Вовка-писарь

Вовка-писарь

Рассказ

Шестиклассник Вовка Зырянов, наевшись вдоволь жареной картошки со свежим малосольным тугуном, растянулся на диване. Бабка Любава, нахваливая внука за хороший аппетит, прибирала со стола, а Вовка в ответ хвалил бабку:

Уж что-что, а картошечку ты жаришь — ложку проглотить можно!

Это ешо че за задумки — ложки глотать?! — не поняв комплимента, оглянулась бабка.

Да это, бабка, образное выражение. Значит «очень вкусно»… — лениво пояснил Вовка.

А! — кивнула бабка и, глянув в окно, заметила: — Эван ласточки к земле льнут — видать, к дожжю! Надо бы кружки с шеста в дом занести… Вчерась постирала, уж пробыгали1, поди. Не хватало, польет — и будут болтаться неделю!

Вовку донимала сладкая дремота, вставать с дивана не хотелось, он смачно зевнул:

Эх, вечно ты… глупости говоришь… Никакого дождя не будет, солнце вон светит… — Глаза закрывались сами собой.

Бабка пристально посмотрела на внука:

Эт с чего «глупости»? Приметы, они народом веками проверены. Если лень родной бабке помочь, так и скажи, мол, лодырь я — только есть да спать могу, а напраслину на бабку не веди! — И она обиженно передразнила внука: — «Глупости говоришь»! Ишь кого валит, страмец! — И бабка загремела чашками.

Тут уже обиделся Вовка. Бабка уличила его в сиюминутной лености, но по большому счету ленивым он не был. «Ишь какая! — думал Вовка. — Сама обкормила, сама полежать предложила, а теперь вот те на — “только есть да спать”! А я для нее…» — И он принялся пересчитывать в уме все свои добрые дела и трудовые подвиги.

Бабка, еще раз поглядев на вращающего глазами внука, спросила:

Че, стыдно стало?

Вовка подскочил, сел на диване, скрестив руки на груди и закинув ногу на ногу, — и пошел в атаку:

Это тебе должно быть стыдно! Разве я тебе не помогаю? Кто грядки копал? Картошку помогал сажать? А воду с дровами кто тебе таскает? Если все перечислять, пальцев не хватит…

Бабка приняла вызов и подбоченилась:

Эт ты ешо, поди, все записывашь? А?!

Вовка устыдился.

Да ты че, баб, я ж так, к слову припомнил… А то ты так сказала, что получается, я — лодырь! — оправдывался он.

Бабка довольно улыбнулась, но тут же нахмурилась:

А тоды че про «глупости» какие-то говоришь?! Ведь по всему видать, делать не хочешь…

Вовка возмутился:

Вот видишь, как ты сразу подумала! Да занесу я эти кружки, разве мне трудно! Ведь дело же в другом!

В чем — другом? — Бабка прищурилась.

В твоей дремучести! — всплеснул руками Вовка, встал и с видом учителя начал прохаживаться по кухне. — Все у тебя какие-то приметы да присказки ненаучные. Серость и безграмотность, одним словом…

«Ишь, каво заходил, еретик белоглазый!» — думала про себя бабка, присев на табурет.

А Вовка, краснея, распалялся:

Вот при чем тут «ласточки к земле льнут»? — копировал он бабкину интонацию. — Ну пролетели две птицы над землей… А дождь-то тут при чем?

И не две вовсе! — вклинилась было бабка, но Вовка глянул на нее сверху вниз и продолжил:

Пусть не две, не в этом суть. Дождь пойдет, когда фронт сменится, понимаешь?

«Какой-то фронт приплел!» — возмутилась про себя бабка, а вслух язвительно ответила:

Куды уж нам-то, дремучим, знать…

Вот и я о том! Фронт сменится, ветер другой подует, тогда и дождь будет! А птицы эти, к твоему сведению, не ласточки совсем!

«Ишь ты, каво собират!» — мысленно усмехнулась бабка.

Ну, скажи неразумной, и хто это такие тогда! Можеть, ежи летучие? А?! — прыснула она.

Вовка ехидно заулыбался:

Смейся, смейся! Хорошо смеется тот, кто смеется последним! — Он сделал паузу, пока бабка не смолкла. — Так вот, это не ласточки, а стрижи! В наших краях ласточек нет вовсе!

Бабка скукожила лицо:

Так это одно и то же!

С чего ж?! Ты еще скажи, что ворона и ворон — одно и то же! — Вовка сузил глаза. Он был мальчиком любознательным, увлекался орнитологией и намеренно перевел спор в нужное ему русло.

Конечно, не одно и то же. Ворон — мужик, ворона — баба, стало быть! Взялся мне умник! — Бабка махнула рукой. — Совсем парень дурак… — буркнула она тихо.

Ерунда! Ворон и ворона — это не самец и самка, это вообще разные виды птиц! А ворон бывает тоже много видов: и серая там… и другие еще! — В пылу спора все названия вылетели у Вовки из головы, но он нашелся: — И вообще, настоящие вороны у нас не обитают, они живут южнее и доживают почти до ста лет! А ты: «Мужик и баба»! Ха-ха…— Он наигранно захохотал, а потом продолжил: — А налим с нельмой — это муж и жена!

Бабка на это рассвирепела. Вовка намеренно задел ее за живое, ведь уж в речной рыбе она, выросшая на берегу Енисея, разбиралась.

Ты меня за дуру-то не держи! Все в кучу свалил! — Она вскочила с табурета. — Все! Собирай свои манатки и шуруй отседова, чтоб глаза мои тебя больше не видали!

Вовка подскочил к вешалке и сдернул куртку.

Ну и пойду! И не приду больше! — бубнил он.

Вот и иди, иди! — подначивала бабка. — Губы толще — брюхо тоньше!

Вовка, зло зыркая на бабку, накинул куртку и, впрыгнув в сапоги, выскочил в сени. Дверь со скрипом закрылась…

Ишь, какого срамца выпестовала себе на голову! — продолжала возмущаться бабка. — Вот больше на порог не пущу! Моду взял, ему слово — он те сто. Нет, надо его взверяживать2 почаще. Никаво воспитанием парня не занимаются… — И она забухтела ругательства в адрес сына и невестки.

Тем временем дверь снова скрипнула, и на пол прихожей шмякнулись снятые с шеста кружки.

 

Мама подоила корову и, разлив молоко по банкам, окликнула Вовку, сидящего над журналом «Юный техник» рядом, за обеденным столом:

Вовочка, сходи до бабки, унеси молоко!

Вовка нахмурил брови:

Пусть Светка сходит, все одно бесполезным делом занимается!

В кухню заглянула старшая сестра Света:

Ничего себе — бесполезным! Я стенгазету для всего класса рисую, мне завтра с утра ее вывесить надо! — И вернулась в комнату.

Видишь, ей некогда… Сходи, придешь и дочитаешь, — улыбнулась мама.

Но Вовка упрямился. «Больше ноги моей не будет в ее доме!» — зло подумал он, а вслух сказал:

Конечно! Я ж для вас маленький — век на побегушках! Значит, Светка дело делает — картиночки мажет, а я прохлаждаюсь! Я, между прочим, тоже дело делаю — к урокам готовлюсь! — И он демонстративно уткнулся в журнал. Конечно, унести молоко было делом не сложным, и Вовка с превеликим удовольствием добежал бы до бабки… Но не в этот раз!

