Журнальный мир

О моей первой учительской одиссее я более-менее подробно поведал в книге «Заметки о нашем времени» (Томск, 2014) и в рассказе «Фёдор и Арина» (о стариках, в доме которых я тогда жил). Здесь о том, что имело продолжение.

В Татьяновской восьмилетке (Шегарский район Томской области) дали мне ощутимую нагрузку – тридцать часов в неделю. Я справлялся. Директор школы Леонид Васильевич Груздев помогал и словом и делом. Кроме русского и литературы повесили на меня немецкий язык. И я с удовольствием им занимался, поддерживая форму. Для учеников придумал такой финт. Сочинил пьесу, помню и название: «В лапах генерала». Стали готовить к постановке. Фашисты в ней говорили по-немецки. Пусть немного, несколько фраз, но их нужно было не просто заучить, а понять значение, чтобы хорошо сыграть. И дал я роли генерала, его помощников самым, пожалуй, нерадивым ребятишкам. Они блестяще справились. В ту пору и актёры, и зрители очень любили самодеятельный театр. Наш спектакль в деревенском клубе прошёл на ура.

Потом я работал в других местах, но приезжал в деревню к старикам, приезжал сюда, когда они ушли в другой мир. Дом был подновлён, новый хозяин вышел к воротам, предложил войти. Я вежливо отказался, понимая, что внутри всё уже по-другому. Прошло ещё много лет, и представился повод опять наведаться в деревню. Начальники от культуры решили как-то утвердить в Татьяновке факт рождения большого российского актёра Смоктуновского. Появился в клубе музей Иннокентия Михайловича. И мы, писатели, были в числе приглашённых на открытие. Потом приезжали ещё. Сажал я рябинку у памятного камня. Наконец на месте камня возник бюст великого земляка. И в этот приезд я попросил подкинуть меня до другого края деревни, к тому дому, где я жил у Федора Ивановича и Арины Васильевны. И вот докатили, я смотрю и глазам не верю: дома нет, торчат обгорелые стены на уровне подоконников. Я прошёл внутрь через дверной проём, прошёл дальше – через кухню и комнатку в свой закуток…Бесконечно грустно стало: давно нет стариков, теперь вот нет и дома…

На обратном пути попросил остановить в районе школы. Мне сказали люди, что тогдашний мой ученик-семиклассник Серёжа Гребнев может быть в кочегарке. Помню, этот балагур и хитрец на уроке немецкого читал текст и с простодушным удивлением громко произнёс: «На хер!». Класс замер. «Нэер, Серёжа, – спокойно поправил я его, – «ха» не читается». Он пожал плечами, соглашаясь, однако озорно стреляя глазами по сторонам. И ребятишки расслабленно рассмеялись..

Точно: Сергей был на дежурстве в школьной кочегарке. Я узнал его, потому что был готов к встрече. А он немного растерялся: не инспектор ли какой наехал. Но, приглядевшись, шагнул ко мне и обнял так, что у меня дыхание перехватило. Навязал порцию самогона. А поговорить некогда, наши уже готовы в обратный путь. Расстались до новых встреч.

И такая возможность случилась осенью 2015 года. Работники областного Дома искусств зазвали в Томск дочь Смоктуновского Марию и, конечно, повезли на родину отца. И мы – писатели – в виде эскорта. Приехала родня из села Маркелова и Томска. Мария была растрогана приёмом и памятником отцу, прослезилась. Племянница Иннокентия, моя ученица Эмма, подвела меня к мужчине, что называется, в возрасте (им уже сильно за 50, моим ученикам) и спросила: «Узнаёте?». И хотя я его с той учительской поры не видел, назвал с почти полной уверенностью: «Валера Голубев». Он обрадованно подтвердил. Тут и Серёга Гребнев появился и как-то немного мы втроём поговорили. Валера в моей пьеске играл немецкого генерала, Серёжа – его подручного Ганса. Вот такой у меня был маленький праздник.

