В дороге

В дороге

Рассказы

Гений и место

Серым днем кажется, что время вовсе остановилось. Но вот в этой густой облачности проглянет клочок неба, а там, где слой туч как будто поизносился, протерся, мелькнет солнце, и этот проблеск так взволнует! Было же что-то в тебе и — пробудилось от простого всплеска световой энергии. Стало отрадно на душе, тем более когда знаешь, что спешить никуда не нужно. Можно даже сказать — вот он, образ полного покоя. И, отойдя от окна, с пониманием глядел на своего единоверца — сибирского кота, неторопливо меняющего позы, почти не прерывая сна.

Он уже вполне казался себе стариком. Это складывалось из различных ощущений: например, стал засыпать к полуночи, а раньше острее переживалось, читалось, сочинялось именно за полночь. После шестидесяти писатель почти ничего не сложил: ни в рифму, ни прозой. Нет, раз в год его публиковали и столичные журналы, и свой, первый в Сибири. Но в нем-то как раз застряла надолго его подборка, потому что главный сибирский журнал теперь печатал стихотворцев из Канады, Израиля, Италии — бывших соотечественников. Видимо, нужно было им показать: родина помнит о вас. А наши подождут. И правда, писателя совсем не волновала эта заминка и не вызывала досады.

Наконец, с ним случилось достаточно странное, о чем не очень хочется вспоминать. Стало вообще клонить в сон, и не на диване после обеда, а где попало, в самых неподходящих местах: на редких собраниях — само собой, а то где-то в дороге: задремал на мосту, открыл глаза — чуть не проспал свою остановку. Зато нравилось ему, что он часто оставался один. Можно пойти побродить по окрестностям, остановиться где придется, держа перед глазами поля, холмы, озеро, глядеть, как заклубится в закатном свете облако, как изменится все вокруг.

И почти на всякое движение природы память откликалась любимыми строками.

 

Пути себе расчистив,

На жизнь мою с холма

Сквозь желтый ужас листьев

Уставилась зима.

 

Сейчас уже зима вошла в силу. Прогулки его стали редкими. «Лентяй, бестолочь», — говорил себе с укором. И признавал честно — стал тяжел на подъем. Давно осталась в прошлом готовность тотчас куда-то ехать. Собраться без сомнений и — в путь. Вот и на сей раз, получив по электронке приглашение на писательскую сходку, хотел выдумать какую-то причину неявки. Но местом проведения этого пленума, форума ли обозначено было Переделкино. И он поехал. Вернее, полетел.

 

Писательский поселок Переделкино утопал в снегу. Выходила из-под моста незамерзшая Сетунь. Может, благодаря каким-то горячим стокам? Этого он уже не узнает. Как не узнает имени смотрителя кладбища. А так хорошо с ним поговорили.

Он пошел в направлении, указанном этим человеком, и легко отыскал могилу. Именно опираясь на подсказку: будет захоронение морячка, молодого человека, на снимке — за распахнутым воротом тельняшка. А дальше — бело-грязный высокий камень на могиле Пастернака. Два темных прямоугольника по соседству — Чуковские. Постоял, вспоминая строки любимого поэта, припомнил даже предисловие Корнея Ивановича к публикации в «Юности» середины 60-х. Оттуда, наверное, и пришел он к стихам Пастернака; сборники попались только через годы. А тогда, деревенским старшеклассником, он вычитал какие-то строки в книге «Маяковский в воспоминаниях современников». Ну да, кажется, эти:

 

Лодка колотится в сонной груди,

Ивы нависли, целуют в ключицы,

В локти, в уключины — о, погоди,

Это ведь может со всяким случиться!

 

Он подумал о некотором преимуществе своей ситуации: «Я иду к могиле великого поэта без особых стеснений. Несу чувство в чистом виде, без всяких слов и жестов. И если покойный может видеть, то увидит открытую ему душу». Нет смущения, как перед знакомством с живым человеком, нет страха показаться нелепым, незадачливым.

