Убить время

Убить время

Рассказ

Я поругался из-за чепухи — бормотнул во сне чужое имя.

Под боком не спали всю ночь. Я не помнил ничего. Хоть убей. Никаких имен.

Больше всего любимую женщину возмутила уменьшительно-ласкательная форма.

— Алё-о-онка!.. Это что-то новенькое. Нет, блин, не Алёна, а Алёнка!

Лицо гражданской жены с набрякшими веками исказила жуткая гримаса. А ведь красивая баба. Была.

«Вернуться к законной жене!» — мелькнуло. Ну, это вряд ли. Прошлый раз сумку выбросили на лестничную клетку. И вызвали полицию. Я был в подпитии.

Подруга почмокала губами:

— Сладкая, да? Не-е, брат, ты не шути, это большое чувство!.. Ха!

Бред, одним словом.

— Не надо ля-ля. Я слышала это имя дважды!

Спутница жизни закурила, хотя полгода назад, когда мы сошлись после затяжной детской игры — она убегала, а я догонял, — торжественно выбросила нераспечатанную пачку сигарет в мусорное ведро. Нечесаная, она сидела на кухне в моем драном махровом халате и стряхивала пепел в мою чашку с остывшим кофе, покачивая идеально вылепленной, с алым педикюром ногой бывшей танцовщицы ансамбля «Байкальские волны». И была неотразима в праведном гневе. Клятвенные заверения, что знать не знаю никаких Алёнок, рассыпались пеплом. Почему тогда я чмокал губами до и после? Женская логика!

Я демонстративно извлек из ванной зубную щетку, бритвенный станок и хлопнул дверью. Самое обидное: я в самом деле не знал никаких Алён-Алёнок, кроме одноименной певицы и Алена Делона. Но певицу знала вся страна, а Делона — весь мир. Железное алиби. Хотя смешного мало.

Я добрел до пивнушки, взял кружку пива и задумался. Мадам врать не будет: лишняя головная боль ей ни к чему. Пиво было кислым. За барной стойкой девушка красила губы; парень с колечком в ухе, позевывая, снимал со столов стулья и переворачивал их. Заведение должно было открыться еще полчаса назад, но было воскресенье и потенциальный клиент отсыпался. Значит, я действительно произнес во сне это имя. Да еще бессознательно почмокал губами. Фрейд, однако!

Я отхлебнул пива — оно по-прежнему было кислым. Стоп. Иногда Алёнами называют Елен. Но соседка Елена Сергеевна была отметена: на днях ей стукнуло семьдесят лет — родственники брали у нас для гостей стулья на вечер. Оставалась Леночка, секретарша шефа. Впрочем, она находилась в декретном отпуске и вообще не та женщина, которая могла вторгнуться в мои сны. Чересчур много косметики и фальшивых улыбок.

Алёнка… Ерундовина на колесиках. Театр абсурда. Или театр юного зрителя. В конце концов, есть другие имена, куда более… мм… осязательные во всех смыслах, которые я мог бы озвучить в ночи. Вот так, по-мужски, надо встать и честно заявить боевой подруге. Не маленькая — поймет.

Не пиво — кислятина. Я отодвинул кружку, встал, уронил стул.

Лишь в трамвае, сунув руку в карман за мелочью, нащупал зубную щетку и одноразовую бритву. Сам ты одноразовый! Конечно, можно вернуться домой, и, знаю, подруга, виновато пряча глаза, стала бы накрывать на стол. Тогда зачем с дешевым пафосом брал бритву и щетку? Клоун без манежа. Не мальчик уже.

Не взяв билета, я под удивленным взглядом кондуктора сошел с трамвая. Надо убить время. Хотя бы до вечера. А лучше до утра. Употребить зубную щетку и бритву по прямому назначению. Дело принципа. Должен же быть во всем этом абсурде хоть какой-то смысл! Будет вам, мадам, Алёнка на ночь глядя!..

Ноги принесли меня на вокзал. Переступая через баулы, чемоданы, продираясь сквозь певуче-визгливую завесу китайской речи, огрызаясь на сермяжном трехэтажном, я протолкался к окошку и спросил, когда отходит поезд до Челябинска. Зачем спросил — неизвестно. Надо же как-то убить время.