Мама внимательно оглядела Вовку, ее взгляд словно просканировал его потаенные мысли:

Что, опять у вас развод по-итальянски? И что стряслось на сей раз? — иронично спросила она.

Да ничего! — резко выпалил Вовка. Он только и ждал удобного момента высказать свою обиду: — Я для нее все делаю, а она лодырем называет! Разве это справедливо? А еще спорит про птиц, а сама ничего не понимает. Говорит, что ворона и ворон — одно и то же! Только свои приметы дурацкие знает… Начинаю ей объяснять, а она сразу хлюздит3 и ругаться начинает…

Мама поняла, что этот поток горечи пора останавливать:

Вы с ней два сапога пара! Оба вздрешные4 спорщики.

Ага!.. — недовольно вклинился было Вовка, но мама его осекла:

И не агакай мне! Ишь, взрослый стал — с бабушкой ругается, с мамой спорит… А дальше что?

Вовка виновато опустил глаза.

Света, добеги до бабки, унеси молоко да узнай, что стряслось! — крикнула мама в комнату, а потом, уже тише, сказала: — Ну в самом деле, что старый, что малый…

Недовольная Светка показала брату кулак и, схватив банку, сиганула до бабки.

 

У семидесятидвухлетней Любавы Ефимовны было восемь взрослых детей. Кроме двух сыновей, все они жили в других деревнях и городах. У всех отпрысков — семьи и, конечно же, свои дети: пятнадцать внучек и семеро внуков — великое богатство бабки Любавы! Из всех внучат ближними были деревенские, родившиеся и выросшие на ее глазах.

Когда Вовка был совсем маленьким, бабка была к нему равнодушна и даже отрицательно настроена. Мало того, что он был четвертым по счету в семье старшего сына («Обсыпала парня ребятишками!» — нередко по прежним годам поругивалась Любава Ефимовна на невестку), а еще и совсем не похож на зыряновскую родову: белоголовый, голубоглазый, с пухлыми розовыми губками на бледном, как молоко, лице («Ну весь в Наталью, ничего нашенского!»). Однако очень быстро, годам к трем, прехорошенький, разговорчивый и очень любознательный мальчуган заинтересовал своенравную бабку, а уж когда в нем стали все явственнее проступать ее собственные черты и повадки, заинтересованность сменилась симпатией.

Вовка рос в свободе; их семья хоть и жила в глухой деревне, но очень отличалась от большинства здешних семей. Мама была приезжей из большого города, хорошо образована и, прожив много лет в сельской местности, не приобрела ни манер, ни внешности деревенской бабы. Отец, хоть и обычный деревенский мужик — хваткий, упрямый, прямолинейный, — имел особую внутреннюю добросердечность, отличался глубоким умом и начитанностью. Видимо, поэтому в доме царила атмосфера доверия, у детей были не только обязанности, привычные всем деревенским ребятишкам, но и права, и одно из важнейших — право на собственное мнение и слово.

Главной страстью всей семьи было чтение. В доме имелась богатая библиотека; родители не жалели денег на хорошие книги, которые заказывали по каталогу, выписывали огромное количество журналов и газет. Здесь ели, отдыхали, укладывались спать с книгой в руках. Вовка незаметно для всех научился читать в четыре года, а в девять лет прочел «Мастера и Маргариту». Конечно, в своем классе он был лучшим учеником и преуспевал не только в гуманитарных дисциплинах, но и в точных науках. Чаще случается, что отличников не любят, но в их классе было по-другому: хоть Вовка и не был ни явным, ни скрытым лидером, он все же занимал особую, почетную нишу. Его природный индивидуализм, наличие своего мнения и умение его отстоять (порой и при помощи кулаков) заставили как сверстников, так и ребят постарше относиться к нему с большим уважением.

Как всякий мальчишка, растущий в деревне, к своим двенадцати годам он умел многое и по домашнему хозяйству, и в основном мужском деле — охоте и рыбалке. Летом Вовка с азартом спиннинговал, зимой рыбачил на налимов, ездил с отцом на большую охоту и рыбалку, где наравне общался с взрослыми мужиками.

Однако была в Вовке особая черта, которая и сделала его бабкиным любимцем. Видимо, оттого что он был самым младшим в семье и часто опека со стороны старшего брата и сестер казалась ему душной и навязчивой, он изо всех сил пытался доказать, что сам умеет и может все и уж точно обойдется без помощи старших. Уже в десять лет он был готов обеспечивать, защищать, заботиться о своих близких и, поскольку в семье к нему все-таки продолжали относиться, по его мнению, несерьезно, всю свою взрослую активность пустил в сторону бабки Любавы. С видом главного кормильца он таскал бабке пойманную рыбу, руководил заготовкой дров, неумело, но упрямо занимался ремонтом ее подворья, а она послушно ходила при нем в подмастерьях. Раз он даже замахнулся наладить ее старинные, давно заклинившие часы, однако при сборке обнаружились «лишние» детали. Это немало огорчило Вовку, но он, потирая высокий лоб, заверил бабку:

Ниче! Вот механику проштудирую — и починю!

На что та лишь умиленно улыбалась.

 

Бабка Любава, время от времени поглядывавшая в окно, не идет ли с покаянием «еретик», издалека узнала торопливый шаг внучки: к своим годам она еще могла разглядеть человека метров за двести. В тот же миг в бабке Любаве вспыхнула жажда отмщения, а ей в помощь проснулась внутренняя артистическая сущность. Бабка резво сдернула с вешала полотенце, хлюпнув рукомойником, смочила его водой, подскочила к телевизору и, отключив его, задернула кружевную салфетку — дескать, даже телевизор не смотрю, — затем улеглась на диване, положив полотенце на лоб и скрестив руки на груди.

Брякнула дверная накладка, а после раздался глухой стук.

Каво стучишь, заходь! — нарочито слабым голосом пригласила в дом Любава.

Светка, увидев лежащую бабку, с порога спросила:

Ты чего, баб, — заболела, что ли?

Бабка тяжело вздохнула, стянула полотенце с головы и, приподнявшись на локтях, жалобно заговорила:

Да от, уж часа два пластом лежу… Сначала в груди скололо, аж не продохнуть, а уж потом голова загудела, как обухом ударили…

Светка поставила молоко и присела на стул:

Может, давление?

Бабка пустила «козыря»:

Видать, последний час пришел…

Ну что ты ерунду говоришь! — оборвала ее Светка. — Ты у нас еще огурцом!

Вот-вот, и ты туды же — бабку перебивать… Конечно, кто я вам такая… Старуха, выживша из ума, и только… — жалобно всхлипнула Любава.

Ой, начинается! — скривилась Светка, подумав: «Сейчас заведет свою пластинку, не переслушаешь!»

Бабка решила перейти к сути:

Вишь, каво страмец этот отмочил… Дверью хлопнул и убег: мол, не приду больше! — Она в очередной раз глубоко вздохнула и умирающим голосом продолжила: — Вот так ему и передай… Помират бабка, пусть порадоватся, а то ж я одне глупости говорю… Вот таперь, чай, ему никто глупостей говорить не будет!

Светка меж тем внимательно вглядывалась в бабку Любаву, отмечая про себя, что цвет лица у той обычный, без черноты под глазами и бледности. Подозрительной казалась и излишняя бабкина разговорчивость; обычно во время гипертонических кризов и мигреней Любава была малословна, ей мешал электрический свет, а тут и лампочка горит… Да и симптомы больно расплывчатые: то сердце, то голова… Светка пришла к выводу, что бабка как минимум преувеличивает свое болезненное состояние.

