Уфимские заложники

Уфимские заложники

Хроники трагических событий 1818 года

Институт заложников, то есть принцип наказуемости за деяния, совершенные другими людьми, имеет древнюю историю. В античном мире и в средние века кроме военного заложничества (то есть принудительного задержания представителей местного населения с целью, чтобы те своей жизнью отвечали за безопасность войск) часто прибегали к взятию заложников, как к средству обеспечения соблюдения международных договоров.

В новое время заложничество начинает применяться в качестве репрессий. Так в 1793 г. были объявлены заложниками все дворяне Парижа в ответ на военные действия дворян и крестьян в Вандее против Конвента. Во время Парижской Коммуны в 1871 г. взяли в заложники ряд видных версальцев (в том числе Архиепископа Парижского) после расстрела пленных коммунаров.

5 марта 1881 г. (через четыре дня после убийства императора Александра II) граф Комаровский в письме к Победоносцеву высказал мысль о групповой ответственности. Он писал: “…не будет ли найдено полезным объявить всех уличенных участников в замыслах революционной партии за совершенные ею неслыханные преступления, состоящими вне закона и за малейшее их новое покушение или действие против установленного законом порядка в России ответственными поголовно жизнью их”. Это предложение было отвергнуто, как противозаконное.

 

Но то, что казалось невозможным Александру III и Победоносцеву, осуществилось во время гражданской войны. Институт заложников был введен большевиками весной 1918 г. Одна из инструкций ВЧК того времени гласила: “Должны быть произведены массовые обыски и аресты среди буржуазии, арестованные буржуа должны быть объявлены заложниками и заключены в концлагерь, где для них должны быть организованы принудительные работы”. Несколько позднее В.И. Ленин отмечал, что использование заложников из классово чуждой среды в связи с прямой угрозой завоеваниям пролетарской власти является необходимой и справедливой мерой. Институт заложников был формой психологического воздействия и устрашения.

В первом издании “Большой советской энциклопедии” (ни во втором, ни в третьем этого уже не было) отмечалось: “…во время гражданской войны интервенты и белые чаще всего не брали заложников… Красная Армия же была вынуждена брать заложников из буржуазной (кулацкой) части населения с целью воздействия на антисоветские элементы населения”. Так что даже официальное советское издание подтверждает тот факт, что противники большевиков прибегали к взятию заложников очень редко.

Один такой исключительный случай, получивший в свое время достаточно громкий не только внутрироссийский, но и международный резонанс, произошел летом 1918 г., когда в ответ на взятие большевиками в Уфе заложников, местные власти арестовали несколько родственников видных большевиков.

Но если о контрзаложниках в советской литературе более или менее подробно рассказывалось, то о заложниках, вывезенных большевиками из Уфы, вообще не упоминалось.

Решение об аресте заложников, по свидетельству А.П. Гордеева, было принято IV съездом Советов Уфимской губернии (1-4 июня 1918 г., Уфа).

Как только 8 июня 1918 г. стало известно, что чехословаки и их местные союзники заняли Самару, уфимские большевики стали готовиться к эвакуации. На заседании губисполкома они создали специальную комиссию по эвакуации ценного имущества и учреждений города Уфы, которую возглавил коммунист В. Архангельский.

В соответствии с секретными циркулярными директивами из Москвы (которые были обнаружены и опубликованы после бегства большевиков из Уфы) в случае приближения к селу или городу белогвардейцев и чехов местные совдепы должны были вывозить деньги, товары, продовольствие, оружие, что нельзя вывезти – по возможности уничтожать. Кроме того предписывалось брать заложников. Поэтому на том же заседании 8 июня губисполком принял решение о взятии заложников, которые своей жизнью должны были обеспечить безопасность отступающих. Составление списков кандидатов в заложники было поручено эвакуационной комиссии совместно с ГубЧК. Списки уточнялись и дополнялись до конца июня. Всего к аресту было намечено около 200 человек общественных и политических деятелей, офицеров.