Вышел на крыльцо. Вместе со свистком локомотива до меня долетел запах креозота. По небу в сторону реки тащились пепельные тучи, солнце лупилось из-за них объеденной яичницей. Я вспомнил, что не завтракал. На привокзальной площади таксисты сбились в кучку и сообща решали сканворд. Дачники и прочий люд спешили на электричку, у каждого второго — сумка на колесиках. Где-то беспрерывно плакал ребенок. Громыхнул всеми сцепками состав на дальнем пути. На углу заговорщицки шептались о чем-то своем, сокровенном пьяницы. Выпить, что ли? Я шагнул в сторону закусочной.

И тут из-под земли возникла девушка и попросила закурить. Стал накрапывать дождик. Спичек не было. Девушка, на вид лет двадцать, не больше, сказала, что спички имеются у нее дома. Тут недалеко, метров двести. Но спички будут стоить тридцать баксов. Можно в рублях.

Мне было все равно. Главное — убить время. По крайней мере, это честно. Ты платишь за то, чтобы не говорить о любви.

Я ожидал увидеть вертеп, этакое гнездо разврата, а в небольшой квартирке было чисто, на низенькой тахте, заправленной пледом, лежали бархатные подушечки. На широком подоконнике цветы в разнокалиберных горшках. Пахло убежавшим молоком.

Я закурил и спросил хозяйку, можно ли мне называть ее Алёнкой. Девушка усмехнулась и сказала, что хоть матерью Терезой. К ней часто обращаются с подобными просьбами клиенты. И попросила не курить в доме. Челка, миловидное личико, маленькие сережки в остреньких, будто фарфоровых, ушках. Невысокая, но плотная, ладная. Ее можно было назвать симпатяшкой, если бы не эта усмешка и тонкие губы.

Алёнка деловито разделась. Незагорелые полные груди выделялись ослепительным пятном. И вдруг у меня пропало всякое желание. Увидев, что медлю, девушка легла навзничь, отвернула голову к стене, согнула в коленях ноги. Я загасил сигарету в горшке…

Когда проснулся, обнаружил, что в комнате имеется еще кто-то. Мужского рода.

В кресле сидел парень в бейсболке и смотрел по телевизору футбол. Я спросил, какой счет.

— Не в твою пользу, дядя, — хмыкнул парень.

— А где эта… Алёнка?

— Я за нее. Братец Иванушка. — Он встал с кресла.

Братец Иванушка приглушил звук в телевизоре, хотя намечалась подача углового, и объяснил, что я проспал час сверх положенного и потому задолжал сумму в двойном размере. Но так как мы живем в цивилизованном обществе, то он оставил мне немного денег на проезд в общественном транспорте. И на спички. Не вставая, я схватил висевшие на спинке стула брюки. Карманы были вывернуты. На полу валялась пачка сигарет, зубная щетка, бритва и мятая пятидесятирублевка.

Я выругался и начал приподниматься. Парень сделал телевизор погромче, хотя команды ушли на перерыв, развернул бейсболку козырьком назад и, пока я путался в брюках, нанес сокрушающий, слепящий удар в лицо. Через секунду братец Иванушка сидел на мне верхом, размахивая кулаками. По телевизору началась реклама пива. Сутенер ударил меня еще раз и принялся душить. И тут я вспомнил детский прием — плюнул в лицо. От неожиданности противник ослабил хватку, я ткнул его пальцем в глаз. Тот взвыл и повалился на пол. Я вскочил, натянул брюки, а когда застегнул ремень и поднял голову, на меня в упор смотрел зрачок пистолета. Недосуг было разбираться, настоящий пистолет или зажигалка.

— Ладно, забыли! — прохрипел я, отплевываясь кровью. — Одеться-то хоть можно?

— Одеться нужно, — сказал парень, дружелюбно моргая слезящимся глазом. — Проваливай к своей старухе. Но в наказание за плохое поведение, дядя, ты пойдешь пешком.

Он забрал у меня последние деньги, а сигареты и гигиенические принадлежности выбросил на лестничную площадку.

Дождь прошел, асфальт потемнел. Было свежо. Я попросил огоньку у проходящей парочки. Девушка шарахнулась в сторону, однако ее кавалер прикурить дал. Сигарета враз стала красной и мокрой. Вся грудь рубашки была залита кровью. Я отшвырнул сигарету, сел на скамейку и запрокинул голову. В небе плыли клочковатые белесые облака. Дождь был бы кстати.