Ладно, ба, ты лежи, а я сейчас маму позову с тонометром. — И она направилась к выходу.

«От те на!» — подумала бабка, а вслух проговорила:

Пусть мать отдыхат, незачем ходить. Я уж полежала, вроде легче стает…

Но Светка уже скрылась за дверью.

 

Когда вдалеке замаячила невестка, бабка Любава немало разозлилась: «От несет нелегкая!» Ее пугала неизбежность раскрытия постыдной симуляции, пусть даже разыгранной в исключительно благих, воспитательных целях. Она снова накинула на голову полотенце, убавила звук телевизора на минимум и улеглась на диван.

Ну как вы? — спросила, раздеваясь, Наталья.

Да уж получче будет… — тихо ответила бабка. И погромче добавила: — Вот че пришла, отдыхала бы с работы…

Ничего, мне не трудно… — Наталья вышла из прихожей и начала раскладывать прибор.

Бабка Любава равнодушно наблюдала за приготовлениями невестки.

Ну что, сядете или лежа будем мерить?

Да чего уж там. Счас встану…

Бабка встала с дивана, закинула полотенце на шесток и села за стол напротив невестки. И пока та надевала манжету, кашлянув, начала:

По чести-то сказать, и не шибко хвораю, все больше расстройство, от нервов…

А сейчас надо помолчать, а то неверно покажет. — Невестка вставила в уши фонендоскоп и принялась качать грушу. Бабка Любава послушно умолкла.

Сердце билось ровно и спокойно, давление было в пределах нормы. Наталья глянула на бабку, спустила воздух из манжеты и сказала:

Немного высоковато, но не страшно. Сейчас половинку таблетки примете, и все пройдет.

Она принялась искать нужное лекарство в принесенной с собой коробочке.

«Что бы ей дать? — думала Наталья. — Либо накрутила себя из-за ссоры с Вовкой и мигрень началась, либо проучить его решила…» Она еще раз глянула на бабку Любаву. Та тем временем оживилась: ее порадовало, что невестке удалось найти спасительный недуг. «Видимо, Света была права — притворяется старая!» — сделала про себя вывод Наталья, а вслух, отломив полтаблетки аспирина, сказала:

Вот хорошие таблетки от давления — мягкие, из города привезла.

Бабка выпила аспирин и принялась угощать невестку чаем. От ее мнимой болезни не осталось и следа, ей не терпелось пожаловаться на внука:

Вы, Наталья, парня в конец распоясали! Ишь каво: ему слово — он те сто, и все, знашь, спорит, упиратся, на смех подымат, если че не по его сказано.

Да ведь возраст у него сейчас такой — переходный. Двенадцать лет как-никак. Хочет казаться взрослым, а ум-то еще детский… — принялась объяснять Наталья.

Но бабка не унималась:

Какой такой возраст?! Я своих восьмерых вырастила и ни про какие такие возраста не знала. Это у вас сейчас мода пошла с имя тютюшкаться, а у нас все по-простому было… Однако ниче, все выросли и в люди вышли!

Так и время другое сейчас… — вставила было Наталья, но Любава Ефимовна ее оборвала:

Время, оно всегда одно — наше, только нравы тончают, воли много стало! Кажный должен место свое знать, а уж ребенок и подавно. Ты вот погляди на своих детей — они ж у тебя что хотят, то и говорят! Светка вольная, как бог весть что, а если шаболдой какой вырастет, куды потом жаловаться, кому пенять станете?

Это с чего Светка шаболдой стать должна? — возмутилась невестка.

Как это с чего? От воли вашей! Шарится по улице, как с крестом за пазухой! Я своих девок в узде держала, они у меня без спросу за ворота нос не высовывали! — Любава Ефимовна назидательно вознесла перст над головой.

Наталья негодовала, ее лицо засияло гневным багрянцем:

Только не надо меня учить, как с детьми управляться! Вы сами в свое время никого не слушали, и я не намерена. Держать на цепи детей — это не дело. Примеров тьма, как вырываются потом из деревни в город и начинается не пойми что… Вон старшие наши учатся, и ничего! Не бросили, шаболдами не стали. И Светка с Вовкой хуже не будут.

Любава Ефимовна сообразила, что спорить с невесткой смысла нет, тем более что она вовсе не хотела с ней ругаться.

Дай бог! — мягко сказала она. — Ты не серчай на меня, если что не так говорю, я ж добра хочу для их.

Я понимаю, — примирительно ответила Наталья.

Но вот парень-то скандалист, построже с им надо. Ты уж скажи ему, что бабке родной так дерзить не положено, и дверьми хлопать, и псешить… Бабка, она сегодня есть, а завтра не станет, а ему с людями жить… — заключила Любава Ефимовна.

Наталья молчала, помешивая ложкой чай. Она и сама находила своего сына чрезмерно упрямым и вспыльчивым, и дело было не только в его возрасте: все ее дети были разными, но именно эти, казавшиеся ей отрицательными, черты были присуще им всем. Она не могла списать это на издержки своего воспитания: и сама выросла в свободе, без деспотичного давления со стороны родителей, но ни она, ни ее братья и сестры не стали нетерпимыми и скандальными. Ответ лежал на поверхности, вернее сидел сейчас перед ней и пил чай с вареньем… «Да, кровь гуще воды!» — подумала она.

Обязательно поговорю с ним… — сказала она тихо и, глотнув остывшего чаю, решительно добавила: — И накажу его как следует!

В этот момент Любава Ефимовна испытала противоречивое чувство. Довольство от возмездия за обиду мгновенно сменилось тревогой и щемящей жалостью к внуку; ей тут же представился жестоко истязаемый Вовка, сердце сжалось — и она, поперхнувшись, запротестовала:

Ты чего такое говоришь! Какое такое «накажу как следоват»?! Ты мне это, девка, брось! Ешо не хватало, чтоб его через меня мордовали. Щас и время другое, и порядки другие, неча парня лупить понапрасну… Ишь чего удумала!..

Да не буду я его лупить! — улыбнулась Наталья, глядя на растерянное лицо свекрови.

Вскоре их беседа перешла к деревенским сплетням и судачествам, и через сорок минут они распрощались в веселом расположении духа. Однако Любава Ефимовна еще раз взяла с невестки обещание не наказывать уже прощенного ею внука.

 

Пока сестра уносила молоко, Вовка был совершенно неумолим. Затворившись в комнате, он возлежал на тахте с книгой в руках и, упорно притворяясь, что читает, размышлял о несправедливом к себе отношении, о том, как больше не ступит на порог к зловредной бабке и как она будет умолять его о прощении, а он останется непреклонен… Он слышал, как пришла Светка и с порога объявила, что бабка занемогла и маме срочно необходимо ее проведать. В Вовке вспыхнула тревога, он даже выронил книгу из рук, но тут же успокоился — ведь сестра высказала свои сомнения по поводу истинного бабкиного состояния:

Мне кажется, она притворяется, чтоб Вовку проучить. Голос умирающий, а вид вполне нормальный…

«А! — подумал Вовка. — Так и есть! Конечно, притворяется! Я уходил, она была здорова. А тут на тебе — заболела!»

