплю, а ты гуляешь,
не спеша
и наблюдаешь,
шурша фольгой, конфеты ешь,
отрадной праздностью дыша –
любой объект, любая вещь,
щеколда ржавая, гараж
и сокровенный частный сектор,
За металлическою сеткой
тишь, околачиванье груш,
крыжовника тугая завязь
и созревание красавиц
роскошных туловищ.
Товарищ – душа моя.
Ты – птица, зверь.
Моя незапертая дверь.

 

* * *
Общайся с природой. Ей это приятно,
поддакнет, кивая растрепанной кроной
верба над ставочком формы квадратной,
роняя листву и считая уроны.
Терновник – по-детски глаза голубые,
по-взрослому окровянит шипами.
Так все переплетено, так любимо.
Сирень седьмой год растет из мамы.

 

 

* * *
Лежит мокрый снег, как язык во рту.
Кисленький привкус марта.
Оторвалась весна в этом году
головою Марии из рода Стюартов.
Нарезает воздух орущая челядь –
стаи черных грачей.
Пялится, будто отрытый череп,
глазастый асфальт. С каждым днем горячей.

 

* * *
Мне Брейгель пейзаж за окном уточнил:
перспектива, мальчишки, птичьи подробности,
нечитаемый текст – просто брызги чернил,
шкура убитого зимнего глобуса.
Когти деревьев и прелесть слизистой,
нутряной, атласной поверхности снега.
Закачаешься от этого тепла снизу,
будто родня с того света в гости приехала.
И покатилось: всхлипы, упреки, конфеты и чмоканья.
Солнце в дымке – выпросталось из рукавицы –
и заливает золотом ямки окон,
ражее, рыжее, будто детеныш лисицы.

 

* * *
Поздней метели широкий мазок,
дали плечистые, стать офицерская,
холодное дуло направил в висок,
чтоб этой безжизненности соответствовать.
Кто мог, тот уехал, хотевший – остался,
вокзалы погрязли в ласкательных суффиксах,
уменьшился пафос перронов и залов,
зато увеличилось ваше отсутствие.

 

* * *
Вот озеро лежит упавшей каплей неба,
и жалюзи дрожат. Закрытая лаборатория.
Кружит разнообразье птиц, как будто накрошили хлеба,
густеет темная вода и глохнет в лягушином хоре.
Стоит лысуха под прямым углом к превратностям судьбы,
сияет пятнышко на лбу, как кандидатский минимум.
Наверно, скоропись ужей являет формулу воды
для двух сверхзвуковых стрижей, что пролетают мимо.
Кряхтят корявые стволы и, тужась, почки выпускают,
как папа перед самой смертью все вспоминал латынь:
Betyla, Popylys tremyla, хоть не дожил до мая,
но сохранился перевод с латыни – на мою ладонь.

 

* * *
Листаешь весну одну за другой.
Книжки, что куплены были на вырост.
Дворы напиваются липой густой
(можно на месте, а можно – навынос)
Снулые рыбины автомобилей.
Каждый рыбак желает знать
места,
где прикормили бы и любили.
Цветущий шиповник – верный знак
подает, вздыхая розой грудью.
Ночь короткая, будто обкусанный ноготь.
В поту ворочается безлюдье:
то приснится кому-то, то охнет, то вспомнит.

 

* * *
Договорись со своей головой!
Договорись, а то… договоришься…
За костью височной мечутся птицы,
всамделишный мир шебуршится цветной.
В поле зрения дальнем, в глухой чаще слуха
ясные лица, целуемы летом,
дикой малины волчцы и тенета,
земляники – от пуза, хоть скаженная засуха,
сахарным арбузом зыблется Астрахань.
Спозаранку звонит, заливаясь, подруга,
телефонная будка забрызгана светом.

 

* * *
Уплотнение времени…
Вы наблюдаетесь?
Как стоматологи учат: « Сплюньте».
Снова садов прыщавая завязь
прочесана частым ветром июньским.
Нюхаешь, просишь попить, мечешься,
благодаришь, что еще продлен
абонемент на сеансы вечности,
сопоставимой с длинным рублем.
Свидетели денег, которых нет,
а только день, сейчас и тут.
Так по термометру тянется ртуть.
Так под нами густеет нефть.

 

* * *
Лупит дождь ночной и лупит.
Избиение младенцев.
Цокает ослик в Малую Азию.
Смотри евангелие от марта.
Принимай что-то от сердца.
Защитись от проникающей поэзии.

 

* * *
Новый день садится на твое лицо, ломает,
барахтается, злится, буреет, как медведица,
потом молится, об пол ударится, умоется
и превращается в красавицу, можно выходить на улицу,
а там – сороки с хохотом, с гармошкой троллейбусы,
коммуникации, бананы. По гололедице
размазана икра человечья.
Революция в опасности!!!
С вечером у нас отношения тонкие, смутный напев под сурдинку,
зима украдкой норовит юркнуть к тебе в варежку.
Что-то мешает идти, колется в ботинке,
наверное, небольшой философский камешек.
Адвокат противной стороны.

 

* * *
Годами накопленное одиночество,
такая внутри безлюдная Италия,
где бесконечно сражаются армии слов,
позлащенные бивни боевых слонов
в затылок дня четвертого человека и далее.
Память – ящик гофрированного картона –
хранит неликвиды, брак, пересортицу.
Соседка хвастает сумкой от Виттона.
Подумаешь! А у меня очки – от Солнца!

 

* * *
Ты от меня живешь за речкой,
в цветах, плодах, в ночной сорочке,
в траве, прилежная, как зайчик.
Над головой – гнездо сорочье.
Корона Лира. Мох олений.
Подробный ад для домочадцев.
Густеет памяти варенье,
и без меня не получается.

 

* * *
Клава, ты изнутри тепла надыши.
Я не боюсь. Свет – он и есть свет.
Ты – мое кодовое слово. Путевка в жизнь.
Предупреждена о неразглашении сведений,
а то придет медведь – липовая нога.
Гоняю голубей – галдят на подоконнике,
срываются вниз, будто обломки Парфенона.
Но ты ведь другая птица:
шифоново-крепдешиновая,
колечки, пальчики.
Стучат клювики двух машинок:
швейной и пишущей.
Магнетизм притяжательных прилагательных,
клавишных, давешних, колодезных, Клавиных.
Отлетел крючок. Хлопает сна калитка.
Благодарный зритель и рад.
Блестит перламутр виноградной улитки –
забытый тобой слуховой аппарат.

 

* * *
Втихомолку осень занялась
уничтоженьем старых фотографий,
как сокровенной ереси. И никаких поблажек!
Дефекты сентября – картавит гравий,
не выговаривает ни губных, ни влажных.
Махни рукой, вкури вот этот горький
дымящийся от пыли, ржавый свет,
разрезанный заборами на щелки,
щемящий и пронзительный кларнет.
Несется время обезглавленною курицей,
и не успеешь осознать – мозги отдельно.
Льнет паутина – пленницею музыки –
и оплетает тело.

 

* * *
Юдифь Далилу доставала,
и подливала,
и учила,
что кровь – такие же чернила
(писали ими Калевалу
и Тоску Джакомо Пуччини),
твердила – мастерство точи!
А кудри, локоны – всё прах!
Умрет твой друг,
умрет и враг,
и время скатится в овраг,
об этом коростель кричит,
выпрастывая звук из почвы.
А ты – жгут нервов и морщин,
колтун, свалявшаяся шерсть,
и есть причины, чтоб не есть,
но есть что почитаешь ночью.