Тяжесть рек уносят облака

Тяжесть рек уносят облака

я живу в эпоху себя

Я живу в эпоху себя,
преисполненная гордости,
смирения, отчаяния,
благочестия, сопричастия.
Загибаю пальцы,
подсчитываю убытки.
Оплакиваю желания,
убывающие по мере роста
моих несомненных достоинств
и добродетелей.

Мой маленький ренессанс.
Мое уютное возрождение.
Карта моих побед.
Список поражений.
Огромный список.
Опись потерь.
Едкая щелочь
печали.
Окись тоски.

 

* * *
Мой ренессанс, долина откровений.
Мое двугорбое прельстительное бремя
Мое вдруг изогнувшееся время.
Мой зыбкий сон, страна моей печали.
Моя забытая. Моя потерянная.

 

* * *
Ты думаешь, это ночь?
Это всего лишь дыра.
Она поглощает тебя,
меня.
Разрастается,
пускает корни вширь и
вглубь.
Укореняется, одним словом.
Ты думаешь, это ночь?
Ночь, это когда двое спят,
Но один из двоих спит меньше.
Стойкий оловянный солдатик,
он несет свою вахту,
Иногда денно, иногда нощно.
Караулит шаги. Считает часы.
Первым встречает рассвет.
Ибо ночь – это всегда двое.
Один же всегда на страже.
Вечно одинокий верблюд,
Плывет по кромке собственных снов.
и глаза у него сухие, цепкие.
будто у идущего по пустыне.

 

Подобно сосудам

Мы отлиты подобно
сосудам.
Узкогорлые,
с массивным основанием,
врастаем в землю,
но упорно тянемся ввысь,
Приобретаем содержание,
неизбежно теряя форму,
впитывая трещинами
сок и вино,
и другие напитки,
горячие и не очень.
Меняя цвета и оттенки,
мы звучим
глуше, сдержанней,
мы становимся
формулой вина
и молекулой воздуха,
пока однажды
не разлетаемся вдребезги
либо же оседаем пылью,
Красной глиной,
вязким чернозёмом,
зыбкими песками.

 

* * *
раскатываю мысли,
как тесто по столу,
пресное тесто
с добавлением соли
и воды
вместо глаз у меня
две огромные сливы
а в желобах раскрытых
ладоней –
моя нераскатанная
нежность к тебе.
подсыпаю немного
коричного сахара,
и чуть апельсинной крошки.
луна усмехается
ущербным овалом,
догадываясь
о моих намереньях.
о моих благих намереньях,
о моём уставшем лукавом сердце
маленькой женщины.

 

Идущему налегке

А последнюю треть жизни
он занимался
разведением
бабочек.
Он даже вывел
особую породу
индейской бабочки,
порхающей
в предчувствии,
и угасающей
в разгар того,
что принято называть
любовным опьянением

 

* * *
Поезд уходил
точно по расписанию.
Ни минутой позже,
и ни минутой раньше.
Как правило,
Он ехал налегке
и занимал верхнюю полку.
В такт стучащим колёсам
мечтал о чём-то
незначительном
и засыпал с улыбкой,
пробуждаясь внезапно,
подхватывал обрывки сна,
приникая щекой к подушке,
удобной ровно настолько,
сколько требуется
путешествующему
налегке.

 

* * *
Как правило,
она идёт слева,
поглядывая
на идущего справа
от неё.
Её правый глаз
обращён к собеседнику.
А в левом – усталость
заходящего солнца.

 

* * *
Можно плакать,
Нужно жить,
Надевать светлое,
Ложиться к рассвету, –
Желательно избегать
Блеклых тонов и
Громоздких предметов.
Утро начинать в полдень,
С прогулки по несуществующим
Городам, помечая зелёным цветом
Места, где уже не ждут,
И уже не встречают.
Где «потом» уже не с тобой,
где бульдозер рвёт на куски
асфальт, и лето начнётся
в девять часов пятнадцать минут
неважно какого дня, пробивая
безжалостным светом безоружность
зрачка и век, где пальцев пустОты
играют в игру «обними», «дотронься»,
«дай», где над разрытой канавой
оголённым сопрано поют провода,
где слово «прощай» неуместно.
Можно любить, можно жить,
Устроив пробег по карнизу
С разлётом обеих рук,
в торжественном марше пройтись
вдоль стены и обратно, а с крыши
запустить фейерверк из конвертов и букв,
пасьянс разложить, навеки
рассорив даму с валетом ..
Можно жить не спеша,
И не спеша заниматься любовью,
взрывая полночную тишь обнаженным меццо-сопрано.
Впрочем, не все поют, иные – танцуют,
танго и свинг, – касаясь ладонями стен,
они плачут во тьме, призывая сны,
ворожат, срывая невидимую пелену,
разбирая архив весен и зим,
вопрошая, – зачем, кому, почему, доколе,
Но сны уходят к другим
по невидимым проводам,
не объясняя причин,
не вдаваясь в детали
тадам, тадам, тадам,
вашу руку, мадам,
вашу руку,мадам,
мы танцуем последнее танго
в Париже