Но мама окоротила Светку:

Ты скоропалительных выводов не делай! Бабушке восьмой десяток идет, и гипертония, так что все может быть…

Вовка от этих слов опять напрягся. Он тихонько встал с тахты и на цыпочках подошел к двери, чтобы не пропустить ни одного слова, но Светка не стала настаивать и удалилась в другую комнату, а мама начала собирать аптечку. Сердце у Вовки билось как у загнанного зайца, ему стало страшно. Мама сначала шуршала таблетками, потом болоньевой курткой; Вовка нерешительно стоял под дверью — хотелось пойти с мамой, но чувство стыда и вины не позволило ему выйти…

Когда спустя полчаса Светка вошла в комнату, она нашла Вовку сидящим на полу: он, обхватив колени руками и уложив голову сверху, неподвижно смотрел в окно.

Ты чего, Вовчик? — обеспокоенно спросила сестра и села рядом. Вовка молчал. Она обняла его за плечи и жизнерадостно заявила: — Не расстраивайся, бабка у нас до ста лет доживет! Это погода меняется, вот давление и поднялось.

Фронт сменился… — выдохнул Вовка. — Видишь, дождь пошел… — Он кивнул на окно.

 

Когда мама ругала Вовку за его за упрямство и бесконечные споры с бабкой и грозила ему неизбежной расправой в будущем, Вовка стоял понурившись, едва сдерживая покаянные слезы. Наказание за проступок всегда рождает чувство очищения; искупление необходимо — ведь вина, затаенная внутри, разъедает душу; но голос совести должен прозвучать извне, чтобы его не заглушили самооправдания.

Уже на следующий день между Любавой Ефимовной и Вовкой царило полнейшее «романство», они как ни в чем не бывало заседали за обеденным столом и вели задушевные беседы, о произошедшем вчера уже никто не помнил. А чего помнить? Как всегда говорила бабка Любава: «В жизни всяко быват! Чего век былье ворошить?»

* * *

С третьего класса, помимо прочих шефских забот над бабкой, было у Вовки дело особой важности: раз в две недели по субботам служил он у Любавы Ефимовны писарем.

Грамоты бабка Любава не знала, в ее детство в далекой северной деревне школы не было, а когда появилась, Любаве уже впору было думать о женихах. Особого проку в умении читать и писать она не видела, счет был делом привычным, а в бланках каких и крестик поставить можно! Хоть и ходила по разнарядке колхозной в организованный при деревенском классе ликбез, но толку из этого не вышло. Бился с ней молодой городской учитель, но не далась Любаве Ефимовне грамота. Помучившись с бестолковой ученицей, махнул он рукой и, сославшись на упущенное время и окостенелость Любавиного мышления, отпустил ее с миром, чему сама Любава безмерно возрадовалась. Спустя годы она не раз жалела о своей нерадивости, поругивала учителя за халатность, но попыток обучиться чтению больше никогда не предпринимала.

В разные годы в писарях у нее ходили ее собственные дети, потом невестки, а уж после внуки. Из последних штатных писарей были Светка и Вовка, но Светка быстро вышла из бабкиного доверия, так как Любава Ефимовна сразу заметила, что строчку внучка ведет криво, что-то исправляет, а из ответов на письма узнала, что и ошибок допускает много.

Нет! Так дело не пойдет! Ишо не хватало, чтоб мои письма в ошибках были и сикось-накось писаны! — сказала бабка Любава и назначила писарем Вовку.

Вовка, в отличие от сестры, обладал природной грамотностью, буквы он выводил старательно, под ладонь подкладывал промокашку.

От какая красота! — воскликнула бабка, когда глянула на первое записанное Вовкой письмо. — Любо-дорого смотреть!

Это на первый взгляд писать письма от лица бабки Любавы показалось Вовке легким занятием.

Чего там, главное, чтоб красиво и без ошибок было! — хвастливо сказал он Светке, сделав особое ударение на словах «без ошибок».

За что тут же получил от сестры оплеуху:

Ну-ну, поживем — увидим! Грамотей нашелся!

И вскоре Вовка прочувствовал на себе бабкино негодование за допущенные на письме оплошности… Дело в том, что бабкины письма имели определенный, выработанный годами «устав»: все — от приветствия до прощания — писалось по бабкиному этикету, каждое слово в письме должно было быть написано так, как сказала бабка Любава, и не важно, матюгнется она в письме или соврет чего, — все так и необходимо изложить! Не дай бог слово какое изменить или перефразировать выражение — ругани будет до потолка! Попервости Вовка был часто руган бабкой за огрехи, не раз переписывал все «как положено», но очень быстро смекнул, что в вопросах писем с бабкой спорить нельзя — не тот случай. Память у Любавы Ефимовны во время диктовки была остра как никогда, поэтому Вовка хитрил: меняя слова или предложения целиком, он старательно запоминал, что бабка сказала, и при прочтении воспроизводил сказанное ею. Так очень быстро он прослыл самым лучшим ее писарем за все времена.

Ну, значится, так… Начнем! — выдохнула бабка и, поправив на голове платок, чинно сложила руки на груди. — Доброго здоровья, дорогие мои Татьяна, Сергей, Илона и Васенька! — Бабка сделала паузу.

Вовка писал: «Здравствуйте, дорогие Татьяна, Сергей, Илона и Вася», сократив приветствие из экономии времени. Подняв глаза на бабку, он дал ей понять, что можно излагать дальше.

Во первых строках своего письма сообщаю вам, что жива и здорова, слава богу, чего и вам, родные мои, желаю.

Вовка торопливо вывел: «Я жива и здорова, чего и вам желаю!»

Когда Вовка глянул на бабку, та недоверчиво заметила:

Чет больно скоро ты пишешь, парень. Ну-ко, прочитай, каво написал…

Вовка ожидал подобного замечания:

Ну сколько можно тебе говорить, я уже в шестом классе учусь! Это раньше я писал медленно, а теперь пишу быстро! — Он уверенно опустил взгляд на лист и с выражением озвучил: — «Доброго здоровья, дорогие мои Татьяна, Сергей, Илона и Васенька! Во первых строках своего письма сообщаю вам, что жива и здорова, слава богу, чего и вам, родные мои, желаю…»

Бабка удовлетворенно кивнула головой:

Пиши дальше!

Кашлянув, она продолжила, делая периодически паузы:

У семейства Сергея и Натальи все тоже слава богу, ребятишки и оне сами живы-здоровы. Сергей собиратся на осеновку5, Наталья давеча заходила, наказала печь ему куху6. Андрей да Лизавета опеть в контрах, эта худозадая страмовка бегат от меня, рожу заворотив. Ребятишек не водют. Андрей вчера заходил, страмила его почем свет, чтоб бросили свою моду шкандали закатывать. Он тоже на охоту ладится. Вот как говорила ему, когда он с Лизкой связался: не по тебе шапка! А теперь-то уж че… Живите как люди, раз детей наплодили. Ну ниче, припрет с охоты соболей, и помирятся! Собираюсь нынче пару сушин свалить недалеко от дороги на питомник, давно я их приглядела. Как снег ляжет, поедем на собаках с Вовкой на заготовку. Одолели соседские собаки! Эти тунеяды собак толком не кормют, вот они наповадились моих объедать, теперь караулю. Просила у Сереги капкан, чтоб изловить этот страм, а он отговорил: мол, не дело. А я уж после подумала: вдруг свой кобель попадет. Наши-то собаки едят впрок, считай на три дома — и у Сереги, и Андрея, мы ж баками варим. Все собираюсь соседям взломку дать, чтоб за живностью следили. Это что ж такое — развели псарню, а кормют одними грибами! Погода на улице добрая, на мороз дело пошло, шугу скоро понесет. Жду снега доброго, чтоб в лес, стало быть, ехать за дровами. Вчера Аришка заходила, последние сплетни принесла: вроде Санька Шимарева опять на сностях. Вот кобыла пароходская! Летом же строители приезжали, она с имя женихалась — и вот новый приплод! Уже шестой ребетенок народится! Сколь ее женсоветы ни страмят, а толку нет… Последний век живем!