И завершая (на сегодня!) татьяновскую тему: где-то через полгода я получил известие, что Сергей Гребнев умер. Без подробностей.

После Татьяновки поработал я в строительной бригаде, возводившей птичник в Кожевниковском районе. Потом определился в школу ближе к городу, на Басандайке – лаборант и немного часов истории. Чудесное место – вокруг сосны, неподалёку обрыв над Томью. В свободное время приезжал в родное общежитие. Успел там влюбиться в первокурсницу Наташу В. с неявно выраженными семитскими чертами, смягчёнными юностью и ветрами алтайской степи. Надо сказать, она пленила не меня одного. Как-то мы приехали в мою комнатку при школе. Долго обнимались и целовались. Прикладывая руку к моему свитеру грубой вязки, она ласково повторяла: «Ты прямо викинг, викинг». Я попытался склонить её к близости, но она не уступила. Вскоре предпочла мне старшекурсника, и это меня, как помню, не очень расстроило.

Не буду восклицать про то, что жизнь изобретательней любой выдумки. Просто приведу то, что записал на своей странице в Фейсбуке мой старый товарищ Дмитрий Беляев: 23 января 2017 года в 1.17. Город Тель-Авив, Израиль.

Я в шоке. Первый человек, к которому сегодня я обратился за логистической помощью в Тель-Авиве, оказался выпускницей историко-филологического факультета Томского университета и объектом пристального юношеского внимания со стороны В. К., ставшего впоследствии, пожалуй, лучшим поэтом моего родного города. Мне ничего не оставалось, как подарить новой знакомой сборник стихов «В области сердца», совершенно (не)случайно оказавшийся у меня в рюкзаке.

И она, эта выпускница, отозвалась ему:

Natalia Voulih. Димочка, спасибо Богу за нашу встречу, а тебе – за книгу стихов Владимира Крюкова. Читала и плакала, вспоминая Томск, Альма-матер, юность…

Через полтора года после отчисления я представил в родной деканат положительную характеристику из сельской восьмилетки, трудовую книжку, куда был вписан и учительский стаж, и месяцы, проведённые на стройке.

Был восстановлен на факультете, получил место в общежитии. Именно тогда моя знакомая Нина Попугаева сказала:

– Ты изменился. Раньше ходил, опустив глаза в землю. Теперь идёшь с поднятой головой, смотришь прямо.

Я постарался увидеть себя со стороны. Наблюдательная Нина была права. Да, так научила меня деревня Татьяновка, где я ежедневно встречался на улицах с родителями моих учеников.

Пошёл мой последний университетский год. Успешно завершалась педагогическая практика в одной из школ города. Мне нравились эти ребята-десятиклассники, им было интересно то, что я рассказывал о литературе. Одна девчонка спрашивала о «Мастере и Маргарите». Рискнул я доверить ей журналы «Москва» с романом. Возвратила в целости-сохранности, поговорили, и я понял, что эта вещь останется в ней навсегда.

Нужно было провести внеклассное мероприятие. Мне хотелось и здесь не ударить лицом в грязь.

За стеной комнаты общежития, где я жил, часто звучала хорошая музыка. Я видел соседей-историков, но ни с кем не был накоротке. И вот зашёл и спросил, кто гоняет «битлов». Смуглый юноша сказал: «Я». Это был Андрей Сагалаев. Мы быстро договорились, мы подготовили программу, где сопрягнули «Битлз» и польские «Червоны гитары». Мы любили и тех и других, оттого и вечер получился на славу. По доброй традиции взяли вина, стали пить, общаться, и оказалось, что у нас немало точек пересечения.

О, эта судьбоносная роль «Битлз» в жизни нашего поколения!

Потом уже я увидел, что просветительство у Андрея в крови. Он стал одним из немногих друзей в моей жизни, он – из тех, кого я могу назвать этим словом.