Ведь был в его жизни такой случай, когда неожиданно согласился на встречу с ним известный питерский поэт. Тогда еще он не был никаким писателем и оказался впервые в удивительном городе, который с той поры стал любимым и необходимым. При любом удобном случае он бывал здесь. Так вот, тем летом, проводив из сельской школы свой выпускной класс, приехал он сюда к новому товарищу, обретенному в одном из путешествий. Он сочинял стихи, и среди современных поэтов питерский автор был им особенно любим. Телефон поэта дали в одном журнале в виде исключения, узнав, из какой дали он приехал. Сам поэт тоже отдал несколько лет школе и сочувственно отреагировал на звонок учителя из глубинки.

И вот он добрался до окраины под названием Автово. Уже на пороге квартиры сердце его загрохотало и начались оптические искажения. Поэта почти не видел и не слышал, говорил что-то невнятное, но рукопись свою передал. И получил подробный и совсем не формальный ответ. Переписка продолжилась, поэт стал его наставником, тем более настоящим, что не претендовал на эту роль. Он научил стихотворца из провинции серьезному отношению к слову. По крайней мере, писателю хотелось в это верить.

…Он постоял у могилы. Не спрашивая позволения Бориса Леонидовича, собрал в ладонь семена неведомого цветка — маленькие плоские сердечки со стебля, торчащего из снега. Положил в карман куртки. И захотелось пойти и сказать спасибо смотрителю. Благо торопиться было некуда.

Мороз стоял необычный для столичных мест. А в сторожке было хорошо, тепло. Смотритель курил, выпуская дым в форточку, оттого эти легкие обрывки табачного запаха были даже приятны. Разговорились о жизни, о том, кто живет долго. Писатель рассказал о могиле Виктора Бокова, встреченной сегодня. Собеседник полагал, что Господь дает страдальцам возмещение за отнятые тюрьмой и лишениями годы. Литератор и рад был бы согласиться, да его примеры из жизни не подтверждали это красивое суждение. Но исключения были. Он сказал о своем, материалистическом, прикладном толковании этого дела: страшные испытания кого-то просто ломают, а кого-то закаляют. Пройдя через это, человек неурядицы другого порядка, помельче, уже не воспринимает всерьез, сохраняя нервы, не позволяя себе мнительности по поводу разных болячек. То есть, миновав этот средний возрастной рубеж, поняв возможности организма, он движется дальше.

Тут постучали в дверь. Вошли две девушки, красивые с мороза, как и положено. Осторожно подбирая слова, спросили, где дом Пастернака. Смотритель стал объяснять им: сейчас пройти тропой через кладбище, потом по дороге поселка…

Да я их просто провожу, — сказал писатель, до того помалкивавший.

Смотритель кивнул благодарно. Они пожали друг другу руки.

Когда пересекали кладбище, писатель указал в сторону могилы поэта. Девушки попросили его подойти ближе, и он, теперь уже вполне уверенно, повел их. Акцент выдавал в девушках людей неславянских. Может быть, Прибалтика, предположил он. Нет, оказалось. Впрочем, одна, Юлия, близко к его варианту — из Финляндии, а другая, Виктория, из Австрии. Начинающие славистки. Он остановился в некотором отдалении, они подошли, отщелкали несколько кадров. Пойдемте? Пойдемте.

В доме Пастернака никого, кроме них, и не было. Он оставил девчонок, даже потерял их. Обнаружились они, когда тихо вошел в комнату, где умер Борис Леонидович. Они молча стояли у окна, глядя на заснеженный двор. Он сам знал за собой такое — любил побыть вот так отдельно, одиноко. И, ощутив в груди что-то теплое, благодарное, чуть не сказал вслух: «Ах вы, мои хорошие…»

Вышли на улицу.

Читаете Пастернака по-русски?

Читаем. Но трудно понимаем, — отозвалась Виктория; Юлия больше отмалчивалась.

Виктория спросила его о любимых авторах. Он назвал уже пребывающего сегодня рядом с ними Пастернака, прибавил Ахматову, Булгакова. Она откликнулась — читала «Мастера и Маргариту».

А Цветаева разве не великий поэт? — поинтересовалась.

Молодец девчонка, она ему определенно нравилась. Он согласился: да, великий, однако вы же спросили о любимых.

Да, я забыл еще Окуджаву, — добавил он.

Не Высоцкий?

А вам он нравится?

О да!