Бабка умолкла, Вовка, пыхтя, дописывал строку. Любава Ефимовна, повращав глазами, обратилась к внуку:

Ну, будем закругляться.

Вовка одобрительно кивнул.

Вот, стало быть, и все вести наши деревенские. Если чего забыла, опосля напишу. Как вы там поживаете? Все ли здоровы? Как детишки ваши? Берегите себя, храни вас Господь. Приезжайте повидаться, а то кто знат, как оно дальше будет. Отправьте, коли есть, карточку вашу, чтоб хоть глазком посмотреть на вас, вроде как свидеться! Целую вас крепко. Остаюсь навеки ваша мать Любава Ефимовна Зырянова.

Перечитав письмо, Вовка аккуратно уложил его в конверт, печатными буквами написал адрес и, перевернув конверт изнанкой, по линиям склеивания подписал: «Лети, письмо, с приветом, вернись с ответом!» Это тоже был особый ритуал Любавы Ефимовны, у нее в запасе имелось несколько крылатых фраз, которые обязательно должны были украсить конверт с ее посланием. В свое время Вовка пытался объяснить бабке Любаве, что эти надписи лишние, но та была непреклонна:

Понимашь, вот ты получил письмо, ешо не открыл, а уж по конверту видишь, что письмо доброе, красивым словом приветствует. А на чужой стороне весточка из родного дома, знашь, какое дело великое!

Сама Любава Ефимовна к письмам относилась трепетно, просила их по многу раз перечитывать, до того что порой заучивала наизусть, разглядывала обведенные ручки и ножки внуков, хранила корявые рисунки, да и сами письма берегла. Конверт вскрывала собственноручно, надрезала край ножом так, чтобы, не дай бог, не повредить содержимое, слушала жадно каждое слово, смеялась доброму, хмурилась на тревожное, а после бережно сворачивала листки и складывала за зеркало на угловичок. Где-то раз в полгода наводила в письмах ревизию, особо добрые письма складывала в сундук, где хранила самые ценные и памятные вещи. Не раз Вовка со Светкой выпрашивали у бабки поглядеть ее сокровища; не все показывала старуха, но на некоторые вещи, хоть и скрепя сердце, позволяла взглянуть внукам. Так удалось им прочитать письма отца из армии, письма родителей, писанные из города о рождении старшего брата и о намерении переехать в деревню. Сколько добра и света хранят старые письма, цветными чернилами на пожелтевшей бумаге выводится история твоего времени…

* * *

Конец октября выдался пасмурным, днями небо то и дело заволакивало серой хмарью, сыпал мокрый снег, ночами морозило — погода, как говорила бабка Любава, «курвила людям». От перепадов температуры и смены ветров у бабки Любавы началось обострение гипертонии, уже неделю мучилась она от непроходящей головной боли, таблетки не помогали. Невестки Наталья и Лизавета настаивали, чтобы свекровь собиралась в больницу, но старуха протестовала:

Ешо не хватало, чтоб ради меня, старой, санрейсы гоняли! Меня уж на том свете с фонарями рыщут, а я буду государственные деньги расходовать! Коли не пройдет до рейсового, то уж, стало быть, полечу…

Конечно, дело было не в том, что Любава Ефимовна пеклась о государственной экономии. Она терпеть не могла больницу: запах хлорки и лекарств был противен ее существу, казенные стены палаты, скрипучие койки и общая посуда вызывали чувство невыносимой брезгливости, а особый больничный режим, белые халаты врачей нагоняли нестерпимую тоску от надвигающейся смерти.

Время осенней распутицы делало деревню окончательно оторванной от мира, рейсовые самолеты с почтой не летали, только редкие вертолеты санитарной авиации забрасывали в деревню залежавшиеся в районе письма и состарившиеся газеты. Последний рейс, доставивший вести с большой земли, был почти три недели назад.

Вечером, когда Вовка, пришедший на ночевку, читал Любаве Ефимовне ее любимую сказку «Серебряное копытце», а она, прикрыв глаза мокрой салфеткой, сквозь сон слушала его жужжание, через кухонную отдушину послышался сначала едва различимый, а затем явный гул. Бабка Любава аж вздрогнула: неужто невестки ослушались ее и все-таки вызвали вертолет по ее душу? Спустя час, когда бабка уже полностью успокоилась, что рейс прилетел не за ней, у дома затарахтел «Буран», а через пару минут в дверь постучали и вошла врач Лидия Ивановна, сопровождаемая Натальей.

Вошедшие поздоровались, присутствующие тоже. Заметив огорчение и недовольство на лице свекрови, невестка поторопилась пояснить:

У Петровых мальчишка свинкой заболел, вот санрейс и вызвали, а я Лидию Ивановну попросила вас посмотреть да лекарства назначить.

Любава Ефимовна хоть и испытывала недовольство хлопотами невестки, но в присутствии всеми уважаемого педиатра не решилась выказать его вслух:

Проходите, Лидия Ивановна! Да не разувайтесь. Дитенок болет — вам, поди, спешить положено…

Но Лидия Ивановна все же сняла сапоги:

Пока они собираются, я вас осмотрю.

Она двинулась в куть, основательно вымыла руки и направилась к пациентке.

Лидия Ивановна была и врачом и человеком уникальным. Более двух десятков лет она работала в районе педиатром, регулярно летала на вызовы и плановые проверки по станкам, знала жителей не только в лицо, но и поименно. Обладая цепкой профессиональной памятью, она с точностью помнила, когда и с чем обращался к ней человек, узнавала подросших ребятишек, а самое главное — к любому находила подход.

Осмотрев бабку Любаву, врач подытожила:

По-хорошему, Любава Ефимовна, вам надо бы на недельку лечь в терапию — витамины проколоть, давление выровнять. Но, зная вас, не стану настаивать. С нами ваша фельдшер с курсов вернулась, я ей назначение дам, она проколет вам уколы. Лекарства я тоже сейчас назначу…

Бабка облегченно вздохнула, а Лидия Ивановна принялась записывать назначение. Протянув листочек Наталье, стала прощаться:

Все будет хорошо. Поправляйтесь! Ну и не забывайте о положительных эмоциях. Свежий воздух, полноценное питание и хорошее настроение — это залог долгой и здоровой жизни!

 

На следующее утро — то ли от принятых на ночь лекарств, то ли от воцарившейся на улице долгожданной зимы — бабка Любава встала в хорошем расположении, с ясной головой и новыми мыслями. Управившись с утренними делами и укрыв спящего внука вторым одеялом, она отправилась в деревню. Сначала зашла в фельдшерский пункт. Получив пару уколов и выслушав назидание от фельдшера Светланы Святославовны, что не стоило приходить самой и что завтра после десяти утра врач посетит ее на дому, бабка Любава направилась на почту. У почты уже толпился народ; кое-кто возмущался, что нерасторопная почтальонша Ирка открывает с задержкой: дескать, время уже десять минут одиннадцатого, а почта еще закрыта. В этот момент двери распахнулись и на пороге возникла разгневанная Ирина Сергеевна:

Кто тут такой умный? — гаркнула она. — Ишь, педанты нашлись! Десять минут постоять не могут. Почты пришло за три недели — я что, должна была ее ночью разбирать?!

