Журнальный мир

Тосковали ли вы когда-нибудь в детстве? Я испытала это чувство. Пронзительное, щемящее, гнетущее… Прошло уже около сорока лет, а я до сих пор помню его как самое безысходное, мучительное переживание. И этот печальный момент, о котором тяжело вспоминать до сих пор, мне кажется единственным темным пятном босоногого беззаботного детства. Слава Аллаху, больше никогда в жизни не приходилось ощутить такого же горя, той же безутешной тоски, как тогда. Сегодня, конечно, не могу вновь испытать всю глубину тех ощущений, но ясно помню, как это было невыносимо. Оно схоже с тяжелым заболеванием, от которого не можешь ни избавиться, ни убежать. Это – боль души… Тоска, которая на всю жизнь ранила сердце шестилетней девочки, оставив неизгладимый жгучий след в памяти. Тоска по родному краю, родной деревне, отчему дому, родителям, сестричкам… И вот как все случилось.

Деревня Муллакай расположена у подножия величавой горы Ирендык – в самом красивом, светлом уголке просторных полей без конца и края. Ее две кривые улочки и один переулочек в то время были для меня настоящим раем. Мой мир казался совершенным, полным, безупречным. Родители с раннего утра уходили на работу, но мы – я и две младшие сестренки – не были лишены ласки и заботы. Едва поднималось солнце, олэсэй подходила к постели каждой из нас и, с прибаутками похлопывая по спине, поглаживая, вытягивая нам руки и ноги, начинала будить. Три девчушки мал мала меньше, с лохматыми космами, нехотя выбирались из-под одеяла, выходили, зевая, во двор и босиком по росистой траве шли к летней кухне, где умывались, наливая в ладошки друг другу воду из медного кумгана. Затем гуськом подходили к крыльцу летней кухни и рассаживались на ступеньках. Даже если чуяли приятный аромат пресных лепешек, доносящийся изнутри, никто не смел зайти в домик, потому что олэсэй не разрешает входить туда с нерасчесанными волосами. Мы уже привыкли к такому порядку, терпеливо ждем, когда бабушка займется нами. Вот она наливает воду в металлическую миску, кладет немного топленого масла в треснувшее блюдце, берет деревянный гребешок с крупными зубьями и занимает место на верхней ступеньке крыльца – за нашими спинами. Подтянув длинный подол платья, так что из-под него выглядывают широкие полосатые штаны, присборенные на щиколотках, олэсэй сначала зажимает между ног младшую из сестричек, трехлетнюю, и начинает расчесывать ей волосы, время от времени макая гребешок в миску с водой. Это для нас не очень приятная, даже доводящая до слез мучительная процедура. Но ее не избежать. С лохматыми волосами не пустят ни в летнюю кухню, где готовят еду, ни на улицу поиграть. И мы согласны позволить не только заплести косы, но и на всё, лишь бы отпустили поиграть.

Гладко расчесав волосы повизгивающей сестренке, олэсэй макает пальцы в топленое масло, размазывает его между ладоней, затем приоткрывает лицо внучки, чтобы точно направить край гребешка от кончика маленького носика вверх: таким образом она делит волосы на две половинки и начинает туго заплетать их в косы над ушами. На плечи совсем еще маленькой девочки ложатся довольно толстые косы, а на уровне талии в них вплетаются еще и красные тряпичные ленточки, которые узелком стягивают тоненькие кончики волос. Бабушка еще раз прикасается к маслу, произносит «Бисмилла» и, повернув внучку лицом к себе, двумя большими пальцами трижды приглаживает ей брови, а ладонями втирает масло в пухлые щечки, ручки, тыльную сторону кистей, покрытых цыпками. Завершив ритуал, прижимает малышку к тощей груди, от души хлопает по спине и отпускает ее, легонько подтолкнув вслед. Косматая девочка, превратившаяся в красавицу, начинает скакать по двору как козленок. Таким же образом проходит через руки олэсэй еще одна сестренка, потом и я. Расчесывая меня, бабушка по обыкновению не забывает и поворчать:

– Зачем только ты распускаешь косы перед сном, неугомонная? И в воде старайся не мочить голову, видишь, опять всю речную грязь выудила. Смотри, растрепа, завшивеешь, обстригу волосы ножницами для овец.

Ежедневно повторяемые слова влетают в одно ухо «растрепы», а в другое – вылетают. Как только бабушка похлопает по спине, я залетаю в летнюю кухню вслед за сестренками.

