Воспоминания о войне

Воспоминания о войне

Война (Великая Отечественная) началась в то время, когда я окончил 8 классов, в 1941 году. Мы жили тогда в селе Каргасок, будущем районном центре Томской области. После окончания учебного года, в начале июня, мама отправила меня в деревню, где жил и работал начальником метеостанции мой двоюродный брат. Перед войной жизнь была не менее голодной, чем потом, в военные годы. И меня отправили к брату «на откорм», там у него было немного полегче с продуктами: у брата было небольшое хозяйство: корова, куры, свиньи, большой огород. Брат был умелым охотником и рыбаком, – а кто из нарымских мужиков не владел этим «искусством»! – так что жилось ему немного полегче, чем нам, и, кроме того, мой брат воспитывался в нашей семье, оставшись без родителей (мать умерла, а отец-священник был расстрелян в 1929 году), и он, мой брат Сергей Большанин, как мог помогал моей маме.

Надо здесь сказать, что всему роду Большаниных, к которому принадлежала и моя мама, крайне пришлось хлебнуть трагических горестей в годы сталинских репрессий. У отца моей мамы, то есть у моего дедушки, было шестеро сыновей и шестеро дочерей. Все сыновья окончили в своё время Духовную семинарию в Томске, а все дочери Епархиальное томское училище (мама в 1914 году). Это и явилось причиной гибели пятерых маминых братьев и всех зятьёв, в том числе и моего отца. Мой отец, Рудский Григорий Северьянович, не имел к духовной специальности никакого отношения. Он был агрономом, и кроме того, возможно, принадлежал к католической вере, но он был поляк по происхождению, в этом и состояла его «вина», за это, видимо, он и пострадал.

С первых дней войны выдали в каждую семью продовольственные карточки, но так как мама нигде не работала (не работала не по своей вине, она как жена «врага народа» ни в какое государственное учреждение поступить на работу не могла, её просто-напросто не принимали, тем более в школу, даже имея учительское образование), то всем нам (а нас было четверо в семье – мама и три её сына – выдали (как-то всё-таки выдали!) «иждивенческие» карточки, на каждую такую карточку можно было получить в магазине 200 г хлеба. А так как хозяйства у нас никакого не было, то на хлебе и воде недолго протянешь. Вот я и был отправлен в «командировку» в далёкий Васюган, километров за 500 от Каргаска.

Средний Васюган – небольшая деревня. Состояла она из одной односторонней улицы, протянувшейся вдоль реки. И всех домов было немного, не больше 30. А считалась она селом, так как в ней была церковь. Так вот, 22 июня всё население Васюгана собралось на небольшой площади около школы, где и было объявлено о начале войны. Какими словами об этом было сказано, не помню. Помню только, что брат вернулся в тот день домой поздно и сказал, что он уезжает в Каргасок, а оттуда уходит на войну. Так что моя «командировка» не состоялась, и я тоже уехал на другой день домой, в Каргасок, чтобы не быть лишним ртом в семье, оставшейся без кормильца, в семье, где было трое моих маленьких племянников, старшему – 6 лет.

А дома, в Каргаске, меня уже ждала «повестка»: всех старших школьников мобилизовывали на работу в колхозы. И потом, начиная с первых дней войны, и до призыва в армию мы, пожалуй, больше работали, чем учились в школе: всё лето в колхозах, после уроков, в выходные что-то делали для фронта (строгали болванки для винтовок, лыж, работали в учреждениях, я, как умеющий немного рисовать и обладающий неплохим почерком, работал в военкомате: чертил таблицы, составлял списки ушедших на фронт). А в октябре 1943 года пришло время и мне идти на фронт, я получил повестку, в которой было написано, что нужно было взять с собой (чашку, ложку, кружку, запасное бельё и на три дня еды) и указано время когда нужно было явиться в военкомат. Мне только недавно, в августе, исполнилось 17 лет.

Тот октябрь 43 года оказался холодным, и Обь рано замёрзла. Пароход, на котором мы должны были уехать в Томск, до Каргаска не дошёл, и нас распустили по домам, сказав, что мы уйдём в Томск пешком по зимней дороге, но мы остались дома до весны. Не знаю, ушли ли остальные ребята в Томск в этот год, но меня не трогали, я вернулся в школу, так как учился в 10-м классе. К весне я досрочно сдал экзамены за 10-й класс и получил аттестат зрелости, кажется, такую бумагу стали тогда выдавать выпускникам впервые. Правда, аттестат вручили уже не мне, а моей маме в июне 1944 года, когда я уже был далеко от Каргаска, в Красноярске, в запасном полку, и готовился отправиться на фронт.

Я обучался в отдельном батальоне миномётному делу и должен был получить звание сержанта и должность командира миномётного расчёта. В августе 1944 года я оказался в 23-й Воздушно-десантной бригаде и стал обучаться парашютному делу и военному «искусству». В январе 1945 года, в последний военный год, мы в военном эшелоне отправились на фронт из города Тейково Ивановской области, где формировалась наша 114-я дивизия (из бригады её переименовали в дивизию с другим уже номером) и наш 357-й полк. В этом же месяце состоялось наше боевое крещение в Венгрии при взятии железнодорожной станции Зирес.