Умывшись у водоразборной колонки, я доплелся до вокзальной площади и попросил таксиста отвезти домой, сказав, что расплачусь по прибытии. Водитель с кустистыми бровями а-ля Брежнев удивленно выпучился.

— Ты-ы? — тонко пропел он. — Ты расплатишься?! У тебя есть дом? А ну, вали отсюда, отброс, пока я полицию не вызвал!

— Козел!

Я хлопнул дверцей. И тотчас почувствовал, как опухает лицо.

На другой конец города я, прячась от патрульных машин и делая короткие привалы на задворках, добрел в сумерках.

 

Через неделю, когда синяки на лице обрели нежный золотисто-фиолетовый колер, в дверь позвонили. На работу я не ходил: знакомый врач выправил бюллетень. С гражданской женой мы помирились, и она уехала в пригородный профилакторий.

Я посмотрелся в зеркало, надел черные очки, в одних трусах на цыпочках подкрался к двери и спросил:

— Кто?

— Откройте, это я, Алёна! — пропищали в ответ.

Я взял в руку молоток и рванул дверь.

На пороге стояла незнакомая девушка. Ничего особенного. Очки в роговой оправе съезжали с коротковатого носа. Правда, очень красивые губы, будто взятые напрокат из гламурного журнала. Мальчуковая стрижка. Худенькое тельце утонуло в огромной футболке. Драные джинсы, по-видимому, призваны скрыть ноги-спички. Братец Иванушка не проглядывался. Разве что пацан. За край футболки, как за подол платья, уцепился дошколенок и, хныкая, просил пить. Кажется, на улице в самом деле жарко: передавали, что градусов тридцать, не меньше. Переспросив фамилию ответственного квартиросъемщика, незнакомка решительно прошла на кухню и напоила сынишку водой из-под крана. Я опомнился, натянул штаны и предложил чаю. С сахаром. Может, с лимоном? И вообще засуетился в каком-то тревожном предчувствии.

— А вы правда Алёна… Алёнка? — Мой голос дрогнул.

Девушка поправила очки, кивнула и расплакалась. Мальчик захныкал с новой силой. Глотая слезы, гостья сообщила, что ее уволили с работы и им с сыном не на что жить. Фамилию и адрес вычитала в книге жалоб. Алёнка пропищала, что вовсе не хотела обвешивать покупательницу, но та словно с цепи сорвалась. Жалобу настрочила. Еще при этом передразнивала ее имя. («Сколько раз просила напарницу не звать меня Алёнкой при покупателях!») А магазин-то частный, шаговой доступности. Хозяин и слушать ее не стал, уволил сразу же, потому что дорожит мнением окрестных жителей.

— Ну хотите, Алёна, пойду к вашему директору и скажу, что вы не виноваты? — досадуя на подругу, опустившуюся до мелкой подляны, спросил я.

И ведь, действительно, не виновата!

— Не-а, — высморкалась в мой платок. — Там уже другую взяли.

В таком случае чего девушка хочет? Алёна пожала плечами. Ребенок сказал, что он хочет кушать.

— А хотите, Алёна, выпить? Хотите? — Мне захотелось хоть как-то утешить мать-одиночку, пострадавшую по моей, выходит, вине.

— Хочу, — тряхнула головкой гостья, поправила очки и улыбнулась.

Все-таки губы у нее были красивые.

Она сходила в ванную, умылась и успокоилась. Я разогрел плов, приготовленный накануне, извлек из холодильника початую бутылку водки. Ребенок стал уплетать плов, как полагается, руками. После третьей рюмки, когда мальчик уснул перед телевизором, я поцеловал девушку в губы: они меня притягивали. Слезы смыли с ее невзрачного личика остатки косметики, и она казалась девочкой-отличницей с первой парты. Алёнка… Мистика какая-то! Я мог поклясться, что поцелуй был вполне невинный, отеческий. Алёна сказала, что ей тоже меня жаль, и поцеловала мои синяки.

Сожительница, забывшая дома справку о прохождении флюорографии, застала Алёнку сидящей на моих коленях.