Галстук и пиджак для уроков я брал у историка Володи Коробенко, наши габариты примерно совпадали. Сам я костюмы и галстуки не носил. Новое – после Татьяновки – общение с детьми позволило мне поверить в свои силы. Я не пробовал правдами-неправдами зацепиться в городе, получил распределение в Шегарский район Томской области, а там, в районном отделе образования, нашли мне место в средней школе села Монастырка.

Я приехал сюда один. Но директора школы Евдокию Васильевну Ивлеву оповестил, что нас двое. Я женат, и нам нужен свой угол. На самом деле подруга была моей тайной женой, о том, что мы тут окажемся вдвоем, не знали и мои родители. Избранница моя им не нравилась, и они надеялись, что мой отъезд по месту работы нас благополучно разлучит. Не тут-то было. Мы крепко держались друг за друга. Евдокия Васильевна обещала жилищный вопрос решить в ближайшее время, и то, что наш брак был так называемым гражданским, её не смутило. Мою жену приютили учительницы-одиночки в своей двухкомнатной квартире. А меня пока поселили с новым учителем физкультуры в доме одинокой бабушки. В комнате поставили две кровати, стол, принесли и пару стульев. Старушка располагалась в просторной кухне у печки.

Вот здесь утром 12 сентября 1973 года из радиоприемника мы и услышали сообщение ТАСС: «Военный мятеж в Чили». За день до этого чилийская армия под предводительством генерала Аугусто Пиночета штурмом взяла президентский дворец Ла Монеда, в котором забаррикадировался действующий глава государства, социалист Сальвадор Альенде. «В Сантьяго идет дождь». Это сообщение, переданное по радиочастотам чилийских военных, было кодовым сигналом для начала штурма. Переворот состоялся. Режим Пиночета в СССР нарекли хунтой. Хотя это испанское слово переводится как совет, собрание. Но в русском языке и в дальнейшем этим словом стали именовать власть военных, совершивших переворот и установивших диктатуру.

Директор школы обещание сдержала. Еще до первых холодов мы получили квартиру в две комнаты в брусовом двухквартирном доме. Из окон большой комнаты открывался вид на заречные дали, а внизу под горой лежала невидимая из окна река Шегарка.

Годы назад я, тогда учитель Татьяновской восьмилетки, оказался на той стороне реки. Был месяц май. Приехал в Татьяновку мой товарищ Фёдор, сказал, что рад повидать меня, но ему надо попасть в село Монастырка, поговорить с директором совхоза о возможном калыме. Туда можно было проехать проселочными дорогами, минуя три деревни. А надо сказать, что дед Фёдор доверял мне свой мотоцикл К-75. В общенародной огласовке «Козёл». Сели мы с Федей и поехали. Кто знает эти просёлочные дороги, не разбитые техникой, не обезображенные колеями, а укатанные телегами да колесами мотоциклов, тот меня поймёт. Быстро домчали почти до места. Село просматривалось на крутом взгорье. Но нас разделяла река, неширокая, но и не узкая. Мало я видел рек настоящего синего цвета. Вот Шегарка – одна из них.

На монастырском берегу была причалена лодка с веслом, значит, перевозчик отлучился ненадолго. Мы побродили вдоль реки. Посидели, разговаривая о разном. Солнце перемещалось по небу, а лодочника так и не видно. Не помню, Федя ли намекнул, либо я сам вызвался. Потрогал воду – холодная, но терпимая. (Потом я узнал, что вода в ней даже в июле только чуть теплее.) Плавать я всегда любил и плавал хорошо. Поверив в свои силы, бодро преодолел эту холодную реку, а затем вернулся к тому берегу на лодке, которую снял здесь с привязи. Привез сюда моего товарища, гулял по берегу, вскоре Фёдор вернулся ни с чем – калым обломился. Лодочника не было. Мы еще раз форсировали реку. Тут оказались желающие попасть в село, так что лодка вернулась на своё место. Мог ли я подумать, что когда-то окажусь тут в роли словесника средней школы? Конечно, нет. Воистину, человек предполагает, а Бог располагает.