Размазывая теплые сливки по лепешке, мы с аппетитом уплетаем угощение, наспех запиваем его чаем, разлитым по блюдцам. Затем берем младшенькую за руки с двух сторон и выходим на улицу. Сначала окликаем Назилю с сестренкой, затем вместе с ними идем за Альмирой, Гуляндам, Салимой с братиком, двигаясь к берегу Сакмара. Пока проходим всю деревню и добираемся до пологого берега реки, усыпанного мелкой галькой, нас становится около двух десятков ребятишек самого разного возраста. На разогретом под палящими лучами солнца песке каждый оборудует себе «лежак», и идем пробовать температуру воды. Окунувшись для этого пару раз, начинаем настоящее купание, ныряние и плавание. Толком еще никто не умеет плавать, поэтому изображаем пловцов, опираясь руками на берег или прозрачное каменистое дно реки. Тут же играем в прятки, догонялки, соревнуемся, кто найдет самый красивый камушек, строим дома, придумываем другие развлечения. Если заплачут чей-нибудь братик или сестренка, сообща успокаиваем, перекусываем тем, что у кого найдется. Иногда бегаем домой попить чаю и снова, как стая уток, возвращаемся на речку и продолжаем мутить воду в мелководье. Погреемся на солнце и опять в воду. Увлекшись играми, не замечаем, что уже день клонится к вечеру. Почти в сумерках расходимся по домам, дрожа от холода, в перепачканных платьях, усталые, с синими губами, блестящими от загара руками и лицами. Иногда даже родители не успевают вернуться с работы, когда мы, наспех перекусив, валимся спать кто где, пока олэсэй встречает скотину, беззлобно ропща на нас. Уже за полночь, когда мама на руках переносит нас в свои постели, сестренки, повизгивая сквозь сон, требуют распустить туго заплетенные косы. Я тоже, проспав некоторое время, расплетаю косы и ощущаю расслабление оттого, что отпускает боль в корнях волос и даже в уголках глаз.

Хотя дни наши проходят однообразно, нам не бывает скучно. Некогда не только скучать или думать об этом, а иногда даже прийти домой поесть. Но порой к нам приезжают гости, внося новые, необычные краски в повседневную жизнь. Вот и недавно к нам приехали брат папы дядя Айбулат и тетя Надя из Магнитки. С ними были дочка Оксана и сын Карим. Привезли две корзины крупных яблок и сосательные петушки. Наелись яблок до колик в животе, нализались петушков и вместе отправились купаться.

В связи с приездом гостей олэсэй накрыла ужин во дворе, расстелив широкую скатерть прямо на траве. Хотя нас уже потянуло ко сну, продолжали общаться, прислушиваясь к веселому гомону взрослых. Меня особенно взбудоражили слова тети Нади: «Заберем Гулиру с собой в гости, пусть посмотрит город». С нетерпением ждала, когда родители дадут согласие. «Хоть бы разрешили… Хоть бы отпустили…» Почувствовав мое нетерпение, папа улыбнулся из-под усов и сказал: «Если хочет, пусть поедет. Наплачется – вернется». Ласково поглядев на меня, мама добавила: «Если загрустит, вам самим придется ее привезти назад. Мы не сможем ездить во время сенокоса». Так решился вопрос о моей поездке в город. Мечтая о сказочном городе с серебряной каретой под золотым покрывалом, я уснула там же, не дождавшись, когда остынет бишбармак…

Папа в обед вернулся с работы и на лошади вывез нас на баймакскую дорогу, пролегающую в четырех-пяти километрах от нас. Постояв немного на пыльной обочине, сели на проходящий автобус и доехали до Баймака. Это была моя первая поездка за пределы родной деревни, поэтому впервые видела и город Баймак.

Стали ждать сибайский автобус, наблюдая за необычно одетыми людьми на автовокзале (В то время в Магнитогорск приходилось ездить через города Баймак и Сибай.). И только под вечер сели на поезд, идущий через Сибай на Магнитку. Оглушенная быстро сменяющимися картинами, я ходила за другими как глупая овечка. Иногда отставала от них, заглядываясь на что-нибудь необычное. Тогда двоюродная сестра Оксана возвращалась за мной, брала за руку и смеялась: «Ну, Гуля, ты даешь». И на поезде меня качало так, что я падала, когда вагон заносило в сторону. Всем смешно, а у меня сердце уходило в пятки.

До освещенной тысячами огней Магнитки добрались уже затемно. Крепко держась за руку Оксаны-апай, оглядываюсь по сторонам, отказываюсь переходить улицу сквозь бесконечный поток машин, до головокружения запрокидываю голову вверх, чтобы рассмотреть высокие дома до последних этажей, пытаюсь сковырнуть блестящие камушки, застывшие в асфальтном покрытии тротуаров. Добравшись до их дома, с интересом разглядывала лестницы, ведущие вверх, маленькие тесные комнатки в квартире, ванную и балконы. Несколько раз обошла каждый уголок, пробовала открывать и закрывать краны. Особенно стало весело, когда тетя Надя набрала воды в ванну, а я, забравшись в нее, начала нырять с головой, пуская пузыри, и мыться. Потом меня ополоснули, обливая водой под душем. Легли очень поздно, когда немного отошли от дорожной суеты и попили чаю с деревенскими гостинцами. Кстати, они кипятят чайник не над очагом, а на плите, где горит огонь, а дыма не видно. Мне постелили вместе с Оксаной. Так закончился мой первый увлекательный день в городе.

