«…Все то, что существует без названья»

«…Все то, что существует без названья»

Стихи

* * *

Белые водоросли — посмотри —

ладно растут из села:

затемно огненные пузыри

вспомнила в печке зола.


 

В старой овчине тепло на дворе.

Конь Мерседес подойдет,

спросит бензина — овса в серебре —

долго зубами поет.


 

Стайка усатых эстрадных сомов

не проплывет вдоль села.

У староверов обычай таков —

слушать, как плачет пила.


 

Как исполняют отеческий джаз

ржавые петли в сенях,

как попадает на солнце рассказ,

если слезою пропах.


 

* * *

Замельтешат муравьи по деревьям:

Божья им пища — листва!

Веком забытый говор деревни

я различаю едва.

Разве за кружкой, за горькой разлукой,

за удивленьем «ты — Смерть?»

двери откроются… Прежние звуки

мне бы запомнить успеть!


 

«Эй, Аграфена, неси-ка балакирь:

кума лечи молоком…»

Зовы любви, добродушия знаки

в воздухе тают пустом.

«Челяди царской — волчьей ораве —

нужен осиновый кол…»

Это деревня в новом составе

прежний играет футбол.


 

В воздухе мрежи висят, и оконцу

луч уловить не с руки.

Мечет рубанок сосновое солнце —

стружки пахучи, легки.

Жаждой томима, к началу обеда

ива стучится в окно.

У самовара — живая беседа…

Звуками небо полно.

* * *

И крик орла, и Лермонтова Терек,

ища иной итог существованья,

в трек превратились, в цифру, в новый терем

огромной голограммы мирозданья.

Тревожит ночь не золотая фуга

маэстро Иоганна Себастьяна,

а позывные клавишного стука

из окон, из соседнего бурьяна.


 

Я — mp3, а ты — изображенье

красивое, но как тебя любить мне?

Я ощущаю винное броженье

в подаренном мне яблоке наитья.

И ухожу в языческую Мекку

стихов — иной портал существованья,

где так светло и ближе человеку

все то, что существует без названья.


 

* * *

Так может только ребятня

рыбачить, голосом звеня,

на леску строгого вниманья

ловя севрюгу придыханья.


 

Она в длину — четыре года,

и хвост красив, как непогода,

и небеса ласкает взгляд,

в котором ангелы парят.


 

И человек — дорог скрещенье,

и сам себе и царь, и Бог,

и дорастет до воскресенья,

когда войдет севрюге в бок.


 

Рыбачит в небе ребятня,

и рыба-Пушкин им — родня.

 

* * *

Дождь раздул пузыри на отеческих лужах

и ушел в никуда — есть такие места на земле!

На полатях у облака дума лежит и не тужит,

и фотон испускает, и фыркает навеселе.

Послебанная всюду возня, закипание звука.

Сколько в этом любви, знают только дорога и рожь.

И шалит синева, запуская прозрачную руку

в полусонную речку, где плавают щука и ерш.


 

Я иду по отчизне, читая особые книжки:

медуницу и клевер в изданье лугов и полей.

Я еще не рожден, я в утробе пространства — мальчишка,

что с утра мастерит из газеты воздушный свой змей.

Вот, прочел 100 дорог — на 101-й оставил закладку

(дочитаю потом, еще целая жизнь впереди!),

и щебечет стихами под майкой моею тетрадка,

и летят в никуда золотыми жуками дожди.

 

О, бабочки!

От полевой епархии века

целуются два синих лепестка,

в уключине работая одной,

узнав узду и узел золотой.


 

Как хорошо им в домике цветка!

Сто бабочек — и вот уже река,

сто лилий — и обеденный уют,

где детям в чашках небо подают.


 

Но вот, чересполосицей украшен,

несется шмель среди цветочных башен

заречной лады — луговой Европы,

где всем готовы вкусные сиропы,


 

и в небеса срываются, легки,

аншлаговые долгие хлопки…


 

О, бабочки!