Село, где я стал учителем литературы, мне понравилось (начиная от названия – Монастырка), а работа – не сразу. Не потому, что я не любил литературы. Напротив, я любил ее трепетно. Просто на меня навьючили полновесную нагрузку, а это многие десятки ученических тетрадей. И еще: я не умел совладать с дисциплиной. Она оставляла желать… На уроках стоял неумолчный утомительный шум. Если на этом фоне происходили дополнительные всплески, я терял самообладание.

В седьмом классе так и случилось. Некий Мещеряков мало того, что гундел про себя, еще и обернулся к девочке, сидевшей позади, и сдернул её тетрадку. Она, конечно, заорала. Разум мой померк, кровь ударила в лицо. Я подошёл к Мещерякову и потащил его из-за парты, чтобы вытолкнуть из класса. Но это я так хотел. А получилось по-другому. Видимо, ярость утроила силы, и я воспринимал себя неадекватно. Да и Мещеряков был субтил ещё тот, легчайшей весовой категории. Поэтому я не потащил его, а вынул, и не подтолкнул, а подбросил к двери. В следующую секунду я уже понял это, но понял поздно. Я видел беспомощно повисшие в воздухе сапоги Мещерякова, увидел и услышал, как он торкнулся о дверь. Она распахнулась в коридор. Ученик на карачках выбрался туда. Застучали быстрые шаги и удалились. Тишина воцарилась идеальная. Однако она меня не радовала. Разумеется, я взял себя в руки, закончил занятия, как положено, дал домашнее задание.

Учебный день кончился. Я пошел к директору. Мне было ясно, что учительская карьера завершена. С одной стороны, печально, я ещё не успел реализоваться, понять, моё это дело или нет. Но, с другой стороны, как я уже сказал, педагогический процесс выпил почти всю кровь, довёл до истощения нервную систему. Я дошёл до предела, и даже вот – нарушил его. Так что работу придется сменить.

Ничего не утаивая, изложил суть происшествия директору Евдокии Васильевне. Ни удивления, ни гнева на лице её не отразилось. Она задумалась, правда, на короткое время.

–Так, – в той же задумчивости сказала она, – значит, вы просили Мещерякова покинуть класс, а он не желал?

– По-моему, я не успел его об этом просить, – честно сказал я, отбрасывая ложь во спасение.

– Допустим, он не расслышал или сделал вид, что не расслышал, – продолжала Евдокия Васильевна, не учитывая моих поправок. – Тогда вы просто решили помочь ему выйти.

– Я слишком активно ему помогал, – уточнил я.

– Конечно, учитель – не робот. Вы несколько перенервничали, может быть, проявили несдержанность. Мы ведь живые люди…Ничего, ничего. Не думаю, что Мещеряков пожалуется родителям. Отец его и так нещадно бьёт по любому поводу, а тут добавит ещё. Он не поверит, что учитель мог этого шалопая обидеть ни за что. Идите домой, успокойтесь. Ну, а если отец или мать придут в школу, у нас есть версия. Так? Вы поняли?

Никто из них – ни отец, ни мать – в школу не пришли. Мещеряков никакой обиды не затаил, а дисциплина стала лучше. По крайней мере, в этом классе. Если возникало какое-то шевеление-брожение, я угрюмо двигался к его источнику, опускал руку на плечо ученика, а потом, как бы сдерживая себя и успокаивая, нервно перебирал пальцами. Всё стихало.