Впервые за шесть долгих лет моей жизни утром никто меня не разбудил. Это меня очень удивило. Сначала даже понять не могла, что бы это значило. В голове мелькнул вопрос: «А где же олэсэй?», – я вскочила с постели, огляделась вокруг и успокоилась, вспомнив, что я в Магнитке. Оксана знай себе посапывает на кровати. Попробовала растолкать ее – куда там! Вышла в другую комнату, а там храпит Карим-агай. Дяди Айбулата и тети Нади нигде не было, наверное, ушли на работу. Зашла в ванную, умылась, поиграла с водой. Потом покрутилась на кухне, поела, что нашла на столе, и вернулась в спальню. «Просыпайся… Вставай!» – теребила я Оксану-апай, она открыла глаза, ошарашенно посмотрела на меня и прошептала: «Чё так рано встала? Ложись спать, айда сюда». Я, конечно, ничего не поняла – она же говорила по-русски. Все же настаивала на своем: «Вставай! Пойдем пить чай». Оксана насупила брови, сказала: «Иди! Иди – ложись», повернулась на другой бок и скоро сладко засопела. Я направилась в комнату Карима. Подергала его одеяло, пытаясь разбудить. Он тоже лишь с удивлением посмотрел на меня и пробормотал: «Брысь, малявка, блин… Что за ребенок…» Укрылся с головой, даже подоткнул под себя одеяло со всех сторон.

Когда меня прогнали из обеих комнат, я вышла на балкон и стала наблюдать за проходящими внизу людьми, встав на перевернутый тазик. Было интересно сверху разглядывать людей разных возрастов с разными фигурами, одетых по-разному. Они отличались от деревенских и одеждой, и поведением. Когда устала стоять, свесив голову через балконную решетку, вернулась в комнату, опять поиграла с водой из крана, поела хлеба…

Оксана-апай проснулась, когда солнце показывало почти полдень, а Карим-агай вышел из своей комнаты, только когда оно стало припекать. Оксана сначала не спеша умылась, долго крутилась у зеркала, как подобает взрослым девочкам. Похлопала по спине меня, неотрывно наблюдавшую за ней, как любопытный котенок, что-то проговорила по-своему. Потом поманила рукой в сторону кухни, подогрела чайник, достала из холодильника, вокруг которого я крутилась с раннего утра, не зная, как его открыть (ведь в деревне ни у кого такого нет), колбасу, варенье, сметану и другие продукты и поставила на стол. Я очень хотела есть, так как в это время олэсэй нас кормит уже обедом. Поэтому с удовольствием поела.

Оксана-апай занялась наведением порядка в квартире. Я же, стараясь быть терпеливой, жду, когда она управится с делами и мы пойдем на улицу. А она все тянет, не спешит – то задержится у зеркала, то поменяет пластинку на проигрывателе. К тому же Карим не слушается ее, и они начинают громко ругаться. Я сижу на стуле у двери и перевожу умоляющий взгляд то на одну, то на другого.

Наконец выходим из дома. Кстати, появилась еще одна загвоздка перед выходом на улицу. Оксана-апай оглядела меня с ног до головы и, похоже, осталась недовольна моим внешним видом. Она развернула платок, в который олэсэй завернула мою сменную одежду, доставала то одно, то другое платье, прикладывала их ко мне и, сморщив носик, убирала обратно. «Ей не понравились платья, сшитые бабушкой, а ведь я взяла самые красивые, цветастые из них…»

Повертев и оглядев меня еще раз, Оксана достала одно платье из шифоньера. «Вот это подойдет, это мое платье, я надевала его, когда была маленькой», – ласково приговаривала она, переодевая меня. Я надела его и растерялась: «А-а, это платье скорее подошло бы моей младшей сестричке! Оно же мне мало! Неужели Оксана не видит?!» Посмотрела на подол, который был намного выше колен, потом на сестру. Увидев ее довольное лицо, я начала хныкать, одергивая низ платья. А когда Оксана со словами «Хорошо, хорошо» попыталась оторвать мои руки от подола, разревелась по-настоящему.

Не в силах успокоить меня, сестра согласилась: «Ну, ладно, давай свои», погладила одно из моих цветастых платьев, надела его на меня. Затем, зачесав мне волосы наверх, собрала их в конский хвост и привязала бантик. Мне это тоже не понравилось, потому что никогда так не ходила, но промолчала – не могу же опять расплакаться, а разговаривать по-ихнему не умею.