 

Пару недель мы прожили на даче товарища, который обрадовался, что теперь есть кому поливать огурцы. Сославшись на здоровье, я взял внеочередной отпуск (мне его не давали, но я настоял) и по утрам, пока Алёнка спала, успевал сбегать к реке, искупаться, сделать зарядку, наносить воды в громадный ржавый бак и приготовить завтрак из яичницы и свежих огурцов.

Что-то случилось со мной в то короткое лето. Синяки окончательно сошли. Ночи были теплыми и звездными. Просыпаясь на рваных простынях, то и дело сползавших с продавленного дивана, я долго вглядывался в колеблющееся в лунном свете лицо этого загадочного существа, пришедшего ко мне из моих снов. Я внимательно вслушивался в ровное дыхание — Алёнка спала, сложив очки у подушки, — может, в полусне она наконец-то произнесет заветное слово, пароль, шифр, который мгновенно, вспышкой сверхновой объяснит необъявленный визит посланца далеких миров?

Но наступал день, Алёнка превращалась в обычную девушку, озабоченно морщившую облупившийся на солнце носик. Пропалывая грядки, она слегка потела, как все земные женщины. Алёна быстро загорела, даже под тонкими бретельками лифчика, и, снимая очки, перед тем как лечь в постель, обнаруживала забавные белесые круги под глазами. Утром, глядя на играющего с соседской собакой Коленьку, она печально сутулилась, зажав полными губками сигарету.

«Да и зачем тебе красавица? — спрашивал меня хозяин дачи, бывший однокурсник, изредка приезжавший распить бутылочку под малосольный огурчик. — В нашем случае, старичок, красота — это молодость». Приятель был прав. Меня раздражало, например, что Алёна (сколько я ее ни отчитывал, как маленькую), забывшись, даже ночью обращалась на «вы».

Жизнь прокрутили, как рекламный ролик. По утрам, одевая Коленьку, я думал о том, что, кажется, еще вчера моя мама собирала капризничающего мальчика в детский сад, потом в начальный класс, давала пятнадцать копеек одной монеткой на завтрак. Особенно не давались чулочные застежки — чулки вечно сползали во время игры. Я ненавидел эти бумазейные, серовато-поносного цвета чулки.

Другая, поздняя проблема — чернильница-непроливашка. Не такая уж она была непроливаемая! И потому, наверное, ее носили поверх ранца, я — в специально сшитом мамой чехольчике на шелковой веревочке. А еще жизнь отравляли остренькие, с фиолетовыми переливами перышки, которые насаживались на деревянные ручки. С ними надо быть настороже: они могли подцепить любую бяку и посадить кляксу на уже благополучно списанную задачку. О кляксы, проклятье советской школы, за которые в классе безжалостно ставили двойки, а дома — в угол! Но перья были незаменимы на уроках правописания, потому что позволяли выводить буковки кириллицы с правильными нажимами. Где теперь эти перышки? За что учительница ударила меня линейкой по руке, когда мир давным-давно стучит клавишами компьютера или, на худой конец, прекрасно пишет шариковыми ручками без всяких дурацких нажимов? Зачем поколение мальчиков и девочек пролило мегалитры слез, осваивая никому не нужную в этом жестоком мире каллиграфию и прочие телячьи премудрости? Зачем умерли постаревшие мальчики и девочки, так ни разу и не применив на практике полученные на уроках правописания знания, а? Зачем существовало, трепетало все то, что накрыла огромная клякса жизни, поглотив, сожрав время?..

Однажды Алёнка сильно обгорела на солнце. Вечером я уложил ее на веранде и стал обмазывать пылающую плоть скисшим молоком, недопитым Коленькой (за молоком я ходил в соседний поселок). Каждое прикосновение доставляло Алёне боль, спина была багровой, по-моему, поднялась температура. Она лежала смирно и тихо стонала. И тогда я стал работать кончиками пальцев, почти не касаясь кожи. Алёна затихла и уснула, а ночью пришла ко мне в баньку.

Любовь пахла кислым молоком. И было в прикосновениях ее губ нечто новое, волнующее — дочерняя, что ли, благодарность. Ей было больно, но она лишь задавленно, в подушку, пищала мышкой. И хотя ночь была безлунной, я видел происходящее в цвете: алые губы; коралловые соски маленьких, как у девочки, грудей; матовость кожи; загадочное мерцание голубых глаз; темный, чернее ночи, шелковистый треугольник…

Утром я обнаружил на простыне странные белесые завитушки. Потом сообразил, что это омертвевшая кожа с Алёнушкиной спинки. Очкастая змейка линяла, устремляясь к новой жизни и оставляя в скошенной траве узорчатую шкурку воспоминаний.