Что для них Россия? Экзотика, одна из открываемых стран, до недавней поры бывшая за семью запорами. Зачем-то же выбрали они ее, узнают язык, писателей, поэтов.

Поравнялись с воротами Дома творчества. Он остановился, приобнял их на прощание:

Доброго пути!

Спасибо.

 

В номере Дома творчества было неуютно. Даже не прохладно, а холодно. Он любил прохладу, но здесь, пожалуй, чересчур. За окном комнаты слышны были проходящие с приглушенным стуком и подвывом электрички. И этот звук потянул за собой картинку из далекого теперь уже детства: юла на полу его деревенского дома. Волчки занимали у него много времени. Он мог бесконечно долго смотреть, как они вращаются почти на одном месте. Что-то китайское в этом. Покой в движении. Быть стремительным и вместе с тем недвижным. Позже, заметив его любовь к волчкам, ему подарили большую поющую юлу. Это было вообще здорово!

Тут подтягивалось и другое воспоминание — веретено, на которое умелые руки бабушки накручивали нить, а нить эта на глазах рождалась из куска шерсти. Звук электрички потому и давал простор таким ассоциациям, что сам так расслаивался: в основе, в стремительном ритме своем был металлическим, а уже в закручивании воздуха обрастал этим живым завыванием.

Он прилег на кровать, вынул из кармана куртки плеер, наушники. «Проходит жизнь, проходит жизнь», — пел голос из его музыкальной флешки. Перед глазами все складывалось в такую калейдоскопическую картину — массовую, как у Сурикова, или массовку, как у Глазунова. Сколько людей он повидал, сколько было связано с ними надежд, обретений, разочарований! Он выключил звук. Но теперь неотступно звучало в голове другое:

 

И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,

Нагой, трепещущий ольшаник

В имбирно-красный лес кладбищенский,

Горевший, как печатный пряник.

 

Вспомнились девушки, возникло запоздалое желание посидеть с ними за горячим чаем пусть даже в этой неуютной холодной комнате. Вдруг представил оживленное, хитроватое лицо приятеля своих зрелых лет, который бы плотоядно разулыбался: ох, гляди-ка, раскатило старика на иноземок!

Теперь электричка шла с другой стороны: сначала гул как предвестие, потом металл прорезывался и становился главным.

«Я простыл», — понял писатель. И его охватил страх, натуральный страх вполне старческого происхождения. Он один, далеко от дома, не знает, что делать, никого вокруг не знает, коллеги в основном подтянутся к ночи или завтра. Он обшарил карман сумки, куда положил лекарства: это обезболивает, это сердечное. Ну никакого жаропонижающего, хотя бы аспирина. Ах, дубина! Тут еще этот ползучий холод, постепенно побеждающий. Стоп, стоп, возьми себя в руки, ты же не избалованный теплыми квартирами, ты же сибиряк, черт подери. Он встал, оделся, вышел из корпуса, быстрым шагом пересек парк, пошел по улице, надеясь отыскать то, что надо, и отыскал. В магазине взял чекушку водки, хлеба, колбасы и так же быстро приударил обратно.

Проходя пустынным коридором, взглядывал на большие фотографии писателей земли советской. Читал фамилии: Шундик, Крутилин, Марков, Стельмах, Гамзатов, Федин. Боже мой, один другого лучше! Никак не способствуют подъему духа, оздоровлению тела. А еще Щипачев, Закруткин, Горбачев… Озноб и дурман не проходят, и физиономии эти в меру сил содействуют тому. Впрочем, монстры прореживаются и другими лицами: Трифонов, Белов, Соколов-Микитов, Василь Быков. В комнате, не раздеваясь, сел на кровать, свинтил крышку с бутылки…

 

Наутро стало как будто легче. Это чисто физически. Но в уютном зале, где двумя электрообогревателями обеспечили необходимый комфорт, почувствовал он себя ненужным и лишним. И сразу нахлынула досада, на себя в первую очередь: ведь не хотел же, никак не хотел ехать. Вот и получай. В докладе главного писателя их Союза речь шла о недвижимости в столице, да и о Доме творчества в этом самом Переделкине. Все это должно принадлежать Союзу, но некие темные силы пытаются оттереть наших, отодвинуть.