Оксана подвела меня к детям, которые играли на площадке. Одни из них копались в маленькой песочнице, другие катались на качелях. Девочки моего возраста одеты в такие же короткие платья, какое хотели надеть на меня. Глядя на их голенастые ноги, я подумала: «Наверное, их бабушки не шьют для них одежду, вот и вынуждены носить эти платья, из которых уже выросли…»

Но где же у них речка? Этот вопрос беспокоил меня больше всего. А Оксана села на скамейку рядом, достала книгу из сумочки и уткнулась в нее. Я продолжала крутиться возле нее, пытаясь обратить ее внимание на себя. Она подняла голову: «Что ты не играешь? Иди, вон, поиграй с девочками. Иди, иди…» Я говорю по-башкирски: «Пошли на речку», а она не понимает: «Чего тебе еще? Пить хочешь или в туалет?» «На ре-ечку…» – говорю я по-башкирски, дергая ее за руку. Мы так и не поняли друг друга. Когда Оксана начала сердиться, я отошла в сторонку и стала наблюдать за играющими детьми. «Зачем в такую жаркую погоду играть под деревянным грибочком? Почему они не идут на речку… У нас в деревне… Интересно, кто повел моих сестренок купаться? Гуляндам или Назиля?» Мне становится невыносимо одиноко. Глаза наполняются непрошеными слезами. Тихонечко сажусь на корточки под ближайшим деревом и начинаю наблюдать за играющими девочками.

Тетя Надя и дядя Айбулат вернулись с работы. У дверей нежно похлопали меня по спине и погрузились в домашние заботы. Улучив момент, я подошла к дяде Айбулату и спросила шепотом: «А где у вас Сакмар?» Дядя сначала растерялся, затем громко расхохотался. На его смех подошли и другие. Он передал им мои слова, и все дружно рассмеялись. «Что в этом смешного?!» Вдоволь насмеявшись, дядя сообщил странную вещь: «Дочка, здесь нет Сакмара, она у нас не протекает. Есть другая речка, но она далеко и грязная, придется играть только во дворе». А в моей голове зародилось множество вопросов: «Как это нет Сакмара?! Почему нет?! А куда она делась?! В таком случае, где играют городские дети? Где они купаются летом, где катаются зимой? Раз у них нет реки, как они не умирают… без нее?» В тот день я легла спать совсем без настроения.

На следующий день я даже не пыталась будить этих двоих – поняла, что это бесполезно. Пока не выспятся, их никто и ничто не заставит подняться. Пыталась скоротать время между ванной, балконом и кухней. Опять встала на перевернутый таз и оглядела высокие трубы и дома города, направила взгляд на далекий горизонт и беззвучно поплакала от тоски.

Проснувшись в свое время и завершив домашние дела, Оксана-апай взяла меня с собой в магазин – за молоком и хлебом. Конечно, было интересно побывать в продуктовом магазине и на овощном базаре, но неприятные запахи, шум-гам и поднимающийся с асфальта горячий воздух сильно утомили меня. Ноги подкашивались, мне было душно, стало тошнить. Когда последние силы покинули меня, я дернула сестру за подол. Она заметила мое состояние и посадила на скамейку. Меня тут же вырвало. Оксана перепугалась, вытерла носовым платочком мои губы и щеки, предложила холодный квас, но я не могла пить. Сестра кое-как дотащила меня до дома. Остальную часть дня я провела в постели.

Первую половину третьего дня я провела в ожидании, когда Оксана с братом встанут с постели, вторую – в ожидании вечера. Боясь, что я заболею, теперь меня не выпускали даже во двор. Улицу можно было наблюдать только с балкона. Так я превратилась в маленькую узницу большого, совсем не привлекательного города.

Где-то глубоко внутри меня появилась незнакомая пульсирующая боль. Если бы меня спросили: «Где болит?», я бы не смогла точно указать какое-либо место. Но она не проходила, не утихала ни на минуту. Вечером ложилась с надеждой, что к утру все пройдет, но просыпалась с той же болью. К тому же превратилась в настоящую плаксу. Стоит вспомнить деревню, родителей, бабулю, сестричек – что угодно, связанное с деревней, как из глаз рекой льются слезы. Я теперь думаю очень много, так как говорю мало. Сказать по правде, бывает, что за целый день не произношу ни слова. И никто не обращает внимания на это. Оксана с Каримом не понимают по-башкирски, а по-русски не умею говорить я. Когда они обращаются ко мне, могу кое-что понять, а что-то совсем не понимаю. Поэтому в ответ только киваю или качаю головой. Целыми днями стою на балконе или сижу на кровати в комнате Оксаны и думаю о счастливой жизни в деревне, подругах, наших играх. Вспоминаю сестричек, порой раздражавших меня, даже девчонок с дальней улицы, с кем постоянно ссорились, драчливых мальчиков – косоглазого Самата и грязнулю Аптеряя, бабушку Самсию, которая ругалась нам вслед, когда мы шумной ватагой проходили по улице, а также своих коров, собаку, цыплят. Тогда я еще не понимала, что это называется тоской, но уже ощутила ее. Переживала это чувство с детским нетерпением, безысходностью, исступлением. Оно забирало все мои силы, делало меня слабой, плаксивой.