Аресты проводились, видимо, в соответствии с инструкцией ВЧК, о которой упоминалось выше. Эта инструкция предусматривала арест с последующим заключением в концентрационный лагерь.

“…11. Всех призывающих и организующих политические забастовки и другие активные выступления для свержения Советской власти, если они не подвергнуты расстрелу.

12. Всех подозрительных… и не имеющих определенных занятий бывших офицеров.

13. Всех известных руководителей буржуазной и помещичьей контрреволюции.

14. Всех членов бывших патриотических и черносотенных организаций.

15. Всех без исключения членов партий с.-р. центра и правых, народных социалистов, кадетов и прочих контрреволюционеров.

16. Активных членов партии меньшевиков… (активными членами считаются члены руководящих организаций – всех комитетов от центральных вплоть до местных городских и районных…)”.

Пока не удалось выявить документов, но с большой долей уверенности можно предположить, что первыми в качестве заложников были арестованы 67 чехословаков (3 офицера: Йозеф Каргер, Шмидт, Павел Глава и 64 рядовых), которые, видимо, оказались интернированными в Уфе, сразу после начала чехословацкого мятежа в двадцатых числах мая 1918 г.

Для ареста уфимцев был организован небольшой спецотряд, входивший в коммунистический полк. Этот полк располагался в здании Мариинской женской гимназии и состоял исключительно из большевиков. Спецотрядом командовал Рудольф Канеман (в августе 1918 года был взят в плен восставшими рабочими Ижевска и Воткинска и в ноябре казнен). Технологию ареста заложников Ф.Я. Першин, большевик, один из организаторов Красной Армии в Уфимской губернии, описывал так: “Список составлялся в течение не одного дня, а в течение нескольких дней. Сегодня, скажем, комиссия… намечала известное количество лиц, которых нужно было изъять, передавала список намеченных в [отряд тов. Канемана], который и приводил в исполнение это постановление, забирал этих лиц и отправлял в тюрьму”.

Первая волна арестов уфимцев прошла сразу после объявления в губернии военного положения – 8-12 июня 1918 г. Были арестованы лидеры правых социалистов – революционеров, меньшевиков и кадетов. Никаких допросов не проводилось, о причине ареста не сообщалось. Вторая полоса арестов началась через две – две с половиной недели, в двадцатых числах июня. На этот раз круг лиц, подлежащих аресту, значительно расширился. Стали арестовывать кооператоров, деятелей приходских советов, членов “Союза русского народа” (активно проявивших себя в 1905 г.) и, наконец, офицеров.

Журнал “Уфимский церковно-народный голос” писал об этих днях: “Всюду производились усиленные обыски и аресты. Каждую ночь облавами ходили по городу вооруженные красноармейцы и каждую ночь арестовывали множество общественных работников. Никто не был уверен в завтрашнем дне. Все находились под угрозой ареста”.

Нежелание большевиков объяснить причины арестов породило множество слухов. В городе говорилось о расстрелах арестованных, о том, что большевики решили схватить до 1000 человек, что советские власти набирают в тюрьму заложников, чтобы при помощи их, в случае внезапного захвата Уфы чехословаками, спасти свои шкуры и жизнь своих сторонников (“Если кого-либо из нас убьют, успеем убить и мы арестованных”). Все те дни, что шли аресты, а также под воздействием слухов, из Уфы под видом извозчиков, мужиков с базара и т. п. бежали многие видные горожане”. Видимо, во многом благодаря этому большевики взяли заложников в два раза меньше, чем намечалось (98 человек вместо 200).

Кроме того большевиками не был арестован ни один из священнослужителей, в том числе епископ Андрей, не скрывавший своих антисоветских взглядов. Его авторитет был столь велик, что “во избежание брожения в темных массах духовных оставили в покое” (Р. Канеман).

Когда большевикам стало ясно, что у них остался только один путь к отступлению – вниз по реке Белой, они приняли решение поместить заложников на барже № 4 и эвакуировать из Уфы вместе со спешно нагружавшимся на баржи и пароходы имуществом.