Желающих лаяться дальше не нашлось: никто не хотел портить себе настроение, менять радостное предвкушение на бесполезный скандал, и в толпе воцарилось молчание. Ирина Сергеевна торжествующе расхлебянила дверь и важно бросила:

Заходите! Да ноги обстукивайте.

Народ, послушно оттопывая снег, потянулся на почту. Вскоре все небольшое пространство внутри было битком забито посетителями.

Филиповой Клавдии! — начала объявлять адресатов почтальонша.

Здесь! — раздалось из толпы.

Где «здесь»? — глянула Ирина Сергеевна и, заметив поднятую вверх руку, пристально посмотрела на крикнувшую.

Та приподнялась на цыпочки и взвизгнула:

Да здесь я, глаза разуй!

Народ хохотнул. Ирина Сергеевна смутилась и, залившись легким румянцем, парировала:

Вы, Клавдия Петровна, не шумите, тут на конверте пометка «лично в руки», а я, между прочим, свои обязанности знаю и исполняю их… Вы что думаете, вас в такой толпе разглядеть так легко?

В ее голосе прозвучала обида и укоризна, и Клавдия Петровна поторопилась извиниться:

Да вы уж простите… Чет я того… — И не найдя, что сказать в оправдание, еще раз повторила: — Уж простите дуру старую!

Ирина Сергеевна была удовлетворена и протянула письмо стоявшему перед самым ее прилавком пареньку. Тот, обернувшись, передал его следующему, и так по цепочке письмо добралось до смущенной казусом Клавдии Петровны.

Минут через десять все письма были розданы получателям. Ирина Сергеевна объявила, что газеты будут разложены к завтрашнему дню и почта на сегодня закрыта на разбор печати. Народ начал расходиться.

Любава Ефимовна шагала бодро, наслаждаясь морозным утром, любуясь укрытыми инеем деревьями, и с удовольствием вдыхала колючий зимний запах. Ее рука то и дело поглаживала лежащие в кармане конверты.

Первым делом Любава Ефимовна зашла к Наталье, где Светка по очереди прочла бабке письма от сестры и брата, потом письма бабкиных дочерей. Все время чтения бабка то утирала набегающие слезы счастья, то расплывалась в улыбке. Потом, пожурив внучку за всклоченные волосы, направилась к Лизавете, там еще на раз уже спокойно выслушала письма, узнала последние вести об охоте Андрея, выдохнула с облегчением, что в семье сына воцарился лад, и направилась восвояси.

Придя домой, Любава Ефимовна заставила Вовку прочитать письма еще пару раз, долго разглядывала незатейливые картиночки городского внука, а затем свернула письма и сложила их в обычное место.

После внук и бабка сидели за чаем. Бабка была непривычно молчалива, то и дело глядела куда-то вдаль, хмурилась, и когда она в очередной раз глубоко и протяжно вздохнула, Вовка не выдержал:

Чего стряслось-то? Вон и день хороший, и ты вроде на поправку пошла, и писем принесла ворох, а все равно чем-то недовольна?!

Да всем я довольна… — тихо ответила бабка Любава, а потом добавила раздосадованно: — От Верки опеть письма нету! Ты ведь помнишь, поди, последнее ешо по лету было, кажись в июне, дай бог памяти… — Она сурово завращала глазами. — Вот так и расти вас, иродов! Пока малы — мать нужна, а как взрослыми сделаетесь — так и забыли. — Любава Ефимовна начала распаляться. — Вот ведь как ей говорила: не езди ты в этот Казахстан, че тебе в нашей земле не живется? Связалась с этим Русланом, а какой он мужик? Слово одно, что мужик! Ни дрова рубить, ни рыбачить не могет. Да и был бы красивый ли, умный ли! А то ж без слез-то не глянешь — дылда, как жердь худой, да сутулый, черный как головешка, и нос, как у орла, крючком, еще и очки… Как она обзарилась на образину-то этакую? Одурманил девку, увез в свою черномазию!

Да нормальный дядя Руслан… — хотел возразить Вовка, но бабка его оборвала:

Сядь! Каво говоришь? Чего ты понимашь в жизни-то! Кажному человеку в своем народе положено судьбу искать, ведь у их-то там совсем по-другому люди живут. Я эван по телевизору-то видела, там у их бабы лицо тряпками завешивают и слово сказать прав не имеют!

Да это же не в Казахстане, это в арабских странах!

А кака така разница — что одно страм, что другое! Вот какие парни за ей ухлестывали, а нет — нашла себе басурманина! А теперь че? А теперь вот и писать перестала… А я думай, то ли она там взаперти под замком живет, то ли от отчего дома вконец открестилась… — Бабка выскочила из-за стола и с грохотом стала собирать чашки.

Вовка попытался ее успокоить:

Ну следующей почтой письмо придет!

Но Любава разозлилась еще больше:

Все, не говори ерунды! Я уж и так от почты до почты жду… — Чувствуя, что горечь переполняет ее, она поспешила отправить внука домой: — Ну, ступай, уж обед скоро, а ты еще дома не казался.

 

Весь оставшийся день Вовка пребывал в подавленном настроении. Чем бы он ни пытался себя занять, мысли возвращались к бабке, ее злополучным письмам и безмолвствующей тетке Вере… И тогда он принял решение — написать свое собственное письмо.

Вовка уверенно вырвал из общей тетради лист, взял ручку и стремительно начал: «Здравствуйте, тетя Вера. Пишет вам ваш племянник Вовка…» Немного подумав, он скомкал лист: «Еще здороваться я с ней буду!» И, выдрав новый, на одном дыхании написал: «Тетя Вера, пишет вам ваш племянник Вовка. И пишу я не потому, что меня попросила бабка, а потому что я сам решил вам написать! Как вам не стыдно?! Вы очень долго не пишите писем бабке, а ведь она их ждет! Она же старая уже, больная, у нее давление и нервы. Ей врач сказал, что надо положительные эмоции, а она только расстраивается. Вам что, трудно написать письмо или совсем времени нет? Она же ваша мама, а вы уехали и забыли про нее! Вы бессовестная. Вот если она помрет, вы будете виноваты. Вот если вы не напишите ей…» Вовка остановился. Он думал, что он сделает в случае теткиного дальнейшего молчания, и, решив, что самое верное де-
ло — напугать тетку органами охраны правопорядка, дописал: «…я обращусь в милицию!» Потом встал, прошелся по комнате, раздумывая, чем бы завершить свое послание, и, не найдя ничего лучше, в конце подписал: «Всё! Владимир Сергеевич Зырянов!» Листок он свернул, тайком выудил из коробки чистый конверт, подписал его, уточнив адрес тетки в маминой записной книжке, и спрятал письмо в потайное место.

На следующий день Вовка благополучно сдал конверт на почту.

К седьмому ноября деревенские посадочные площадки были покрыты достаточным слоем плотного снега, наконец пустили рейсовые самолеты, и первой же почтой Вовкино письмо вместе с другими отправилось к своему адресату.

* * *

Бабка Любава стряхнула снег с верхонок, поправила сбившийся платок и принялась затягивать веревку. Вовка поправлял алак7 на Сюне. Сюня — центровой кобель упряжки, белый, массивный, с рыжим носом и лукавыми глазами, — повиливал хвостом и тихонько поскуливал в нетерпении рвануть к дому; остальные собаки вторили ему.