В доме, красиво расположившемся в окружении деревьев, одну квартиру занимали учительницы-одиночки Валентина Петровна и Галина Петровна. Химик Галина Петровна была горожанкой, и как-то почти сразу становилось понятно, что здесь она не задержится и, отработав положенные три года, покинет деревню, что и случилось. А вот математик Валентина Петровна производила другое впечатление. Она вполне вживалась в сельскую жизнь. Мне нравилось смотреть, как лихо и ловко она колет дрова. Вскоре мы узнали, что Валю сосватал местный парень по фамилии Онскуль. Сам он был родом из соседней Мурёнки, из семьи ссыльных латышей. Вскоре назван был день свадьбы, и поехали мы его праздновать именно в Мурёнку. Деревня была знаменита тем, что там ещё не забыли секрета латышского домашнего пива. И к свадьбе его, конечно, наварили. Ничего вкуснее пить мне не доводилось. Густое, вкусное… не знаю, что добавить ещё. Сейчас уже нет деревни Мурёнки и, разумеется, простыла и память о пиве.

В Монастырке я получил бандероль. Увидел в почтовом ящике, возвращаясь домой с уроков. Распаковал на кухне. Вот это да! Лёха Рыжий прислал мне «Культуру и этику» Альберта Швейцера. На первой странице вверху справа была надпись «Для научных библиотек». Думаю, залучил он книгу через маму, писательницу Марию Леонтьевну Халфину. Я читал «Культуру и этику» небольшими порциями вечерами между проверкой тетрадей и подготовкой к урокам. Жизнь обретала другое измерение. Швейцер был и остался для меня одним из самых почитаемых людей нашего времени.

Как раз той осенью достроили в Монастырке новый Дом культуры. Мою жену взяли туда заведующей. Был объявлен воскресник по уборке территории перед его открытием. Пришли в основном учителя, еще пара девушек из совхозной конторы. Мы грузили совковыми лопатами битый кирпич, куски раствора, бетона в тракторную тележку, а сам трактор «Беларусь» потихоньку двигался к местам скопления мусора. Тракторист, молодой разбитной парень, был сильно пьян. И вот при очередном маневре он просто выпал из кабины, и трактор переехал его сначала передним колесом, а затем задним, буквально вдавив в землю. «Вот как оно бывает», – сказал я себе, наблюдая нелепую смерть. Трактор между тем чихнул и остановился. Но, оказывается, до смерти было далеко. Парень закопошился, а потом и вовсе попытался встать на ноги. «Лежи, лежи!» – закричали мы. Один из учителей хотел бежать за мотоциклом, чтобы доставить пострадавшего к фельдшеру. Тот замахал руками и поднялся. Тогда уж мы подхватили его под руки и повели к больничному пункту. Назавтра я узнал: перелом одного ребра, остальное в порядке.

Киномеханик Галя привезла в Монастырку «Ромео и Джульетту» Франко Дзеффирелли. Но объявила, что у фильма ограничение «до 16 лет». Тогда это соблюдалось строго – закон есть закон. Я сказал Евдокии Васильевне, что мои десятиклассники могут и даже должны посмотреть это кино. Сказал, что фильм я уже видел и поклялся, что никаких непристойностей там нет. К тому же героям шекспировской истории столько же лет, сколько моим завтрашним выпускникам (Джульетта даже моложе). Говорил убедительно и горячо, взяв всю ответственность на себя. Евдокия Васильевна уступила. Оповестил своих учеников. Пришел чуть ли не весь класс. При нынешних встречах мои ребята (которым теперь уже за 50) вспоминают тот киносеанс. И меня это греет.

Когда-то, ещё в студенчестве, мы выбирали десятку любимых книг, фильмов, так вот среди кинокартин я, конечно, называл «Ромео и Джульетту» и был не одинок. Потом я узнал всякие интересные факты, связанные с этим фильмом.

Начало съемок пришлось как раз на семнадцатый день рождения исполнителя роли Ромео Леонарда Уайтинга. А роль эта была первоначально предложена Полу Маккартни.

Интересно, что Оливия Хасси (Джульетта) не смогла посетить лондонскую премьеру фильма из-за того, что на тот момент ей не исполнилось 18 лет, а в фильме содержались сцены, где Оливия предстает обнажённой по пояс.