 

Душным августовским днем я провожал Алёну и Коленьку. Руку оттягивала авоська со свежими огурцами: друг всучил на прощание, дескать, витамины на Севере ребенку необходимы. Ребенок норовил убежать — то потрогать стоящий на втором пути маневровый, будто игрушечный, тепловоз, то к киоску, где продавали мороженое, — мать кричала на сына и била свернутой газеткой по макушке. Коленька ревел, заглушая свистки тепловоза.

Асфальт на перроне размяк. Обещали дождь, а дождь плевать хотел на людские обещания. Струйка пота неспешно потекла за ухо. Я забрал у Алёны газету и стал обмахиваться. Газета была с кроссвордом: ехать предстояло до утра, с перекладными, чуть ли не до самого БАМа, и надо, бормотала она, как-то убить время.

Оттуда, с Севера, пришло письмо от ее школьного товарища. Она собралась за день. Что за школьный товарищ, я не хотел знать (половина моих одноклассников вымерли, точнее вымерзли, как мамонты, в годы реформ). Просто девушка из моих снов уезжала.

Когда Коленька, облизывая мороженое, отвлекся, я потянул Алёнку к себе. Она нехотя подалась и едва ответила на поцелуй — смотрела поверх голов и как-то блаженно, расслабленно улыбалась. Ее волосы пахли солнцем.

Грудь кольнул торчащий из кармашка уголок конверта, который передал мне друг. Жена поражалась моему коварству: столько лет храпел бок о бок, прикидывался отцом семейства, а тем временем держал на стороне любовницу, как не стыдно. Жил на две семьи, и она не удивится, если ребенок этой развратницы от меня. От жары голова шла кругом. Такое же послание могла состряпать бывшая танцовщица. Пнуть тренированной ногой ниже пояса. Я даже посмотрел обратный адрес на конверте. Его не было. Но в конце письма сообщалось, что я могу забыть дорогу домой: она подает на развод. Ага, привет от законной половины (гражданская жена не могла совершить сие по определению).

Коленька с головы до рук вымазался мороженым, раздался шлепок, и ребенок громко заревел. В тот же миг все вокруг пришло в движение, перрон почернел, меня пару раз толкнули.

— Ну, пишите, — выдохнула она, поправила очки и вцепилась в сумку.

«Куда?» — хотел спросить и передумал. Глупо писать в прошлое. Еще глупее получать письмом оплеуху. Второй нокдаун в любительском боксе засчитывается как поражение. Да и в тайском тоже: уже не встать. Я успел подать огурцы, затем Коленьку, тут меня сильно двинули в спину, я оглянулся, чтобы заставить наглеца попросить прощения, а тем временем Алёнка с Коленькой сгинули в чреве вагона и до отхода поезда выгоревших на солнце головок своих так и не показали.

Когда хвост поезда медленно растворился в мареве, я обнаружил в кармане пиджака газету. Рельсы, будто облитые сливочным пломбиром, жирно блестели и пускали зайчики. Носовой платок остался у Коленьки. Я снял пиджак, утер пот со лба о подкладку и вдруг понял, что мне, собственно, некуда идти. Дача однокурсника и та была летнего типа — любовь, выходит, тоже.

 

Площадь, залитая потоками света, была пустынна. Асфальт пружинил под ногами. У киоска, высунув языки, валялись собаки. Лишь таксисты сгрудились у транзисторного телевизора, вынесенного на бампер, — невзирая на жару, смотрели футбол. Вокзальные проститутки и те прятались в тени здания пригородных касс. В перерывах между лязгом буферов, свистками локомотива и протяжным скрипом тормозных колодок стрекотал отбойный молоток. Муравьями, сгибаясь под тяжестью добычи и белозубо улыбаясь, протащили пучки арматуры китайские работяги. Эхо разносило над путями ленивые голоса диспетчеров грузоперевозок, разморенных духотой кабинетов: «На пятый путь прибывает нечетный… четный… четный…» Единственное клочковатое облачко таяло на глазах. Я зажмурился. Над городом шел солнечный дождь.