На пятый или шестой день пребывания в городе я стояла на балконе, ожидая, когда эти двое выспятся. И вдруг услышала разговор проходящих по улице людей. Это привлекло мое внимание, так как они во всеуслышание говорили по-башкирски! Вытянув шею, насколько это возможно, свесила голову вниз. Прямо под нашим балконом остановились передохнуть бабушка, похожая на мою олэсэй, и молодая тетенька, поставив на асфальт свои сумки и свертки. Бабушка говорит молодой:

– Подойди к крайней кассе и попроси билет на дневной автобус на Мулдакай. Может, потом успеем заглянуть в посудную лавку рядышком.

– Хорошо, кэйнэм, только тебе, наверное, будет тяжело с этими вещами, – ответила молодая женщина.

Бабушка отмахнулась: «Дойду потихоньку, а ты поторопись, чтобы успеть достать билеты», – и молодая, подняв с асфальта два свертка, удалилась быстрым шагом. Потерявшая покой от знакомого слова «Муллакай», я неожиданно закричала:

– Бабушка, ты едешь в Муллакай?!

Бабушка вздрогнула, подняла голову вверх и приложила ладонь ко лбу, пытаясь разглядеть меня:

– Батюшки, кто это там?..

Я крикнула громче прежнего:

– Ты едешь в Муллакай?!

Бабушка никак не может отыскать меня глазами, но все же отвечает:

– Да, собираюсь ехать, если будут билеты…

Мое сердце готово выпрыгнуть из груди, и сама могла бы улететь птицей:

– Бабушка, я тоже хочу в Муллакай, возьми меня с собой!

– Ну, что ж – раз хочешь, поедем… были бы билеты…

Я не дослушала ответа бабушки. В мгновение ока превратилась в прежнюю шуструю, подвижную девочку, пулей влетела в комнату, вихрем кружась, затолкала свои вещи в сверток. Дальше, не посчитав необходимым предупредить брата и сестру (хотя вряд ли их удалось бы разбудить), быстро отперла дверь, полетела вниз по лестнице и вот уже предстала перед бабушкой. Она, похоже, не успела даже отвести ладонь от глаз – с тем же видом уставилась на меня:

– Ай-яй, да ты совсем еще ребенок…

– Я тоже поеду в Муллакай!

– Поедешь, конечно, но где же твоя мама, дочка?

– Мама в Муллакае.

– А к кому приезжала сюда?

– К тете с дядей… их нет дома… Я хочу домой!

Бабушка оторопела:

– Ой, детонька, что же это получается…

Я не собираюсь отступать, хватаю ее за подол платья, боясь, что она передумает:

– Бабушка-а! Я хочу домо-ой!

Она вконец растерялась:

– Моя ты ласточка, как же быть-то…

Чаша моего терпения переполняется от этих слов, и я с ревом прячу лицо в ее юбке:

– Хочу-у-у домо-о-ой… В Му-му… М-мул-ла-ла-ка-ай хо-очу-у-у…

Бабушка смешалась от такого поворота событий и сказала, погладив меня по спине огрубелыми ладонями:

– Тихо-тихо, не надо так плакать, доченька, а то тебе станет плохо. Ну, раз так, давай поедем.

Я зашагала рядом с бабушкой, таща в одной руке свой сверток, второй держась за ее юбку и продолжая всхлипывать.

Та молодая тетенька на вокзале с удивлением посмотрела на меня, затем на бабушку и спросила:

– А это кто, кэйнэм?

– Говорит, что ей надо вернуться в Мулдакай, прямо рыдает, что я могла поделать – пришлось взять с собой…

– Заблудилась, что ли?

– Кто ж ее знает… – бабушка, к счастью, не стала вдаваться в подробности. – Не могла же я бросить посреди улицы ребенка, вцепившегося в подол.

– А чей, интересно, это ребенок?

– Ах, а вот этого я даже не спросила, – бабушка повернулась ко мне: – Кто твои родители?

– Мама – Гульмарьям, папа – Сынтимер, – ответила я.

Бабушка и тетенька задумались. Затем бабушка сказала:

– Таких не знаю, дочка, деревня же большая, молодежь могу и не упомнить… – и обратилась к молодой попутчице: – А ты их не знаешь, килен?