Никак не могу расстаться с «Ромео и Джульеттой». В феврале 2016-го по приглашению одного из монастырских учеников – Юры Козловицкого и его жены я прилетел в Германию. Где-нибудь подробнее расскажу о нашем путешествии на автомобиле «Ауди» по немецким городам и далее – по итальянским. И вот там была Верона. И в нашей пешей прогулке мы свернули с оживлённой улицы во двор, где всегда много народу. Там стоит памятник Джульетте. А на её балкон может подняться любой – не как Ромео, а изнутри, из дома. Здесь, во дворе, молодые люди (и не только) фотографируются с Джульеттой. Кто-то держит её за руку, кто-то обнимает, а некоторые кладут руку ей на грудь. Разумеется, мы припомнили нашу давнюю монастырскую историю.

Есенин только-только вошел в школьную программу. Я провел урок о поэте, обильно насытив его стихами. Предложил детям выбрать своё любимое стихотворение, выучить и потом рассказать на классном часе. Много было в этом выборе предсказуемого, но некоторые ученики меня приятно удивили.

Как и положено, в преддверии самостоятельной жизни мы писали сочинение на тему «Кем я хочу быть». Не помню тех сочинений, и не буду вспоминать приблизительно, но вот Надя Мартынова хорошо написала о своём желании стать врачом. Недавно я узнал, что её мечта сбылась, и она работает в районной больнице того самого Шегарского района.

Всё-таки хорошо было в Монастырке, несмотря на основательную нагрузку. И друг у меня там появился настоящий – учитель труда Виктор Васильевич Дыдко, и учителя были хорошие, и учеников своего выпускного класса я полюбил. И даже стихи слагались.

И дождь со снегом пополам,

и мрак у окон.

Топили печь, и у стола

читали Блока.

И оживали за строкой

чужие дали,

и нас куда-то далеко

отсюда звали.

Там пропадёшь в густой траве,

узнаешь волю,

отдашь всю душу синеве,

а сердце – полю.

И уносили крылья строк

к иным пределам.

Мир за окном совсем продрог,

но печь гудела.

Или вот такое:

Научиться счастливо жить:

резать ломтик лимона к чаю,

всё неласковое, печальное

на весенний лад положить.

Научиться любить поля,

гомон города, лепет леса…

Мы – последние поселенцы

на равнинах твоих, земля.

Мне нравилось работать в школе, но вот беда: резко сдали глаза (десятки тетрадей ежедневно). Летом, проходя медицинскую комиссию, я печально обнаружил, что диоптрии мои основательно подросли. Врачи настояли, чтобы я профессию сменил. Перебравшись в город, я на многие годы сделался газетчиком.

И всё-таки школа в моей судьбе возникла ещё раз. И школа совсем необычная.

Директором её был Игорь Андреевич Никонов, мой товарищ еще с юношеской поры. Школа эта располагалась в исправительно-трудовой колонии №4. Это была зона строгого режима, и ученики здесь, понятно, были своеобразные.

В школе – обычный классный журнал. Там в разделе, где надо представить общие сведения об учащихся, есть графа «партийность». Так вот, мы это слово зачёркиваем и пишем «статья».

Одно из первых впечатлений, еще до знакомства с учениками. Проходя к школе, мы – учителя – подвергаемся нападкам маленькой злобной собачонки. Говорим шутя, не нарочно ли на нас, вольняшек, науськивают это пёстрое существо? Овчарки, которые прогуливаются у вышек, натравлены против зэков, так вот их ответный жест.

На уроке смотрю – придремал паренёк. Я легонько тронул его за плечо. Он открыл вполне ясные глаза, улыбнулся: «Я не сплю. Я слушаю и представляю. Вы так читаете – никакого телевизора не надо!». Да, чёрт возьми, чем не комплимент. Я и вправду с удовольствием читал вслух «Тамань» и «Капитанскую дочку», в который раз переживая очарование словом и надеясь, что его разделят со мной ученики.