 

* * *
Настали голодные времена.
Стихи более не поют.
Не дышат. Не душат.
Не плещут.
Не рукоплещут.
Не ждут. Не жаждут.
Не плавятся на языке.
Не взрываются.
Не прорываются магмой.
Молчат.
Обходят меня стороной.
Учтиво кланяются.
Уходят.
Надменные, они покидают меня.
Идут к другим.
Страдать. Исцелять.
Плакать. Кричать.
Шептать.
Оставляя наедине
С листом,
С холстом,
С кнутом,
С пряником,
Которого уже не съесть,
И даже не преломить…

 

* * *
Ее более не приглашают в дом.
Торопливо расспрашивают о том.
О сем.
Как дела, говорят, как дела,
А сами бегут
А она все о том же. Что жизнь.
Проходит.
Прошла.
Вот и осень уже.
Отгорела. Отмучилась.
Истекла.
Стоит на пороге.
Чужая. Кивает.
Кутается в платок.
Озноб, говорит.
У меня озноб.

 

тяжесть рек уносят облака*

Болит, говорит, болит, – дверь нараспашку, только зола, сквозь пальцы струится, уходит, течет, песочным дождем забит дымоход, – держись, говорю, – хватайся, дыши, – за спину, за шею, хребет, позвонки, – беги, говорю, беги.

Не хочу, – лучше иди, все равно не уйти, – лучше здесь, чем там, лучше так, чем там, – беги, – говорит, – ноша станет чужой, – посмотри, говорит, – я нага и боса, я жива, я дышу, чего же еще, – разве это любовь, разве это дождь, – это смерч, тайфун, вселенская дрожь, – уносит тебя, он уносит их, остальных, – чужих, старых, младых, – обернись, – видишь, там, вдали, все черным-черно, там одни кресты, – там погосты и там мосты, – а под ними – река, широка, глубока, – над рекою – дом, – все как прежде в нем, – все за длинным столом, – за окнами – сад, а за окнами – синь, я останусь здесь, я останусь – с ним, – силы нет идти, – да и кто мы там, придорожная пыль, полевой сорняк, – ты иди, говорит, – лучше я вот так.

Вот же бабья дурь, – все талдычат одно, – про любовь и сны, – все давно прошло, – знаю, знаю, молчи, только руку мне дай, просто молча ступай, – брось узлы и баулы, стены, столы, – все давно ушли, все равно не догнать, хоть бегом беги, хоть ползи, хоть вой, – видишь, в зарослях вьется вьюнок голубой, – видишь, там, вдали, за рекой, огни

А у ней лицо пузырем, волдырем, – ты чужой, говорит, все равно – чужой, – лучше лягу здесь, одна так одна, я и так одна, – разве дело в снах, – я давно в них живу, – там сочна трава, там вода мягка, – слышишь, – колокола, – не по нам ли звонят, не по нам ли гудят, – я стара, говорит, для свадьбы стара, а вот этот дерн, с травой, с песком, он мне в самый раз, он мне в самый рост, от макушки до пят, – вот и рот забит, – что ж меня знобит, что ж меня знобит

Обещай, что в горсти унесешь этот стол, эту пыль с дождем, этот чернозем, эту топкую зыбь, непролазную грязь, – молока из-под рыжей кобылы хлебни, – рядом ложись, – просто усни, – вот и плод, шестипалый, безглазый урод, – все мычит и мычит меж раздвинутых ног, – так страшна и темна его голова

Губы так горячи и мягки, – новорожденного завернуть в лопухи, – пусть темно и мокро, а все ж – свои, – погорельцы, подайте, впустите в дом, – мы полати застелем душным ковром, коричневым ворсом забьем небосвод, – там, вдали, одинокой звезды послед, – за лесом бежит чужая река, – в ней вода тяжела, в ней плывут облака

_________

* Строка из стихотворения Ури Цви Гринберга