Та только плечами пожала:

– Вроде нет… Я-то всего месяц у вас, откуда мне знать…

Сказать по правде, я тоже не знала ни эту бабушку, ни тетеньку. Но пока это было не столь важно. Мне бы только вернуться в деревню вместе с ними. Все важное, необходимое и интересное было в деревне, там – в Муллакае! Даже мое сердце билось: «Муллакай! Муллакай!»

Я уснула, как только сели в автобус и я свернулась калачиком у бабушки на коленях. Проснулась оттого, что кто-то легонько потрепал меня по руке. Оказалось, та тетенька:

– Вставай, доехали, – сказала она.

Вздрогнув от неожиданности, соскользнула с колен бабушки и поторопилась на улицу. Вышла… «Это же не Муллакай!» Даже стекла на окнах автобуса задребезжали от моего голоса. Переваливаясь на затекших ногах, вышла за мной и бабушка:

– Как не Мулдакай?! Что же это тогда?

Со страху перехожу на шепот:

– Где наша улица? Где дом?!

– Ты что, не знаешь, где твой дом? Вот тебе на! – Бабушка громко обратилась к выходящим из автобуса попутчикам: – Чей это ребенок, люди, кто ее знает?

Но никто меня не признал. Вокруг собрались женщины, стали меня расспрашивать и выяснили, что я не из этой деревни. Бабушка расстроилась, повздыхала и сказала: «Что тут поделаешь, не могу же бросить ребенка на улице». Она взяла меня за руку и повела с собой. А я, как ягненок на привязи, пошла за ней, ничего не соображая от потрясения.

Дом у бабушки оказался довольно просторным. Жила она с сыном и невесткой (та тетенька оказалась женой ее сына). Детей не было. Что казалось странным, потому что в нашей деревне в каждом доме были или младенцы, или маленькие дети. Это необычное обстоятельство не давало мне покоя, и за чаем я спросила тетеньку: «А почему вы не купите лялечку, мальчика или девочку?» Тетенька густо покраснела, дяденька с улыбкой отвернул голову в сторону. За них ответила бабушка:

– Купят, милая, купят и девочку, и мальчика. Мы сноху-то только что купили, пока она сама лялька.

Глядя прямо в глаза снохи-ляльки, я посоветовала ей с видом всезнающего человека:

– Купи лучше девочку, мама говорит, что на мальчиков надо много денег. К тому же они такие забияки, дерутся. Мама купила трех девочек: меня, Гульсибар, Гульдарию…

Тут к горлу подкатил комок, и мой голос оборвался, а в глаза навернулись слезы. Хозяева начали успокаивать меня, обнимать, угощать конфетами, другими лакомствами.

Вечером дяденька сходил куда-то и сообщил:

– Мама, Сария, оказывается, деревня Мулдакай есть не только в нашем Архангельском, но и других районах. Откуда, интересно, этот ребенок?

Он сел на корточки передо мной:

– Малышка, из какого ты района?

Я пожимаю плечами, мол, не знаю.

– А знаешь названия других деревень рядом с вашей?

Опять лишь пожимаю плечами.

– А слышала когда-нибудь название ближайшего города?

Получив от меня тот же «ответ», дяденька прекратил расспрашивать меня. Все в растерянности.

На следующее утро дяденька уехал на несколько дней на работу, и некому было беспокоить меня вопросами. Я же похудела, увяла от тоски. Не хотелось ни с кем говорить, даже есть. Бабушка с тетенькой могли уговорами заставить выпить лишь чашку молока. Бедненькие, они брали меня с собой к родственникам, у которых были маленькие дети, водили на речку или озеро. Однажды тетенька даже сходила со мной в кино, но ничто не могло утешить меня. Через четыре дня дяденька вернулся с работы, и, посоветовавшись, они решили вновь повезти меня в Магнитку. Мы выехали вместе с дяденькой. Бабушка сунула в мой сверток гостинцы: маленький хлебец, горсточку конфет и головку корота. Путь до Магнитки оказался неблизким, получается, я так долго проспала тогда в автобусе! Дяденька продолжал расспрашивать меня о нашей деревне, родителях, родственниках. Но мои ответы, похоже, не дали ему никакой информации. Лишь в конце, обратив внимание на то, что я постоянно повторяла «Муллакай, Муллакай», он понял, что его деревня называется Мулдакай, а наша – Муллакай.

В Магнитке мы обошли множество улиц вокруг вокзала, но я так и не смогла найти дом дяди Айбулата. Уставшему, растерянному дяденьке не осталось ничего, как сдать меня в отделение милиции на вокзале. Он рассказал милиционеру мою историю, объяснил, как я оказалась у них в деревне, попрощался и ушел. Старый милиционер с больши-ими голубыми глазами и взъерошенными усами посадил меня на стол перед собой и сказал: «Ну, малышка, давай знакомиться. Меня зовут дядя Сережа, а тебя?» А я сижу со свертком в руках и молчу, как кукла. Что я могу сказать этому русскому дяденьке? Милиционер почесал затылок и, вручив мне конфету в цветной обертке, сказал: «На, пока пожуй вот это. Я тебе сейчас башкира найду», – и вышел из комнаты.