Перевод заложников из Уфимской тюрьмы на баржу предполагался в ночь с 26 на 27 июня. В 23 часа 30 минут арестованным сказали, что они должны приготовиться к отправке. А. Успенский, один из заложников, вспоминал: “Проходит полчаса, час томительного ожидания, зачем, куда, что это значит? Наконец большинству камер было объявлено: ложиться спать: некоторые же заключенные, которым позабыли сообщить это, так и ожидали неизвестной участи часов до четырех утра. Как оказалось, в тюрьму не пришел конвой, который должен был сопровождать на баржу заключенных”.

На следующую ночь, в первом часу все арестованные: 67 чехословаков и 22 уфимских гражданина, – были выведены с вещами во двор тюрьмы. После переклички заключенных разделили на 2 группы (одна состояла только из чехословаков) и под сильным конным и пешим конвоем отправили к реке Белой на баржу № 4. Имущество везли на подводах. Заложники распределились по двум трюмам: чехословаки в одном, уфимцы и чехословацкие офицеры в другом. Вещи заложников были свалены в одну кучу, которую потом арестованные с трудом разобрали.

Баржа № 4 представляла собой типовое грузовое несамоходное плоскодонное четырехтрюмное судно. В трюм № 1 были погружены сырые невыделанные кожи, в трюм № 4 – соленая сельдь. В трюме № 3 большевики разместили чехословацких солдат. А. Успенский так описывает свое первое впечатление от трюма № 2, в котором расположили уфимцев и чехословацких офицеров:

Несмотря на то, что железная крышка в две створки, закрывшая вход в трюм, была приподнята и, несмотря на то, что скоро должно было взойти солнце, в трюме был полнейший мрак, так что пришлось зажечь свечи. Этот полумрак, при котором трудно различать лица, царил в трюме круглый день, хотя стояли ясные солнечные дни в это время… В потолке трюма, около самых стен баржи было два круглых от­верстия величиной с человеческую голову, закрытых вставленными в них деревянными крышками… И только вечером… нам разрешили открыть эти отверстия… Пол покрыт основательным слоем пыли, потому что в трюме баржи до сих пор возили товары… и об уборке пыли не заботились. От передвижения массы людей вся эта пыль поднялась в воздух и щекотала нос и легкие”.

На барже заложники находились более 10 дней. Ни кроватей, ни подстилок им не дали и заключенные спали на полу на голых досках. Днем металлические стены баржи нагревались до такой степени, что до них нельзя было дотронуться. Заложники на протяжении всего времени пребывания на барже вынуждены были дышать спертым, пропитанным селедочным рассолом и запахом сырых кож воздухом”.

Баржа простояла на виду города у Сафроновской пристани посреди реки Белой два дня. В течение первого дня 28 июня заложников по очереди выводили на несколько минут посидеть на лестнице, ведущей на палубу. На корму для умывания и для отправления других потребностей арестованных отпускали только по одному.

С первого же дня сложились довольно натянутые отношения заложников с конвоем. Когда, спасаясь от духоты, арестованные хотели посидеть на лестнице около люка, конвойные довольно грубо согнали их вниз. Тогда заключенные вышибли деревянную крышку из бокового отверстия. Конвойный, услышавший стук, тотчас каблуком сапога поставил открывшуюся на короткое время крышку на место и еще туже вбил ее в отверстие. Только после распоряжения начальника конвоя П. Зырянова вечером 28 июня заложникам разрешили открыть боковые отверстия. А. Успенский вспоминал: “Конвойные красногвардейцы проявляли большую грубость. Нецензурная ругань беспрерывно сыпалась из их уст, безразлично, говорили ли они с нами или между собой”.

Ни в первый, ни во второй день заключенным не давали даже кипятку. Пища покупалась конвойными на деньги заложников. Но большинство заложников денег при себе не имело. Вечером 28 июня Зырянов по распоряжению губисполкома освободил троих заложников.