Ишь, расходились! — радовалась Любава Ефимовна. — Застоялись за лето. Ишь, стосковались-то по упряжи!

Баб, а где кряжи скинуть? — спросил Вовка.

Ты, сын8, нарту у заднего двора переверни, там и распилим после…

Вовка встал на полозья позади нарты, собаки было дернулись, но бабка Любава громким окриком их остановила:

Та! — И лес повторил за нею: «Та! Та. Та…» — Ишь каво делат! — Она шлепнула Сюню по морде верхонкой. — Ты, парень, крепче держись, а то этот кобель вконец одурел. Да смотри, нарту перевернешь и сразу прыгай, а то Сюнька собак обратно поведет, а ты их не догонишь…

Хорошо! — уверенно ответил Вовка. — Но! — скомандовал он собакам, и нарта понеслась, поскрипывая полозьями по утреннему пухляку.

«Эх, елочки, мои сосеночки!» — торжествовало в Вовкиной душе. До чего ж он любил эту пору, этот лес, укрытый покрывалом кухты9, этот пьяный морозный ветер, это синее, бесконечное, как его любовь, небо!

Править собаками не сложно, важно перед спусками и поворотами подтормаживать, иначе свалят они и нарту, и тебя самого, на подъемах в горку — спрыгивать и подталкивать нарту, а как на горку забрались — не зевай, цепко держись за поручни: не успеешь — убегут собаки без тебя…

Вот сквозь редеющий лес стали различимы силуэты домов, дорога вильнула — и собаки вынесли нарту на торную, накатанную трелевочником дорогу; еще поворот — и въехали в деревню, затявкали собаки с чужих дворов: мол, чего по нашей дороге бегаете, — но не кидаются; ведь знают, что упряжка не по своей воле границ не чтит, но для виду и острастки лая не прекращают, пока не въедет нарта в свой околоток.

Подъехали к заднему двору, тормознул Вовка собак. Легли пристяжные, один Сюня шельмовато глаз на младшего хозяина косит. Вовка скинул рукавицы, веревку распутал, приподнял край нарты. Покатились кряжики, а один за поручень сучком зацепился. Давай Вовка его дергать — и раз, и два, и… Кряж слетел, и в этот же миг Сюня дернул нарту — и собаки стремительно понесли в лес. Вовка схватил рукавицы — и за ними! Бежит, орет:

Сюня, та! Та! Страм такой!

Но то ли в голосе еще не хватает командных нот, то ли для Сюни он не авторитет — несет кобель упряжку, только пыль снежная следом…

Сначала Вовка бежал, а уж когда собаки совсем скрылись из виду, остановился, сплюнул, зло матюгнулся отборным мужицким словом и, переведя дух, направился в лес.

Вовка преодолел километра полтора, шел он чуть с краю наезженной бабкой дороги, потому как ломать еще не промерзший нарточный след было скверным делом. Ноги вязли в снежной броди, на промокших варежках появился тонкий слой наледи, ватные штаны и фуфайка встали колом. Злость на собак сменилась укоризной собственной неумелости: «Как там бабка одна грузит эти бревна?» Вовке стало грустно, но тут он услышал громкие бабкины окрики на собак, сердце его радостно застучало, и он прибавил шагу.

Та! — рявкнула бабка Любава, и собаки встали как вкопанные.

Она глубоко выдохнула, утерла с ресниц и бровей наросший куржак и глухо хохотнула:

Ну че, паря, не удержался? Уволок собак блажной Сюнька? Ну ниче, ниче, всяко быват!

Да там бревно суком зацепилось. Пока я его скатывал, этот лукавый черт понес…

У-у-у! Псина! — грозно замахнулась бабка на кобеля. Тот, прикрыв глаза, скукожился, повиливая виновато хвостом. — Ну давай садись, поехали, а то уж околел совсем!

Внук послушно водрузился на нарту.

 

На шестке друг на друге теснились фуфайки, ватники, шапки, рукавицы и нижняя поддевка. Внук с бабкой с аппетитом хлебали вчерашний борщ, вспоминая о сегодняшних свершениях.

Я чуть поодаль от того места, где нынче пилили, еще пару сушин заприметила. На днях свалю, а уж там свозим! — радостно сказала бабка.

Вовка деловито закивал. И тут в дверь постучали.

Заходь! — крикнула бабка, и в дом влетела Лизавета.

Прямо с порога она напустилась на Вовку:

Ишь, сидит он, развалился! Наглую рожу свою выставил!

Вовка и бабка Любава оторопели. А Лизавета продолжила:

Вот, поважаешь любимчику своему, а он за твоей спиной всякие козни строит!

Вовка побагровел, сердце его задрожало, и он часто заморгал: ему было невдомек, что толкнуло тетку Лизавету наброситься сейчас на него с грозными обвинениями.

Любава Ефимовна тоже не понимала происходящего.

Цыть! — отрезала она, и Лизавета смолкла. — Чего ревешь у меня в дому? А?! Ты мне это брось! Если пришла по делу, то по-человечьи говори, а не базлай белугой!

Лизавета прошла по кухне, села на лавку супротив хозяйки, распахнула пальто и из кармана халата вынула свернутые бумажки. В голове у Вовки лязгнули медные тарелки — так всегда случалось в моменты озарения. Он вспомнил, как месяц назад писал свое гневное послание! Буквально вчера бабке пришло-таки письмо от потерянной дочери, и Вовкиной радости не было предела. Он был уверен, что именно его записка устыдила тетку, и пусть коротко и сухо, но она все же написала матери о своей жизни на новом месте.

Вот! — начала тетка, развернув листочки. — Вчера пришло письмо от Верки, но я-то на почту не ходила, сегодня Ирка забегала по делу и занесла… — Лизавета испепеляюще поглядела на Вовку: — Че глаза выкатил? Скажи еще, что не знаешь, о чем речь! — И затем, повернувшись к бабке, принялась читать: — «Здравствуйте, дорогие Андрей, Лизавета! Целую и обнимаю ребятишек…» Ну, тут не важно, пропустим, это о другом… О! Вот! «Пишу тебе, Андрей, еще и по делу неприятному, надеюсь, что примешь меры, поговоришь с Сергеем и Натальей. Что там себе Вовка их позволяет?! Он у них самый младший, избаловали его до того, что никакого уважения к старшим не имеет, чуть больше десяти лет ему, а уж туда же — судить и грозить взялся…» Тут дальше тоже пропущу… Вот еще: «Отправляю его записку, которую получила и чуть не слегла от расстройства». А вот и это письмецо для тетушки Веры! — И Лизавета взмахнула Вовкиной запиской.

Вовка онемел, тело налилось свинцом, он глядел на тетку Лизавету не мигая. Бабка Любава нахмурилась, скрестила сухие руки на груди и густым утробным голосом скомандовала:

Ну!

Лизавета довольно ухмыльнулась и прочла Вовкино письмо. Когда она закончила, в избе воцарилась гробовая тишина. Первым вскочил Вовка, он рывком сдернул фуфайку, свалив с шеста груду одежды, сунул ноги в мокрые валенки и, запахиваясь на ходу, рванул прочь. Дверь стукнула, и опешившая Лизавета закудахтала:

Ишь какой подлец! Посмотри-ка, гонору сколько! Еще и дверями хлопает, бесстыжий!

Но Любава Ефимовна оборвала пылкое негодование невестки:

Дай сюды!

Чего? — растерянно спросила Лизавета.

Письмо, говорю, дай!