Коллеги-сочинители выслушали, разделили его обеспокоенность и стали искать способы спасти положение. Вдруг неожиданным диссонансом прозвучала фраза:

Ну ладно, москвичам есть за что побороться. Им это надо. А мы-то тут при чем?

Этот простодушный вопрос задал председатель то ли вятской, то ли костромской организации. Аккуратный такой чиновник при костюме и галстуке. Только что, перед началом заседания, он раздал всем свои визитки.

Несколько приближенных к начальству встрепенулись, запротестовали:

Как можно такое говорить? Мы одна организация. Нас всех это должно тревожить!

Пристыдили костромского. Поиски линии поведения продолжились. Предлагалась наступательная тактика.

Сибиряк ушел в себя, ничего он не мог поделать с тем, что его никак не трогала эта история. Однако, когда вчерне сочинили обращение к правительству Москвы, он вместе со всеми проголосовал «за». Даритель визиток, кстати, тоже.

После обеда устроили чтение стихов. Писатель с интересом послушал незнакомых молодых и не очень участников форума, почитал сам и заслужил аплодисменты. Вскоре удалился в номер, растянулся на кровати минут на двадцать, а потом по-английски свалил на вечереющую улицу и подался к железнодорожной платформе.

 

Электропоезд прибыл к вокзалу. Он вышел из серединного вагона. Все двери были открыты, и в каждом тамбуре виднелась надпись крупными красными буквами: «Внимание: терроризм. Внимание: терроризм».

Теперь он отыскал свою платформу, где и дождался прихода настоящего чуда. Оно называлось — аэроэкспресс. Вагон освещен мягким, но сильным светом. Пассажиров раз-два и обчелся. Уютно, тепло. Откинулся, утонул в кресле, прикрыл глаза. Болезнь, его простуда, была приостановлена. И главное, он знал, что, если она надумает возвратиться, время на его стороне. Скоро он будет дома, дома и стены помогают. А кроме стен там ждет жена, которая найдет способ вывести его из нездоровья. И кроме лекарств это, конечно, забота, самоотверженное участие. Он уже привык к такому обращению и принимал его чуть ли не сказать с удовольствием.

Вот и аэропорт, весь в огнях. И неполные два часа в зале ожидания, и посадка на самолет — все это прошло как-то стороной для сознания, почти не фиксировалось, нисколько не утомило.

Самолет набрал высоту. Писатель перекатывал во рту взлетную карамельку, смотрел в окно. Откуда-то, из этого ровного гула, обнесенного большой тишиной, возникли строфы:

За снежной густой занавеской

Какой-то сторожки стена,

Дорога, и край перелеска,

И новая чаща видна.

 

Торжественное затишье,

Оправленное в резьбу,

Похоже на четверостишье

О спящей царевне в гробу.

 

И белому мертвому царству,

Бросавшему мысленно в дрожь,

Я тихо шепчу: «Благодарствуй,

Ты больше, чем просят, даешь».

Под крылом, конечно, не было видно ни дороги, ни перелеска, ни чащи, но белое царство простиралось как надо, во всю силу.

Алтайский блюз

И вот ехали мы много часов кряду. Останавливались, понятно, по нужде или курнуть. Вновь занимали места и ехали, ехали. И как влитой сидел за рулем невысокий коренастый человек, бывший чернобылец.

Пейзаж менялся вместе с освещением. Темнело — и появлялись предгорья вместо недавней бесконечной равнины с вкраплением березовых и осиновых перелесков. Уже в этих предгорьях мужчина лет пятидесяти по имени Тимофей, выходя в очередной раз размять ноги, спрашивал настойчиво: «Чуете, как легче стало дышать? И мороз по-другому переносится, а?» Никто ему особенно не поддакивал. А я думал: хорошо, что он себя так настроил, он же решился в эти серьезные годы сменить образ жизни и образ окружающего мира. Вычитав в Интернете, что тут, на Алтае, продаются участки земли, ехал их живьем увидеть, поговорить с людьми и принять окончательное решение. И теперь загодя настраивал себя, что здесь точно лучше, легче дышится в сравнении с нашей гиблой, гнилой Западно-Сибирской низменностью.