Чтобы смягчить конвой, заложники упросили П. Зырянова привезти одному арестованному литр спирта по записке, “адресованной в надлежащее место”. Этот спирт был предназначен не столько для заключенных, сколько для конвоя. Результат сказался немедленно: заложникам разрешили прогулки внутри крытого надпалубного помещения баржи. (Прогулки, правда, не были регулярными.) Выводили по десять человек. Вечером 29 июня на баржу приехали три доктора (один тюремный и двое из городской коммуны). Врачи предложили конвою 8-10 заложников, как более слабых или больных, разместить на палубе, что и было исполнено. Так же врачи рекомендовали выводить арестованных на прогулку. Конвой выполнил и это предложение.

В ночь с 28 на 29 июня 1918 года властями была проведена облава на уфимскую интеллигенцию. Арестовали несколько десятков человек. (По некоторым оценкам до 60.) Наутро арестованных, кроме 12 человек, отпустили.

Утром 29 июня комиссар по эвакуации В. Архангельский срочно отправил секретное уведомление в губернскую Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией: “Сообщаем, что сегодня вечером будет закончена отправка всех судов, также будут убраны и пристани. Это обстоятельство необходимо иметь в виду при эвакуации задержанных Комиссией лиц, заподозренных в контрреволюционных действиях”.

Это известие заставило ГубЧК поторопиться. Двенадцать задержанных отвели на берег Белой, посадили на небольшой баркас и отвезли на баржу № 4. У них не было с собой никаких вещей: ни белья, ни одежды, ни пищи, ни посуды и т. п.

Утром 29 июня жены и дети арестованных ночью бросились разыскивать “заложников”, чтобы передать им необходимые вещи. Но оказалось, что это не так то легко было сделать, тем более, что власти не говорили родным, где находятся задержанные. Наконец местопребывание этих заложников было установлено.

А.С. Пругавин в своей статье “Заложники” приводит рассказ жены одного из арестованных о тех мытарствах, которые ей и другим женам пришлось испытать: “Останавливаю первого попавшегося мне извозчика, нанимаю его отвезти меня на баржу, где заключены заложники… И вдруг извозчик говорит: “Да, я слыхал про это. Но ведь эту баржу сегодня утром большевики сожгли и всех арестованных утопили”… Можете представить какой леденящий ужас охватил меня при таком известии… Наконец мы приехали на пристань. К счастью, баржа стояла нетронутой; однако нас туда не пустили и даже не позволили передать привезенное нами белье, чай и прочее. При каждом нашем движении на нас направлялись штыки красногвардейцев, так что мы буквально не могли шевельнуться… “Достаньте разрешение трибунала, тогда мы передадим”, – говорили красногвардейцы. Мы поехали обратно в город, чтобы достать разрешение трибунала.

Там нас встретили крайне грубо и наотрез отказали в нашей просьбе. Но мы настаивали, убеждали, умоляли и в конце концов нам дали какой-то клочок бумаги, с разрешением конвою принять от нас вещи. Обрадованные этим, снова едем на пристань… Прочитав наше “разрешение”, конвойные солдаты начали явно ломаться и издеваться над нами:

Не знай: разрешить вам передать вещи, не знай – нет, – говорили они.

Но почему же вы отказываетесь… раз трибунал разрешил…

…должно полагать баржа сейчас тронется в путь.

Но ведь пока она еще стоит на месте…

Нет нельзя, потому все равно она сейчас пойдет…

Эти пререкания длились до тех пор, пока баржа действительно снялась с места. Так нам и не удалось передать заключенным… необходимые для них вещи”.

Вечером 29 июня в девятом часу к барже № 4 подошел большой пассажирский пароход “Урал”. Он взял баржу на буксир и отправился вниз по реке. За несколько минут до отхода на баржу привезли журналиста, венгерского подданного Григория Редера, который был широко известен своим остроумием в среде уфимской интеллигенции, так как его блестящие фельетоны печатались в популярной кадетской газете “Уфимская жизнь”. Появление Редера оживило жизнь заложников.