Первый бой! Незабываемое впечатление! Не хочу рядиться в геройские одежды. Это было очень страшно. Мы шли в атаку по чистому полю, шли молча, цепью. Это было первый раз, и мы не знали, что нас ждёт в следующий момент, через секунду, две. Впереди перед нами тёмной и плотной стеной стоял лес, возможно, там, вдоль кромки леса, и ждал нас враг. Как он проявит себя? Бросится тоже в атаку и будет рукопашная схватка, о чём не раз нам говорили во время учёбы в учебном полку, или откроет огонь и станет стрелять из всех видов оружия, или подпустит к окопам совсем близко и забросает гранатами? Ведь мы были перед ним, и мы были ясны и понятны для него, как белое яичко – делай с нами что хочешь. Мы подставили себя под его решение. А мы ничего не знали о нём и о его намерениях. Нас ждала неизвестность. Вот эта неизвестность и мучила, и жгла сердце. Может быть, вот в этот самый момент я попал на мушку снайпера, и через мгновение я уже буду мёртв и мне не нужно будет решать, что делать и как поступить.

А мы шли и шли. С каждым шагом приближаясь к развязке, неведомой и страшной. И это было ужасно! Скорей бы уж что-то случилось, скорей бы кончилась эта гнетущая до потери сознания неизвестность.

И вдруг в этой тишине, которую нарушали наши шаги по раскисшей от растаявшего снега пашне, раздался звук выстрела, как бомба, как снаряд, ещё громче, и вслед за этим душераздирающий крик. Это было так неожиданно и внезапно, и случилось это в тот момент, когда и без того нервы натянулись как струны и готовы были лопнуть сами собой от великого напряжения. И вдруг – это!

И случилось это рядом со мной! Солдат не выдержал нервного напряжения и взорвал у себя в кармане – нет, не гранату, а только запал от гранаты. И звук-то был глухой и негромкий, но в какой момент! И этот крик его! Его лицо, искажённое страхом и болью! Он лежал на спине, дёргался, кричал, звал на помощь. Это было ужасно! Так вот она какая – война. И в этот момент впереди раздались выстрелы, это стрелял пулемёт, вражеский. Стало ещё страшнее, но нервное напряжение спало, стало понятно, что делать. Да к тому же раздалась где-то далеко справа команда: «Вперёд!».

Я помню, что тогда я одобрил команду командира, я и сам хотел бы так сделать – побежать вперёд, во-первых, потому что против нас не было пулемёта, а во–вторых, впереди был, как мне казалось, спасительный густой лес, в котором быстро сориентируешься: где враг, где друг и что делать. Потом мы много раз ходили в атаку, и каждый раз это было по-разному, но того страха, который мы испытали, уже не было. Как не падает бывалый солдат на землю при близком взрыве снаряда: он знает, что делать это нужно чуть раньше. Так приходит к солдату фронтовой опыт – «на практике», путём непосредственных испытаний на себе самом, одно из таких «знаний»-испытаний кончается трагически для солдата на передовой – такова суровая школа войны!

Мы бежали по лесу, где-то вверху щёлкали по веткам пули, гремело и рвалось вокруг, пахло порохом и горелым, кажется, мы что-то кричали, возможно, это не мы кричали, а наши командиры кричали: «Вперёд, вперёд!».

Прямо передо мной было чистое поле, а справа – деревня, и вот со стороны этой деревни и раздались снова пулемётные и автоматные очереди, но нас было много. Огромной толпой в несколько сотен человек мы бежали навстречу опасности, смерти, бежали и падали, матерясь и крича о помощи, но и кто-то из наших уже пробежал мимо стреляющего врага и оказался в тылу его, и то ли наши забросали гранатами стреляющих гитлеровцев, то ли они разбежались, но всё замолчало, стихло. Бой кончился? Мы победили? Разгромили врага?

Нет, то было только начало боя – первая атака, а бой продолжался весь день и окончился он, когда противник отступил, ушёл со станции Зирес.