У нас — водителя Сергея, музыканта Дмитрия и меня, прилепившегося к ним, — цель была другая. Хотя Дима, видно, чтобы не сглазить, просто повторял: «Надо сменить обстановку». Вспоминалась сцена из какого-то шпионского фильма, где шеф успокаивает агента, у которого расшалились нервы, именно такими словами.

Наконец предгорья стали вырастать в горы. В сгустившейся темноте это было понятно по снегу, который светлел высоко наверху. Въехали в уже уснувшую деревню.

В доме, где нас должны были ожидать, света не было. Мы долбились в ворота, но так как собаки за ними не было, то тишина была нам ответом, засов не звякнул и дверь не скрипнула. Молчал, не отзываясь, и мобильный телефон хозяина.

Неуютным рисовалось дальнейшее пребывание здесь. У нас был еще один адрес, важнее сегодняшнего. Однако именно по важности своей он и откладывался на завтра. В расчете на то, что в дневном свете все предстанет выразительнее. Больше впечатлит меня, потому что другие-то уже видели и знают, куда ехали. То есть они не были непосвященными. А я был. Тем не менее ждать утра в машине никому не хотелось.

И мы решились. Выбрались из-под горки, где лежала уличка с неприветливым домом, на Чуйский тракт и оказались на маленькой площади, где кучно стояли, освещенные фонарями, крепкие магазины и то самое — и узнаваемое, и непохожее — сооружение из бессмертного фильма «Живет такой парень». Широкое крыльцо осталось, но вывески «Чайная» над ним не было. В рассеиваемой фонарями тьме вдруг проступила пресловутая полуторка — никакой не макет, а натуральный грузовик с белой надписью по борту: «Пашка Пирамидон». И сам Павел Колокольников выглядывал из кабины с портрета.

В глубине бывшей чайной светилось одинокое окно. К нему еще надо было подобраться. Черная кованая решетка закрывала вход в ограду. Обнаружилось, что ворота не заперты. Полезли во двор, стуком и криками нарушили благословенную тишину. В недрах дома нам отозвался собачий лай.

О человеческом присутствии, однако, ничего не напоминало. Алтайская ночь, морозная, но и вправду не такая жесткая, как в нашей местности, помогала не впасть в отчаяние, в то же время и оптимизма особого не вселяла. Дмитрий на правах близкого хозяину человека провел серию крепких ударов в дверь (он и был когда-то боксером, даже кандидатом в мастера спорта). Результат — нулевой.

Наверно, он с бабой, — привел оправдательный аргумент водитель Сергей.

Неожиданно свет в комнате вспыхнул ярче: включили еще одну лампу. Дмитрий громко назвал свое имя, расслышал голос за дверью, обрадованно сообщил нам:

Сейчас соберется и выйдет.

Прошло минут десять. Я подумал о странном местном обычае «собираться». Что подразумевается под этим? Накинуть халат или куртку, какие-то обувки — хватило бы и пары минут. Нам не оставалось ничего другого, как терпеливо ожидать. Но вот щелкнул замок и хриплый голос предложил войти.

В дверном проеме стоял плохо различимый в неярком свете персонаж. Черная атласная рубаха, просторные черные брюки. Вполне артистический долговолосый хайер венчала темная шляпа с косыми полями. Когда он сделал пару шагов к нам, звучно отозвались на отливающем лаком полу высокие каблуки его башмаков. Вошел, цокая когтями, большой красивый пес и встал рядом. Мне, как непобедимому филологу, отчего-то пригрезились Понтий Пилат и его собака Банга.

Хозяин подавал руку, представлялся: «Виктор» — и указывал проходить в залу. Это была действительно зала: десять — двенадцать больших столов, удобные стулья с высокими спинками. По стенам просматривались узнаваемые даже в полумраке Гэри Мур и Стив Вай, Би Би Кинг и Эрик Клэптон — матерые заслуженные джазмены.

Рассаживайтесь, — сказал он и первым сел перед единственным стаканом пива. — Ну как? — спросил, постепенно смиряясь с возвращением из полудремы.

Полногласно и с удовольствием ответил Тимофей, заведомо самый расположенный к Алтаю:

Охренительно.