На пассажирском пароходе ехали советские работники и их семьи. А. Успенский вспоминал: “Сидя на лестнице, ведущей в трюм, появляясь на корме… я наблюдал этих советских деятелей, насадителе социалистического рая. Наглый взгляд их при виде нас вскоре потуплялся, и они стыдливо уходили на другой борт парохода, чтобы не видеть нас. Левый с.-р. Ершов, комиссар пристаней, на момент появившийся на нашей барже, по-видимому с целью показать свою власть, так и не решился посмотреть в нашу сторону и тотчас же скрылся”.

Уфимские старожилы рассказывали, что большевики широко распространяли свою угрозу (как с помощью листовок и газет, так и слухов), что в случае нападения на пароходы с комиссарами, баржа будет затоплена вместе с заложниками. Этот ультиматум привел к тому, что в Уфе периодически возникали страшные слухи о судьбе заложников: то всех потопили вместе с баржой под Бирском, то всех расстреляли под Николо-Березовкой. Старожилы рассказывали, что по некоторым из заложников, впоследствии благополучно вернувшихся, даже служили панихиды.

Несмотря на тяжелые условия и постоянную угрозу расправы, жизнь заложников на барже упорядочилась. Арестованные начали обживать место своего заключения, учились регулировать отношения между собой. Старостой для переговоров с конвоем о нуждах заключенных группа заложников выбрала П.П. Толстого, лидера уфимских кадетов, известного либерала. Остальные обитатели трюма № 2 молча одобрили это избрание. Толстой оказался достаточно деловым “хозяйственником” и способным дипломатом. Ему удавалось несколько раз успешно улаживать конфликты с конвоем. А. Успенский писал в своих очерках: “…курьезно было наблюдать, как Петр Петрович Толстой, обращаясь к какому-нибудь хулигану… одетому в красногвардейскую куртку, называл его: “товарищ”. “Ну, товарищ, нельзя же так строго… Да и Зырянов разрешил это…” И обыкновенно попетушившийся дружинник смягчался и уступал П.П. Толстому при такого рода переговорах. “Известно, кадет, дипломат и соглашатель, сторонник компромисса!” – шутили мы, эсеры, кивая в сторону Толстого”.

1 июля 1918 г. баржа с заложниками прибыла в Бирск. Известие об этом произвело большое впечатление на обывателей. Из города началось бегство людей, чье положение (общественное или профессиональное) могло послужить поводом к задержанию в качестве заложников. Несмотря на опасность быть арестованными, бирские кооператоры снабдили нуждающихся из числа уфимских заложников бельем и постелями. Кроме того они дали им ссуду в 5 тысяч рублей, прислали колбасы, чаю, табаку, мыла и отрывные календари.

В Бирске баржа простояла два дня. Накануне отплытия по телеграмме, полученной из Уфы, освободили еще троих заложников. Через одного из них, которому советские власти предоставили право въезда в Уфу, заложники передали письма к родным. Это были последние письма в Уфу. После этого в течение почти двух месяцев от заложников не поступало почти никаких известий.

Пробыв некоторое время у Пьяного Бора, баржа была отправлена дальше вниз по реке в село Николо-Березовку, куда и прибыла утром 3 июля 1918 г.

Сколько заложников было привезено в Николо-Березовку? Число может быть установлено достаточно точно – 98 человек (67 чехословаков и 31 уфимец). Эту цифру называют А. Успенский, заложник, чье имя установить не удалось и Г. Бусов, находившийся среди заложников. О 67 чехословацких заложниках почти ничего не известно, кроме имен трех офицеров – Йозефа Каргера, Павела Главы и Шмидта. Список 31-го уфимского заложника можно восстановить на основе свидетельств А. Успенского, анонимного заложника, Г. Бусова, а также данных, предоставленных Уфимским губернским Уполномоченным Комуча В. Гиневским М. Веденяпину, Управляющему Ведомством Иностранных Дел Комуча. Ниже приводится список и краткие сведения об этих людях:

1. Алгазин Сергей Сергеевич – гласный Уфимской губ. земской управы.