Но вернёмся немного назад, к первым минутам после начала атаки. Мы пробежали деревню, широкую автостраду и стали приближаться к крутому спуску в долину, где и находилась железнодорожная станция, которую мы должны были захватить. И тут вдруг кто-то закричал, и не один, ещё крик, ещё с другой стороны… Мины! Всем стоять! Прибежали сапёры и стали выводить нас с минного поля по одному на шоссе, которое вело вниз, на станцию. И тут вдруг откуда ни возьмись три танка, и на переднем командир танка: «3а танками вперёд, пехота!». И тут же стали разрываться первые снаряды вблизи танков. А танки мчались вперёд с бешеной скоростью, мы едва поспевали за ними, мы старались бежать под прикрытием танков, но по танкам-то и стреляли! Снаряды рвались именно здесь же, где было больше всего пехоты, гитлеровцы хотели «отсечь» пехоту от танков – такова методика боя. Когда мы добежали до первых домов, от нас осталось меньше половины; погибли лейтенанты – командиры взводов, три из четырёх. Осколком снаряда в обе ноги был ранен командир нашей роты старший лейтенант Никита Разуваев. (Он потом писал нам из госпиталя, из Ленинграда. Война для него кончилась, а он писал: «Хочу к вам, в свою роту».) Когда, задыхаясь, мы немного приостановились около первых домов, я увидел своими слепыми глазами на вещмешке Лёни Коваленко, моего командира пулемётного расчёта, какой-то посторонний предмет. «Стой-ка, Лёня!» Это был, извините, кусок мяса, прилипший к вещмешку – останец солдата, снаряд попал в кого-то из наших прямым попаданием и разорвал его на куски. Мы задыхались от бега, нервного напряжения, какого-то азарта.

И тут я сделаю ещё одно отступление от своего повествования. Я с детства был «слаб глазами», как тогда говорили, а попросту плохо видел. В школе с первой парты я плохо различал написанное на классной доске, читал книгу, уткнувшись, что называется, носом в строчки. И в армию я был взят вопреки медицинским правилам, при моём зрении я не годился даже в «трудармию», моё зрение в то время измерялось 7 диоптриями. Видимо, при моём осмотре медики на призывном пункте «забыли» проверить моё зрение. Но, как бы то ни было, а я оказался в армии, причём в части (парашютно-десантной), где зрение играло немаловажную роль.

Из-за плохого зрения со мной в армии происходили случаи, которые не раз могли повернуть мою судьбу в любую сторону, даже не самую лучшую. Ещё в запасном полку перед присягой на контрольных стрельбах я был записан в безнадёжные мазилы, и солдаты из работников стрельб не догадались показать явное «молоко».

И почти всегда меня «спасало» моё десятиклассное образование. Там, где нужно было уразуметь нечто отвлечённое из военной науки, у меня всегда доходило до благодарности и оценки «отлично». Мои «соклассники» по изучению миномётного угломера никак не могли врубиться в понятие «градус». Он у них, хоть убей, выражал только крепость спиртного, но никак не геометрическую категорию, не угол направления. А я тут был на высоте, и мне, естественно, прощались и мои «показатели» на стрельбах. Но были и злые шутки, которые я испытал на фронте. Вот в этом первом бою я, посланный с донесением в штаб, не увидев свёрток с дороги, ушёл не в ту степь и потерялся. И потом полторы-две недели безнадёжно искал свою часть, много раз попадал в крутые переплёты, заходил на территорию врага, принимал, наверное, через день участие в боях. Потом, познакомившись с танкистами, проехал вместе с ними по всем передовым частям, и тут мне повезло: меня на танке увидели наши. Оказывается, они всё это время находились на отдыхе, «залечивали раны».

Но я не мог жить с моим зрением без «приключений», вскоре так получилось, что я ушёл опять не в ту сторону и оказался прямо в «логове» врага. Они не выстрелили в меня, я думаю, только потому, чтобы не выдать себя. Есть у меня на этот счёт и другая версия: немцы увидели прямо перед собой больно странного русского разведчика: идёт, не таясь, во весь рост, голову опустил, словно ищет под ногами что-то, и совсем не смотрит по сторонам. Иногда останавливается и тогда поднимает голову и слушает. А я был убеждён, что нахожусь в тылу нашей части, и меня заметят наши и крикнут мне. И меня смущала тишина. А немцы думали в это время, глядя на этого незадачливого русского: «Что толку с него, пусть себе ходит сколько угодно, тем более что вот он и повернул свои стопы и пошёл обратно, не оглядываясь».

Не найдя ничего похожего на штаб, я повернулся на сто восемьдесят градусов, вошёл в лес и… и встретил связистов, которые тянули свои провода, они-то и показали мне дорогу в штаб. Потом, после войны, на встречах однополчан меня называли не иначе как «тот, который на Рабе (Раба – река, которую мы в этот день должны были форсировать) к немцам пообедать ходил».

Не буду рассказывать обо всём, что было связано с моим зрением, не раз оно меня подводило. Теперь, когда я пользуюсь очками, я понимаю, сколь много я не увидел в то время.

Война для меня, да и для моих товарищей тоже, была тяжёлым испытанием. Нас заедали вши, мы были постоянно голодны, я не говорю уж о таких «мелочах», как чистое бельё и баня. Только в самые последние дни моей службы, в конце 1946 года, в воинской части с полевой почтой 67224, что стояла в Ахтырке Харьковской области, мне пришлось хорошо выспаться, освободиться от грязи, носить чистое бельё, наедаться каждый день досыта.

В этой же части врачи обнаружили мою непригодность к военной службе, и я был демобилизован, а в январе 1947 года уже был дома.

Так окончилась для меня война и служба в Красной Армии.