Я осталась сидеть на столе, болтая ногами. Стала жевать тянучую, словно жвачка, конфету, которая прилипала к зубам, и время от времени пальцами отковыривала ее от зубов. Одновременно наблюдала за людьми на улице, проходящими под огромными, на полстены, окнами без занавесок, и вдруг заметила знакомую фигуру. Этот дяденька в прошлом году сложил печку в нашем доме. Он был из другой деревни и жил в нашем старом доме. Олэсэй при каждом удобном случае нахваливала его золотые руки и по-свойски журила, что ходит до сих пор неженатый. Этот и вправду кроткий, скромный дяденька в минуты отдыха лепил для нас из глины фигурки медведя, зайца, ласково похлопывал малышек по спине.

От неожиданности, что увидела в толпе дядю печника, нечаянно проглотила конфету целиком. Затем пулей вылетела из милицейской комнаты, что за мной только двери хлопнули. Печник (я не знала его имени) с рюкзаком за плечами и билетом в руках стоял в конце очереди на посадку в автобус. Я подбежала к нему и встала рядом. Он все не замечал меня, поэтому я коснулась его руки и спросила:

– Дяденька печник, куда ты едешь?

Дяденька вздрогнул, затем, пригнувшись, внимательно посмотрел на меня и с удивлением протянул, узнавая:

– А-а, ты же дочь Сынтимер-агая?

– Да, Сынтимер-агая.

– Когда вы приехали? Ты с кем?

– Я одна, мне надо вернуться в Муллакай, отвези меня, – едва успела я произнести последние слова, как рекой потекли слезы и захлюпало в носу.

Дядя печник на мгновение задумался, глядя на меня, а очередь за это время почти дошла до двери автобуса. Словно не веря моим словам, дяденька огляделся вокруг, как будто хотел увидеть кого-либо знакомого, и приговаривал, одной рукой поглаживая меня по голове:

– Так-так, сестричка, так-та-ак… Сейчас придумаем что-нибудь, сейчас, сейчас…

Но он не успел ничего придумать, когда сердитая бабушка-кондуктор с красными губами и седыми волосами строго спросила его: «Гражданин с ребенком, вы едете или нет?» Дяденька быстро ответил: «Да-да!» и направился к автобусу, подхватив меня одной рукой.

Сев на свое место, дядя печник вытер мне губы и нос большим носовым платком и стал расспрашивать:

– Ты с кем приехала в город?

Продолжая всхлипывать, я охотно отвечаю:

– С дядей Айбулатом и тетей Надей.

– А где же они? Как ты добралась до вокзала?

– Я поехала в Му-Муллакай с одной бабушкой… Но там оказался не Муллакай… то есть, Муллакай, только другой, нехороший Муллакай… Оттуда сюда меня привез дяденька, а когда милиционер вышел, я ушла.

Не знаю, понял дяденька из моего рассказа что-нибудь или нет, во всяком случае все время с удивлением покачивал головой.

Конечно, тогда я даже не спросила, куда направляется дядя печник и куда идет автобус. Рассказала о своих злоключениях и, прислонившись к груди дяденьки, спокойно уснула.

Когда, выспавшись, проснулась, мы все еще оказались в пути. И я наконец догадалась спросить:

– Куда мы едем?

– Скоро прибудем в Баймак.

– А почему не едем в Муллакай?

– Автобус не идет в Муллакай. Приедем в Баймак – там посмотрим.

– Не посмотрим! Я не хочу в Баймак, домой… я хочу домой…

Испугавшись, что я опять заплачу, дяденька поспешил уточнить:

– Из Баймака в Муллакай идет другой автобус, сестричка, вот на него и пересядем.

– Угу.

Прибыв на баймакский вокзал, дяденька посадил меня на скамейку и бегом стал искать кого-то, расспрашивать людей о чем-то. Затем зашел в здание вокзала и через некоторое время появился оттуда с каким-то солдатом. Они подошли ко мне. Дядя печник при этом широко улыбался:

– Вот, сестричка, дядя солдат едет в Муллакай, ты тоже поедешь с ним, ладно?

– А ты почему не едешь? – настаиваю я.

– Я же живу в другой стороне, тебя отвезет вот этот дядя.

Зажмурившись от солнца, поднимаю голову вверх и направляю испытующий взгляд на солдата.

– Здравствуй, – говорит солдат, – вот и спутница нашлась для меня.