Попросил в седьмом классе, когда изучали неопределенные местоимения, составить предложения с ними. «Когда-нибудь я стану свободным», – написал ученик Груздев. Где-то через неделю он удавился. Мальчишку загнали в угол карточные долги, на него уже так давили, что не выдержал. Сколько лет прошло, не могу забыть.

У старшеклассников – «Преступление и наказание». Я рассказываю про то, как Порфирий Петрович постепенно и неуклонно ведёт Раскольникова к признанию его вины. Вижу, как нетерпеливо ёрзает во время моего повествования один из учеников. Наконец он не выдерживает: «Да не томите вы! Ну так что, он раскололся? Да?»

В десятом классе рассказываю о Солженицыне:

– За чтение его великого произведения «Архипелаг ГУлаг» можно было оказаться здесь, среди вас.

И вижу, что они не понимают. Разъясняю:

– Чтение и передача другому человеку этой книги были уголовно наказуемы.

И только тут они, что называется, въехали. Это почему? За что? И я тоже подивился про себя: как летит время! И сколько лет, слава богу, мы уже можем читать всё, что хотим без страха вылететь с работы или угодить на скамью подсудимых.

Написал на доске темы выпускных сочинений. Была и свободная тема: «Друг в моей жизни». Её выбрал Игорь Тальцев и отнесся к сочинению очень серьёзно. Когда я прочёл его, сомнений не было: оно достойно высшей оценки. Сначала шли размышления, кто может назваться таким весомым словом. Потом шла хорошо написанная история на охоте в подтверждение пословицы «Друзья познаются в беде». И всё завершалось невесёлым итогом этой дружбы: я вот здесь, за колючкой, а друг, сообщает мама, уехал жить и работать в другой город. Но звучал голос надежды: жизнь продолжается, и судьба, вполне возможно, ещё сведет с человеком, которого тоже можно будет назвать другом. Мне предстояла своеобразная защита выставленной мною пятерки. В районо я попросил обосновать несогласие с моей оценкой и убедил-таки в своей правоте.

Позволили мне и факультатив. Выбрал западную литературу – ту, что не попала в школьную программу. И Хемингуэя ребята хорошо воспринимали, и Ремарка. Но особым расположением, доверием пользовался Антуан де Сент-Экзюпери. И в письменной работе, которой я подводил итоги курса, он собрал, что называется, большинство голосов.

Покинул я эту школу не по своей воле. Отношения с большим начальством (не школьным) складывались не лучшим образом. Однажды я вынес из зоны талантливо написанные заметки моего ученика о своей нынешней жизни. Томская газета напечатала их под заголовком «Один день несвободного человека». Случился скандал. Как-то отстоял меня заместитель начальника колонии. Потом стали пенять, почему на моих уроках сидят те, кто не учится в школе. Я возражал: дисциплины не нарушают, неужели лучше им резаться в карты, пусть сидят, раз им интересно. Но понимал: нарушаю распорядок. Были другие нестыковки. Наконец меня просто подловили. Ученик, который был мне не очень приятен, пожаловался, чуть не плача: дали свидание с мамой, но известить её письмом не успею, а другого раза не дождешься. Нужно дать ей телеграмму, вот текст, вот денежка, умоляю – сделайте. Взял я его денежку, на выходе из зоны был задержан. Провели в служебное помещение, попросили при понятых признаться в нарушении. Все стало понятно: я отдал денежку, ее просветили тут же, на особой лампе, возникла надпись: «Для Крюкова В.М.». Я сказал им про недостойные методы, они сказали, что методы у каждого свои. Отняли пропуск, объявили, что работа моя завершилась, меня известят, когда можно будет прий­ти забрать свои бумаги. Я пришел, забрал какие-то учебные пособия, попрощался с учителями. Подкатился один из зэков – дежурных по школе, посетовал: ну как же вы его не просекли, этого стукача, его же видно? Да я его почти просёк, но как-то своё неприятие победил, выбрав сочувствие к «падшим».

Вот такой школьной нитью простёгнут мой трудовой и жизненный путь.