Сказано было, как я понял, от лица всех и обо всем сразу. И о тепле, в которое мы попали. И об этой зале с настоящей эстрадой в стороне — с блеском ударных и электроорганом, над которым в светло-стальном круге рисовалась черная надпись: «Blues Hоusе»1.

Понемногу Виктор теплел, располагался к приезжим. Принес четыре чашки с кипятком и пакетики чайной заварки. Стало совсем хорошо. Пес подходил приласкаться ко всем по очереди и кое-кому прикладывал голову на колени, при этом шумно вздыхая.

Тут Дима сказал, что надо бы пойти поискать того старика, не отворившего нам.

На фиг его искать? — возразил Виктор. — Он просто спит. Он в семь часов спать ложится.

Помолчал. И вдруг поделился печальным озарением:

Так вы, собственно, к кому приехали? Вам нужен этот старый хрен? А я что, вроде довеска, что ли?

Этот неожиданный образ меня тронул. Оказалось, не только меня. Мы принесли из машины свою большую сумку. Там были и пельмени, и колбаса, и водка. Начались приготовления к трапезе. Виктор распорядился сдвинуть вместе два стола. Кипел бульон, пельмени варились. Появились рюмки. Приняли по маленькой. Я вновь обменялся с хозяином рукопожатием, назвал себя. Остальные были с ним знакомы раньше.

Я уже знал из рассказа Димы, что Виктор купил эту приходящую в ветхость чайную и затеял в ней большой ремонт, вознамерившись устроить здесь Дом блюза и летом играть для туристов, поток которых год от году увеличивается. Пока на столах утверждались закуски, Виктор делился последними новостями.

У меня тут были гости из районной управы. Сначала хвалили за то, что я сделал, типа, спас дом, намерен оживить это место. Потом давай подсказывать, что у меня не так. Я им говорю: никаких указаний слушать не хочу. Они мне: это пожелания. Главное, уберите доску с надписью на английском на входе — как в этом круге — «Blues Hоusе». Пусть снова будет «Чайная». Типа, люди будут останавливаться, вспоминать, ностальгия, то-се. Я им говорю: нет, ребята, у вас для того много времени было, никто не взялся. Теперь уж я по-своему замутил. И люди, думаю, ко мне тоже пойдут. Ну, говорят они, подумайте все-таки.

Он принес гитару, врубил минуса на колонки. Эта история с чиновниками показалась мне вполне знакомой. Указывать как надо, ничего не делая. Непредсказуемым было только ее возможное продолжение: все-таки времена нынче немного другие, не столь тоталитарные, как в мою юность.

Музыкант сел на табурет, пристроил гитару, прислонился щекой к грифу, потрогал струны. Погрузился в себя. Через минуту, подняв лицо, кивнул нам и заиграл. Эти звуки дошли до сердца, достали, подчинили себе. В полумраке ничто не отвлекало от музыки, и она торжествовала, взяв полную власть над нами. Я помню свою завороженность. Это был настоящий блюз!

Виктор вернулся к компании, расположился за столом, чуть сдвинув на затылок шляпу. Улыбнулся смущенно. Я только и смог, поднявшись, еще раз пожать ему руку.

Мы выпили определенную дозу и закусили пельменями. За столом не стало оживленнее, мы не заговорили, перебивая друг друга, как порой бывает после принятия алкоголя. Однако это молчание вовсе не было тягостным. Наверное, каждый по-своему, но все мы чувствовали ненужность, неуместность слов.

Между тем Дмитрий незаметно отлучился и, проникнув во двор необязательного хозяина, достучался и разбудил его. Возвратившись к нам, предложил разделиться. Я неожиданно легко согласился присоединиться к Диме. И понял почему. Витя, конечно, готов был играть и играть, но перед тем надо было сгонять за водкой. Мне знакомы эти богемные ночи, сегодня же решительно не хотелось такого продолжения. Напротив, захотелось сберечь то, что уже случилось: мне этого хватало. Душа была полна…

Над лесистыми горами тихо, приглушенно светили алтайские звезды.

 

Когда поднялось солнце, горы преобразились. Я увидел их, выйдя поутру в туалет. Не было ночных черных силуэтов, нас окружали заснеженные хвойные деревья, которые этакими ярусами обсадили высокие склоны.