— Газету, мля, купить, че ль? — услышал за спиной, когда, обмахиваясь газеткой, подошел к навесу автобусной остановки.

Донесся дружный хохот. Особенно старался невысокий крепыш с золотой цепью на короткой шее. Точнее, шеи вообще не было. Смеясь, он успевал деловито жевать. Ему бы кольцо в ноздрю, мелькнуло безобидно, и вовсе сошел бы за бычка. Рядом хихикала девица с огромными, как у цыганки, круглыми серьгами. Она поперхнулась глотком пепси и отбросила банку. Банка со звоном закатилась под лавку.

— Уй, не могу!.. Газету! Ты когда последний раз читал, Грыжа? — вытер голубенькие глазки бычок.

— Иди ты на! Сам-то читал чего, кроме Уголовного кодекса, на? — нахмурился, шевельнув черными очками, двухметровый Грыжа в пестром, как у пирата, платке-бандане.

Под тесной футболкой перекатывались мышцы, под квадратным подбородком — кадык. Чем-то — ростом, привычкой облизывать губы? — он напомнил дядю Володю, дворового кочегара моего детства. Я уставился на дорогие белые туфли сорок последнего размера: если одна из них кирзовым сапогом угодит промеж ног, подумалось, прощайся с женщинами. А то и с жизнью.

— Прекратите лаяться, идиоты! Борька, прекрати, слышишь? — капризно надула губку девица. — Долго еще эта бодяга? Ну и дыра!

— А я говорил, берем тачку, говорил, на? — торжествующе пробасили сверху. — Еще обзывается! Я грю, в газете чисто кроссворды бывают! Я ж как лучше, Нинок. Чисто время убить. Париться теперь на жаре, на!

И все трое заспорили. Выяснилось, их поезд прибывает только через два часа — очень неудобно: ни напиться, ни в кино сходить.

— Может, опять по пиву вдарим, а? Еще пожрать можно, шашлыков, а? — утер лысину бычок с золотой цепью и зажевал с прежней скоростью.

— Идите вы! Вам бы жрать да пить! — Девица закурила. — Пойду в зал ожидания, там хоть телевизор есть.

— А может, в сауну? Там чисто пиво! — оживился Грыжа и облизнул губы. — Вон вывеска торчит.

— Может, тебе еще и бабу в парилку?! — заржал крепыш. — Чур, я первый! Тогда точно на поезд опоздаем!

— Фу, скоты вы, однако, мальчики! — отвернулась девушка и обратилась ко мне: — Мужчина, не продадите газетку?

Я отдал газету и шагнул куда глаза глядят.

И тут появилась эта дурочка. Она была одета в рваный болоньевый плащ, подпоясанный лакированным ремешком с облезлой позолотой, на голове цветастый платочек, на впалой груди болтались красные пластмассовые бусы. Туфли без каблуков, облупившиеся острые носы потешно, по-клоунски нацелились в безоблачное небо. Дурочка достала из холщового мешка грязную косметичку, затем осколок зеркала, тюбик помады и огрызок черного карандаша и принялась наводить марафет. Спичкой она извлекла из тюбика крошки помады, кое-как накрасила ротик, карандашом подвела брови, отчего печеное ее личико приняло уморительное выражение типа «Что вы говорите!» Она кидала кокетливые взоры то в зеркальце, то на игрушечные часики на тонком запястье, куриной лапкой поправляла волосы.

— Гли-ка! — захохотал Грыжа. — Во вырядилась, на! Чисто филармония!

— Вау! Дурочка… Живая! — захлопала в ладошки девица.

— Дэвушка, а дэ-эвушка, не скажете, который час? — зажав нос, прогнусавил бычок, подмигивая остальным.

Полоумная бросила озабоченный взгляд на часики и сказала, что скоро поезд, а на поезде приедет ее жених, он красивый и богатый. Раздался гогот. Больше всех смеялась девица. Бычок, мыча от сдерживаемого смеха, спросил сумасшедшую, не сойдет ли в женихи, он тоже красивый и богатый. Заподозрив неладное, дурочка сложила в мешок предметы дамского туалета и посеменила в сторону перрона.

— Боря, не пускай ее, не пускай! Бесплатно же! — опять захлопала в ладоши девица.

Двухметровый ухватил за мешок:

— Стоять, на!

Задержанная громко заплакала.