2. Ауэрбах Вениамин Федорович – начальник милиции Уфимского уезда.

3. Белобородов Федор Олегович.

4. Бусов Григорий Андреевич – лидер Уфимского отделения Союза русского народа.

5. Бусов Николай Григорьевич – офицер, сын Бусова Г. А.

6. Джалалов Константин Баратович – возможно, бывший председатель Уфимского губернского Революционного трибунала.

7. Зеленцов Анатолий Александрович – инженер; председатель правления дворянского общества [так в источнике – А. Е.].

8. Каминский Алексей Михайлович – председатель Уфимского Союза церковно­приходских советов.

9. Козелло (Ковелло, Коземло) – типографский рабочий (наборщик), анархист-террорист, приехал в Уфу из Самары или Саратова.

10. Колесов Федор Иванович – эсер, помощник присяжного поверенного, член Уфимской губ. земской управы, гласный Уфимской городской думы.

11. Коншин Николай Владимирович – кадет; инженер; председатель Союза торговли и промышленности.

12. Кронгольм (Кронголим) Василий Васильевич – финский подданный.

13. Маковецкий Антон Аркадьевич – бывший тюремный инспектор Уфимской губернии.

14. Манатов Шариф Азаматович – меньшевик-интернационалист; член Учредительного Собрания; 1-й Председатель Башкирского Шуро (дек. 1917 г.), член Наркомнаца (весна 1918 г.).

15. Маркин Александр И.

16. Маркин Василий Александрович – подпоручик, сын Маркина А. И.

17. Маркин Михаил Александрович – сын Маркина А. И.

18. Насонов Петр Алексеевич – поручик.

19. Ница Александр Федорович – директор Уфимской гимназии, депутат Российского Церковного Поместного Собора, член Епархиального Совета и редкомиссии журнала “Уфимский Церковно-Народный Голос”.

20. Пантелеев Иван Антонович – портной, деятель “Союза русского народа”.

21. Полидоров Анатолий Никандрович – кадет, присяжный поверенный, член редкомитета “Уфимской жизни”.

22. Порываев В.И. – солдат, член Союза инвалидов, продавец газет в киоске Союза инвалидов.

23. Разумов Михаил Михайлович – по некоторым данным, убийца лидера уфимских левых эсеров Е.Н. Юдина.

24. Редер Григорий Маркович – венгр, журналист, сотрудник “Уфимской жизни”.

25. Тарновский Давид Исакович – врач, председатель губ. Комитета партии с.-р.

26. Толстой Петр Петрович (1870-1918) – граф, лидер уфимских кадетов, издатель газеты “Уфимская жизнь”. Депутат I Государственной Думы. С 1903 г. –гласный уфимской губернской и уездной земских управ.

27. Успенский Арсений Павлович – эсер, лаборант при Уфимской губ. химико-бактериологической станции.

28. Форстман Ричард Робертович – кадет, затем правый эсер (1918 г.), кооператор, председатель союза торговых служащих, заведующий Уфимской продовольственной управой.

29. Хитровская София Павловна – владелица женской гимназии.

30. Шабрин Алексей Степанович – фельдшер, деятель Союза русского народа.

31. Шубин Николай Александрович – журналист.

Сразу по прибытии в Николо-Березовку утром 3 июля начальник конвоя П. Зырянов отправился за дальнейшими распоряжениями к волостному комиссару по военным делам Дееву. В полдень Деев и его помощник приехали на баржу.

Комиссара Деева хорошо знал один из заложников, В.Ф. Ауэрбах, так как тот некоторое время служил участковым начальником милиции в Уфимском уезде. От Ауэрбаха узнали, что Деев – офицер, причем получил офицерское звание, как георгиевский кавалер всех четырех степеней.

Деев осмотрел трюмы баржи и убедился, что условия содержания заложников невыносимы. Вечером того же дня, по распоряжению Деева, заложников перевезли на лодках с баржи на берег и поместили в каменном здании школы. В распоряжение заключенных было отведено три комнаты, в одной из которых был длинный стол со скамейками.