Лизавета безропотно встала с лавки и протянула листы бабке Любаве, но та махнула:

Не все суй, парнево дай, говорю!

Взяв смятый лист, Любава Ефимовна глянула на невестку и сурово скомандовала:

А теперь ступай! Чего встала, иди!

Лизавета недовольно хмыкнула и, качнув головой, принялась обуваться. В ней кипело негодование, а от молчания старухи ее начинало трясти.

Ну, будьте здоровы! — визгливо взвилась она на прощание. — Расповадили вы этого Вовку, других внуков, кроме него, и не видите, а он вот чего делает! Еще неизвестно, чего он остальным-то пишет! — и, не дождавшись ответа, недовольно хлопнув дверью, ушла.

 

Вбежавший в дом всклокоченный Вовка никого не удивил. Он опрометью бросился в дальнюю комнату и, хлопнувшись прямо в фуфайке на постель, зарылся головой в подушки. Горючие слезы душили его, и клокочущая боль рвалась из сердца наружу…

Он не увидел, что на кухне были родители и сестра: они уже больше часа обсуждали принесенную Лизаветой неприятную новость. Мама терпеливо выслушала теткины восклицания и пообещала принять меры. В то время, когда Вовка влетел, семейный совет уже близился к концу.

Когда мама вошла в комнату, Вовка тихо плакал. Мама включила свет и ровным голосом сказала:

Вова, вставай, надо умыться. А то лицо распухнет, и будешь потом, как хомяк, красноглазый!

Вовка поднял голову с подушки и, всхлипывая, спросил:

А почему как хомяк?

Мама присела на край кровати и, мягко положив руку ему на плечо, ответила с улыбкой:

А потому что у хомяков такие вот круглые мордочки и красные веки…

Она крепко обняла сына, и Вовка опять дал волю слезам.

Ну не плачь, не плачь! — утешала мама.

Да я ж правду написал… ведь она… она ведь… — сквозь слезы булькал Вовка.

Тут в комнату заглянул отец:

Эх ты! Жижу тут развел! Ты мужик, и нечего выть. Сделал дело — не пеняй и не ной. Прежде чем сказать — подумай, а если сказал по правде — то и жалеть нечего.

 

Когда Наталья вошла в бабкин дом, Любава Ефимовна лежала на диване, укрыв голову мокрым полотенцем, в избе был вечерний сумрак, сквозь тишину мерно тикал будильник.

Ну как вы тут? — спросила Наталья проснувшуюся от ее прихода свекровь.

Да ниче… Вот малость голова разболелась… Видать, в лесу нынче лишка работнула, — ответила Любава Ефимовна.

Наталья смерила бабке давление, выдала ей таблетку и, складывая тонометр, нерешительно сказала:

Вы, Любава Ефимовна, на Вовку-то не обижайтесь. Он не из пакости это письмо писал, а от беспокойства за вас. Мы его отругали как положено, да он и сам осознал… расплакался даже…

Бабка оборвала невестку:

Ну уж, страм какой! Ешо не хватало! — Она глянула из-под густых бровей и продолжила: — Неча парня мордовать, было и было… Я с им сама поговорю. А ты, Наталья, детям в голову-то вбивай, пока не поздно, чтобы чтили дом родительский и родину-то не забывали… А то вишь, жизнь какая: выросли дети, разлетелись кто куды и забыли дорогу обратно…

 

Четыре дня не решался Вовка на глаза бабке показаться. Тайком повечеру придет во двор ее, украдкой глянет в окно, а войти в дом стыд не позволяет; постоит, поглядит на старухино бытье и успокоенный восвояси уйдет.

На пятый день пришел Вовка из школы — и из сеней услышал в дому бабкин голос. Обопнулся10 на пороге и стоит, не зная, в дом или из дома, но тут Светка следом вбежала:

Чего раскорячился в дверях? Давай заходи, я замерзла!

И Вовка, подгоняемый сестрой, нехотя зашел.

Когда он выполз из прихожей, Любава Ефимовна радостно и насмешливо заголосила:

От он! Родимец! А ты почто к бабке дорогу забыл? Али я тебе перца куды насыпала?! Бабка его который день ждет, эван картошка жареная на печке вся засохла, а он, срамец, нос воротит!

Да я тут… занят был… — начал оправдываться Вовка.

Знамо дело, занят он был! По улице шлындать да письма грозные писать — он не занят. А бабку проведать времени нет?

Вовка потупился.

Ишь он, варнак! — бабка хохотнула, давая понять, что шутит.

Вовка заулыбался, а она продолжала:

Вот нынче шаньги к вечеру печь буду… Уж на шаньги-то придешь, поди?

Вовка кивнул.

Вот с делами дома управишься и приходи. Тама надо дров подколоть, да и кряжи распилить.

Без проблем! — Вовка оживился. — А че, за дровами когда поедем?

Так ты ж не ходишь — губы надул! Давно б уж съездили за имя.

Ну тогда в субботу и поедем, — деловито сказал Вовка.

В субботу так в субботу. Ты ж у нас мужик-то, ты и решай!

* * *

Ошиблась Светка, когда предположила, что уволит бабка Вовку из писарей. Поначалу старуха ему малость не доверяла, письма разглядывала да слова считала, но очень скоро все вернулось на круги своя.

Вот школу-то кончишь, в город учиться поедешь — бабке-то весточку хоть пошлешь? — прищурившись, как-то спросила Любава Ефимовна взрослеющего внука.

Конечно! Слово даю! — утвердительно кивнул он, и она расплылась в счастливой улыбке.

 

Не удалось Вовке сдержать свое обещание. Умерла Любава Ефимовна в аккурат через месяц после его семнадцатилетия, перед самыми выпускными экзаменами в школе…

Ничто не объединяет людей так крепко, как общее горе. Вот и по смерти Любавы Ефимовны съехались дети ее: к похоронам — ближние, а уж к девятому дню из дальних краев подъехали… Наполнился дом шумом, смехом, воспоминаниями — больше добрыми, ведь чего дурное поминать: «В жизни всяко быват! Чего век былье ворошить?..»

После сорокового дня, когда Вовка уже отбыл в город поступать в институт, принялись и дочери разъезжаться. Каждая взяла из материнского дома вещицу на память да письма свои, матерью сбереженные. В глубине старинного сундука среди прочих важных вещей и бумаг, на самом донце, хранилось и разглаженное утюгом, писанное Вовкой размашисто и гневно, то самое письмецо…

 


1 Пробыгать — проветриться, просохнуть. Здесь и далее встречаются выражения, употребляемые коренными жителями северных деревень Туруханского района Красноярского края. — Прим. ред.

 

2 Взверяживать — лупить, драть, жестоко наказывать физически.

 

3 Хлюздить — обижаться; ретироваться, прикрываясь обидой; пасовать.

 

4 Вздрешной — вспыльчивый, раздражительный.

 

5 Осеновка — период промысловой охоты на пушного зверя, с ранней осени до ледостава.

 

6 Кух — сдобный сладкий пирог без начинки, с хрустящей посыпкой из перетертого сливочного масла, сахара и муки. Долго хранится и не черствеет. Рецепт позаимствован у переселенных в Сибирь поволжских немцев.

 

7 Алак — кожаная лямка, шлейка, деталь собачьей упряжи.

 

8 Сын, дочь — ласковое обращение пожилых людей к молодежи независимо от возраста и степени родства.

 

9 Кухта — обильный иней или снег на ветках деревьев.

 

10 Обопнуться — остановиться в нерешительности.