Между тем дядя печник подал руку солдату на прощание, потрепал меня по волосам и торопливо ушел. Мы с новым попутчиком остались ждать своего автобуса. Я во все глаза смотрю на него. Во-первых, хоть он и сказал, что едет в Муллакай, я его не знаю. Во-вторых, этот дяденька в военной форме, пахнущий чем-то приятным (я тогда еще не знала про одеколон), показался мне очень красивым. Поэтому не могла глаз от него оторвать. Солдат рассмеялся:

– Хочешь узнать меня?

Я киваю в ответ.

– Не узнаешь, сколько бы ни смотрела – я не из вашей деревни, – говорит он.

Мои глаза округляются от страха, и я кричу:

– Тогда зачем наврал, что едешь в Муллакай?!

Солдат смеется:

– Не наврал, еду туда. В гости.

Я прищуриваю глаза, не доверяя:

– А к кому в гости?

Солдат шепчет, наклонившись в мою сторону:

– К тетеньке по имени Альфия. Знаешь ее?

Я задумываюсь ненадолго и отвечаю так же шепотом:

– Знаю. Значит, ты едешь к Назиле, ведь Альфия – старшая сестра Назили.

– Наверное, – соглашается дядя солдат.

Мне становится завидно, что такой красивый дяденька едет к Назиле, хочется позвать его к себе, и я предлагаю:

– Давай, пойдем к нам.

Солдат опять смеется:

– Меня же ждет моя девушка.

Такой ответ очень удивил меня:

– А ты кто, ее папа?

Улыбающийся солдат чуть не поперхнулся от неожиданного вопроса:

– Не-е-ет.

– А зачем тогда говоришь «моя дочь» (на башк. языке «моя девушка» и «моя дочь» звучат одинаково)? Дочери бывают только у пап.

– Ну-у, как бы тебе объяснить… можно сказать, что я ее жених.

– У женихов должны быть во-от такие усы, – протянув руку, я пальцем прочерчиваю линию под носом солдата. А он от растерянности не знает, что мне ответить. И тут до меня доходит. Как я до этого не догадалась?! Кем же еще может быть такой красивый дяденька! И я торжественно объявляю:

– А я знаю!

– Что ты знаешь?

– Вы с Альфией-апай – жених и невеста! Хи-хи-хи!

– Только никому в деревне не говори об этом, хорошо?

– Ладно, – отвечаю я, довольная, что теперь у нас с ним есть общий секрет.

Протиснувшись в небольшой желтый автобус с округлыми боками, мы с солдатом расположились в одном из углов. Мне внизу просторно, покачиваюсь на поворотах и ухабах, обняв дяденьку за ногу. Наглоталась пыли, но была очень рада – ведь еду домой.

Выйдя из автобуса на остановке, пошли пешком. В одной руке солдата – его чемодан, в другой – мой сверток. Через некоторое время он предложил взять на руки и меня. «Устанешь ведь», – сказал он, а я не согласилась, мелкими шажками продолжая топать рядом с ним. Какая там усталость?! Не чую ног под собой, готова взлететь, как птица, и болтаю без умолку. Разговариваем, дяденька без конца смеется. Кстати, он оказался очень смешливым, я отвечаю на его вопросы, а он знай себе заливается. Я время от времени забегаю немного вперед и, обернувшись, смотрю на его красивое лицо.

Вот и Муллакай! Мой самый красивый, самый любимый Муллакай!

Дойдя до первых домов, оставляю солдата и бегом бросаюсь к своему дому. Не сбавляя скорости, с грохотом распахиваю калитку и вбегаю во двор. Олэсэй, направляющаяся домой из летней кухни с миской в руках, роняет ее под ноги. Оттуда вываливается вареная курица и катится по траве. Наша собака Акбай тут же хватает ее и прячется под чулан. Бабушка ничего этого не замечает, она застыла в изумлении, воздев руки вверх. Тем временем я подбегаю к ней и зарываю лицо в ее подоле:

– Олэ-эс!

– Деточка! Малышка моя! Слава Аллаху! Слава Аллаху…

Некоторое время мы так и стоим: я – пряча лицо в складках ее платья, а она – крепко обнимая меня, чуть склонившись. Затем олэсэй берет меня за руку и ведет в дом. Там мама лежит на кровати, рядом – папа и сестренки. Тут же, пригорюнившись, сидят тетя Надя и дядя Айбулат. Все ахнули, когда увидели меня. Через секунду замешательства я кинулась к маме, а остальные – ко мне.

…Спустя пару часов, несмотря на приближающиеся сумерки, я уже лежала в речном мелководье и мутила без того взбаламученную воду Сакмара. Вокруг меня – сестренки, подружки, детишки с других улиц. На берегу сидит олэсэй, она зашивает мешки из-под зерна и следит, чтобы с нами все было в порядке. А красное солнце катится к горизонту, окрасив в розовый цвет всю деревню и белые облака на небе. Мой мир снова стал полным и совершенным…