Деев заменил уфимский конвой местными красногвардейцами, которые и несли внутреннюю и внешнюю охрану заложников. Также был смягчен режим содержания заложников: они выходили из комнат в любое время, не спрашивая на то разрешения у конвоя; во дворе они могли собираться по несколько человек и беседовать” А.П. Успенский вспоминал о пребывании в Николо-Березовке: “Религиозные из нас читали здесь, как и на барже, евангелие, акафисты и другие церковные книги. А.Ф. Ница часто читал евангелие на греческом языке. Толстой читал трактат по высшей математике и решал задачи из него. Чехи играли в шахматы; другая группа стройно, но не в полный голос, пела песни. Редер, Ауэрбах, Тарновский часто винтили”.

Около 22-23 часов 4 июля комиссар Деев вызвал к себе В.Ф. Ауэрбаха. По возвращении последний сообщил заложникам, что Деев и его помощник готовы помочь заложникам “освободиться из большевистского плена”. Деев сообщил свой план Ауэрбаху, но тот прямо не принял его, сославшись на необходимость посовещаться с другими заложниками. Арестованные, обсудив этот план, посчитали его провокационным и единодушно отвергли. Такой исход голосования был, видимо, во многом предопределен словами Ауэрбаха о том, что Деев во время разговора с ним был пьян. Заложники должны были дать ответ на предложение Николо-Березовского комиссара. Для этой цели к Дееву направились В.Ф. Аэрбах и П.П. Толстой. Они заявили ему, что о побеге заключенные теперь не думают, что их единственное желание – это не попасть в руки уфимской “боевой организации народного вооружения”, для чего достаточно отправить заложников в лес на принудительные работы под охраной уфимского конвоя, и еще лучше николо-березовского. Деев согласился с Толстым и Ауэрбахом и обещал вопрос об отправке заключенных на принудительные работы провести через местный совет, который, по его словам, находится у него в кулаке.

В пятницу 5 июля заложники впервые за все время путешествия получили горячий суп. Но вскоре после этого, неожиданно для арестованных, в школе появился уфимский конвой. Все послабления заложникам были отменены. А.П. Успенский: “Начались строгости. “Закрыть окна”. – “Почему же? До сих пор можно было открывать?” – “Ну, а теперь нельзя!” На двор умываться стали выпускать по одному, по двое – не более”.

В субботу 6 июля Толстой и Ауэрбах в полдень должны были отправиться к Дееву, но начальник уфимского конвоя П. Зырянов не отпустил их. В 16 часов всех заложников снова отправили на баржу. Часть уфимского конвоя осталась на берегу. Заложники почувствовали, что конвойные чем-то возбуждены. Около 21 часа П.П. Толстого и В.Ф. Ауэрбаха вызвали на допрос в каюту на носу баржи, в которой размещались П. Зырянов и его помощник латыш Брунстрем. Допрос вел приехавший из Николо-Березовки офицер Пашкевич. Вызванных спрашивали, какого рода переговоры вели они с Деевым. И Ауэрбах, и Толстой сразу поняли, что заложников подозревают в попытке к бегству и что из переговоров с пьяным Деевым выходят серьезные для заложников последствия. О своих догадках они сообщили другим заключенным после возвращения с допроса.