Верзила легонько ударил ее по спине:

— Тихо, дура.

Сумасшедшая притихла, но вдруг рванулась — мешок треснул, на асфальт полетела косметичка, помада, карандаш, разбилось зеркальце. Дурочка завыла и стала собирать свои сокровища. Я подал ей карандаш и попросил человека в черных очках отдать мешок.

— Тебе чего, мужик, больше всех надо? — подошел приятель с цепью на шее. — Она же дура! Дура, ясно! Вот и пусть дурит, а мы посмотрим! — И наконец выплюнул жвачку.

Я попытался увести сумасшедшую на перрон — встречать поезд.

— Тебя че, тоже чисто идиотом сделать?! А ну, вали отсюда, старый козел, не мешай людям, на! — преградил путь верзила в черных очках, дергая кадыком.

В этот кадык я и ударил. Грыжа согнулся, закашлял. Платок-бандана размотался и болтался на шее. Очки скособочились. Жемчужной ниткой повисла слюна. Девица, ухватив себя за огромные серьги, завизжала.

Огнем из кочегарки опалило спину. Я повернулся. Бычок набычился, он что-то кричал, держа ребристую железную палку обеими руками, как совковую лопату. Сверкающие снопы дробились о пластиковый навес остановки, о лысину крепыша. Золотая цепь на волосатой груди качнулась, луч резанул глаз. Я чувствовал, как капли пота копятся на бровях, однако смахнуть их было некогда. Второй удар пришелся в плечо: метили в ухо, но я инстинктивно отпрянул и побежал по площади. Сзади раздался топот, будто бухал кирзовыми сапожищами дядя Володя: меня настигал двухметровый.

«Главное, не упасть — запинают! Не упасть — запинают!» — крутилась в голове заповедь дворовых драк. И в тот же миг страшный удар свалил меня с ног. Было так больно, что я даже не закричал.

— Бей его, Грыжа, убей! — визжали рядом.

Я скорее понял, чем ощутил, что меня пинают. Страх разъел пелену в глазах — я увидел на асфальте железную палку: обронили впопыхах в азарте добивания. Кубарем перекатившись, схватил арматурину, ткнул не глядя вверх, чувствуя, что попал во что-то мягкое, — тень с воем отвалилась. По инерции, а вовсе не по злобе я ударил стоявшего на коленях человека. Отбросил железку — она почему-то беззвучно упала на асфальт.

Меня окружили люди, много людей; их лица были искажены ненавистью. Странное дело, ненависть эта была приятна.

 

В детстве в нашем дворе имела хождение твердая валюта. Твердая, пока не растаяла. Особенно ценился шоколад «Алёнка». За две плитки «Алёнки» на моих глазах ушел кляссер для марок, за три — старый ниппельный мяч, за четыре плитки Толик по кличке Ссальник разделся догола и средь бела дня вышел на улицу Ленина. И всего за одну «Алёнку» девочка из соседнего дома обещала нечто большее, чем поцелуй.

Сначала Олечка соглашалась на обычный поцелуй за три шоколадные конфеты, да «Алёнка» ее сломила. Шоколад я получил от продавщицы Инги, первой красавицы двора, за то что прогнал прочь с ее прекрасных очей местную сумасшедшую. Чем ей досадила несчастная дурочка — непонятно, только «Алёнка» в условленный день перекочевала из-за прилавка в мой карман. Беда, однако, крылась в том, что шоколад выдали утром, а свидание на чердаке нашего двухэтажного барака было назначено вечером. Стыдно говорить, но «Алёнка» не дождалась часа свидания: с нее с шуршанием содрали девственные блестящие одежды, затем молочно-коричневое, как у мулатки, прекрасное тело «Алёнки» было искусано страстным младым любовником, но не сразу — в течение долгого дня (шла мучительная борьба с искушением и стыдом!) съедено ломтик за ломтиком.

Обо всем этом я вспомнил, когда сосед по нарам поделился своей печалью. Запретили передавать в тюрьму шоколад: у кого-то нашли впаянную в плитку наркоту. А он-то тут при чем? Жена приготовила его любимый — «Алёнку». Он причмокнул губами. Любимый еще с малолетки. Сосед возмущенно фыркнул: до чего дошли, волки позорные, — детское баловство приравнять к уголовке? Ссученное время!