Наш старик оказался совсем не злонамеренным человеком, просто он и вправду рано ложится спать, вот и вчера не удержался — сон его победил. Трещала печь. И подкладывал он в нее поленья, в которых я опознал лиственницу.

Не слишком ли роскошно? — спросил я Петра Ивановича, помня, как ценили и ценят этот материал строители, как целые века стоят в моем городе дома, срубленные из лиственницы.

Это отходы, — с пониманием отозвался хозяин.

Вскипел на плите чайник, и не спеша выпили мы чаю с медом.

Пойдемте на Катунь, — предложил Дмитрий.

Пойдем, — согласился Петр Иванович.

До реки было недалеко. Ласковое солнце и легкий мороз — что может быть лучше этого сочетания? Мы подошли к мосту. Внизу расстилалась Катунь, наполовину схваченная льдом, однако тут, у берега, бурно струилась открытая вода.

Позже, в середине дня, мы подошли к реке вплотную в другом месте. Наклонившись с прибрежной льдины к воде, маленькая женщина наполнила пластиковую бутылку и протянула нам. Женщина эта, Катерина Ивановна, тоже когда-то сдавала избушку Дмитрию. Годы назад он жил здесь у двух хозяев. Когда устал от пьяных загулов Петра Ивановича, перебрался к ней. Катерина Ивановна мне понравилась — приветливая, общительная, с чувством юмора. Мы хорошо посидели в ее доме, выпили домашней наливки.

Я узнал, что Дмитрий приехал не только навестить Виктора, но забрать кое-какую звуковую аппаратуру. Был он в местном Доме культуры музыкальным работником.

Обрати внимание, — сказал Дима, когда мы шли по дороге к небольшому кафе, расположенному на площадке близ основной магистрали — Чуйского тракта.

Кивком головы он указывал на людей, что встречались нам. Я, признаться, не понял и выразил недоумение пожиманием плеч.

Погляди, как они ходят: спокойно, достойно, никуда не спешат. Мне это сразу полюбилось, оттого, может, и застрял тут.

Теперь и я заметил, что прохожие действительно не торопятся, как будто прогуливаются. Но нет, двигались они, безусловно, по каким-то нужным им делам, однако именно без всякой спешки, словно понимая, что жизнь не обгонишь. Понимая, что нельзя ни вернуться, ни забежать вперед. И не нужно. Надо просто жить тем, что дано сегодня.

В маленьком кафе — как раз впору для дружеской компании — никого не было. Мы спросили по пятьдесят граммов водки и по чашке чая. Немолодая женщина принесла к нашему столу заказанные напитки.

Дима вдруг посчитал нужным меня представить:

А вот он — поэт. Пишет настоящие стихи.

Правда? — спросила она.

Сочиняю, — подтвердил я.

А вы почитайте что-нибудь, — предложила она и крикнула вдаль: — Люба, иди стихи послушать!

К нам подошла ее напарница в белом халате.

Плохо я нынче читаю на память, но здесь справился, рассказал три-четыре стихотворения.

Ну вот, — говорю, — как-то так.

Они похлопали в ладоши, попрощались тепло, по-доброму.

Мы вышли на улицу, где приятно бодрил легкий морозец. Дима не преминул вплести лыко в строку:

Видишь, как тут к искусству относятся? В деревне всего четыреста жителей, а клуб свой сохранили. И стихи любят, и песни. Витя тоже это просек, когда ко мне первый раз приезжал. Так что он это место не только из-за проезжих выбрал. Он и здешних людей оценил.

Я охотно с ним согласился.

 

А что же наш герой? Он спал, приняв пива после бессонной музыкальной ночи. Незаметно приблизилась и новая ночь. Солнце ушло за гору, и сумерки не заставили себя ждать. Ребята взяли еще пива, отправились прощаться. Я не пошел с ними. На кухне у Петра Ивановича чистил картошку, потом поставил ее вариться. Хозяин дремал, а я сидел у потрескивающей печи.

На крыльце послышались шаги и голоса. Выезжать наутро мы задумали рано, и спутники мои в гостях не засиделись.

 

1 Blues Hоusе — Дом блюза (англ.).