А.П. Успенский так описывал ночь с 6 на 7 июля: “Конвой, еще более подвыпивший, начал бесноваться. Начались песни, танцы, отборная ругань. Сделалось жутко. Некоторые из больных, спавшие в предыдущие ночи на палубе, перебрались в эту памятную ночь спать в трюм. Беготня, топот, пляски усиливались. Пол палубы – потолок для трюма, буквально дрожал, и сквозь щели его на наши головы и лица сыпалась пыль… В конце концов большинство из нас все-таки заснули и под этот шум. Я и мой сосед Р. Р. Форстман проснулись, когда уже все стихло, от стука о железный борт баржи приставшей к барже лодки. Был первый час ночи. Спустя короткое время на палубе послышался небольшой шум по направлению к корме. Происходила какая-то возня. Кого-то тащили, а тот, по-видимому, сопротивлялся. Слышен был где-то за стенами палубы неестественный сдавленный крик, зовущий на помощь: “товарищи” и еще какие-то слова на полслове сдавленные. Все смолкло, наступила гробовая тишина, среди которой спустя некоторое небольшое время стали раздаваться обрывки фраз, доносившиеся в трюм: “товарищи, я не виновен”. По тону чувствовалось, что кто… оправдывается: он арестовал кого-то, но не по своей вине.

…Потом оправдывавшегося человека повели куда-то. Раздался глухой выстрел, и все смолкло”.

Утром 7 июля заложники узнали, что произошла казнь комиссара Деева. Один из заложников увидел, что его полотенце обагрено кровью. Заложники видели следы крови на корме. В крови был и багор. Во время прогулки заложники заметили сапоги Деева на одном из конвойных, которого товарищи называли в шутку “комиссаром юстиции”. У другого конвойного оказался бинокль Деева. Казнь Деева подтверждают и советские источники, не объясняя причин этого “инцидента”.

Сопоставляя случайно услышанные фразы, отрывки разговоров между конвоирами, заложники узнали, что Деев (и, возможно, его помощник) собирался арестовать уфимский конвой, предъявивший ему какое-то требование. Деев пытался пустить в ход пулемет. Кроме того, он у себя в комиссариате чуть не застрелил помощника начальника конвоя Брунстрема. Позднее А.П. Успенский прочитал в большевистском “Труженике” от 10 июля о том, что Деев собирался устроить побег заложников, но что его подчиненные не пошли на провокацию и выдали своего начальника уфимскому конвою.

Во второй половине дня 7 июля в старое русло реки перед хлебными амбарами, где стояла баржа с заложниками, вошел небольшой буксирный пароходик. Около 21 часа этот буксир отчалил от берега и направился к барже. При приближении буксира к барже всех заложников особенно строго на этот раз заставили сойти с лестницы в трюм. На пароходике приехал Воросцов (Ворожсцов), председатель Сарапульской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией. Его сопровождал отряд матросов-черноморцев. После непродолжительного совещания на палубе баржи Воросцов в сопровождении 4-5 матросов спустился в трюм к заложникам. Так как там было темно, он приказал зажечь свечи. Когда приказ был выполнен, Воросцов увидел в корзине на “столе” провизию: хлеб, колбасу, яйца, изюм, чай – все, что осталось у заложников. Он схватил эти продукты и, передавая конвоирам, сказал: “Ешьте все, контрреволюционерам есть не положено”. После этого Воросцов пошел вдоль стены трюма, где располагались “постели”; заложники стояли или сидели каждый на своем месте. Сопровождавшие Воросцова матросы со свечами осматривали стены. Расхаживая по трюму председатель ЧК и его охрана держали свои пальцы на курках револьверов, стволы которых были обращены на пол. Воросцов обошел кругом трюм, спрашивая каждого, кем тот является по своему социальному положению или должности. Подойдя снова к “столу” он “выругался нецензурно по общему адресу, и все удалились наверх” (А.П. Успенский).

Вскоре после этого обыска, ближе к полуночи, прибывший пароход взял баржу с заложниками на буксир и повел к Сарапулу. На палубе был поставлен почти весь конвой из уфимцев и приехавших матросов-черноморцев. По распоряжению Воросцова конвоиры выводили заложников по одному человеку на палубу и подвергали тщательному обыску. А.П. Успенский: “Ощупывали плечи, под мышками, выворачивали карманы, заставляли разуваться, предлагая при этом сесть… портмоне с деньгами, найденные деньги в карманах, кольца, часы, медальоны, брелки, всякие ценные вещи при этом отбирались без счету и без расписки и бросались в корзину”.

 

(Продолжение в №8)