Журнальный мир

Бытие Валеры

Валера родился в позднее время, когда жизнь уже перестала быть скучной и незаметной, но еще не стала вновь опасной и замечательной, как в старые времена. Время было в некотором замешательстве относительно себя самого, чего уж говорить о людях того времени. Валера не знал, что его жизнь пишется как роман, не знал, что этот роман не претендует ни на мораль, ни на выражение некой глубокой мысли. Эта глубокая мысль сама закралась в его жизнь. Жизнь, которая, к слову, хотя и писалась как роман, все же романом не стала, во всяком случае с точки зрения формальных признаков. Быть может, этому помешало частое вмешательство автора в его жизнь, или наоборот, частое вмешательство Валеры в авторский творческий процесс, которое хотя и было против авторской воли, но справедливости ради надо сказать, что автор часто был даже рад этому вмешательству. Быть может, помешало то, что Валера чувствовал, что в каком-то смысле он сам и есть автор или же наоборот: автор есть он сам или по крайней мере какой-то его дальний родственник, которого он не знает или которого когда-то знал, но давно забыл… В конце концов, в немалой степени помешало этому некоторое странное подозрение и Валеры, и автора, что вместе с ними был еще кто-то третий. Но об этом третьем они лишь догадывались.

Деревня Валеры

Кладбище отдали под огороды. Плиты от могил очень пригодились колхозу при укладке фундамента для свинарника. Свиньи не знали, чьи имена они топчут, а люди кто давно забыл, а кто и вовсе никогда не понимал смысла этих каменных паспортов. Раз в курятнике нашли старую икону и не знали, что с ней делать. Решили оставить в курятнике и положили между досок как насест. Так и устраивался колхоз. Даже по инерции уже никто не вспоминал из старых предрассудков усвоенные фразы по типу «господи боже мой!». Да и напомнить про эти фразы было некому и нечему. Человек, который ранее в черных одеждах ходил по этому храму и жег ладан, теперь лежал в земле очень далеко отсюда, его расстреляли на каком-то болоте. Всю хорошую храмовую библиотеку уложили в грядки, которые по сибирскому деревенскому обычаю делались высокими и на которые не хватало хорошей земли, а потому снизу клали что придется: старые тряпки, ветоши и т. д., одним словом, всякий хлам, которым после революции сделались в том числе и церковные книги. Теперь только черви могли почувствовать выпуклость печатной краски на страницах. Креста на куполе давно не было, а внутренние росписи были заклеены обоями, поскольку храм отдали людям на жилье и они стали там жить. Одним словом, колхоз постепенно устроил свою новую жизнь, использовав по мере сил и понимания обломки старой. К тому времени, когда не стало колхоза, а новая построенная жизнь стала вдруг посторонней и старой, появилось новое кладбище, а нового храма не появилось. В старом отвели место для алтаря, но квартиры из здания убрать было нельзя. Так люди там и остались жить. Среди людей ходил и Валера.

Поля Валеры

Валера уходил по полям далеко от деревни. Целый день мог он ходить от речки до леса, от сопки до сопки. Поля завораживали Валеру. Особенно завораживали они его, когда он поднимался на сопку и видел поле сверху. Тогда какая-то непонятная ему грусть забиралась в его сердце и сидела в нем, пока он не спускался снова к полям.

Огромный мир, за полями и за сопками, странно кивал ему и говорил: вот, смотри, Валера, как я неведом и могуч, я и в полях, и за полями, за лесами, за сопками и за речками, за горами и морями!

– Ну и что? – отвечал Валера неведомому миру и поднимался с поля снова к сопке. Оттуда была видна речка Никишиха, и Валера провожал воду реки в далекий мир. По себе же он не знал, хочет он остального мира или нет. Посмотрев на Валеру, нельзя было понять, живет ли в нем свойственное детям любопытство или нет. Да и вообще нельзя было понять, что живет в Валере. Видимо, родители Валеры однажды вот так посмотрели на него и решили отдать в детский дом. Потом в детский дом пришла бабушка Валеры и, тоже посмотрев на него, забрала к себе в деревню.

Так, начав свою маленькую детскую жизнь в детском доме, Валера продолжил её в сибирской деревушке на краю света посреди фиолетовых сопок, желтых полей и синих речек, уходящих в далекий мир.

Поля завораживали Валеру. Он откуда-то знал, не читая об этом и не спрашивая, что такие поля есть еще где-то далеко. Тоже в России, но как будто бы другом мире. Что по этим полям тоже ходят люди. Что эти поля тоже дают хлеб, что их тоже вспахивают, что их тоже поливают и удобряют. Что их тоже накрывает снегом.

Поля, покрытые снегом, казались Валере чем-то неприступным. Не потому, что по ним нельзя пройти. В тех краях, где рос Валера, зимы были хоть и сильно суровые, но не особо снежные. И по промерзшей твердой земле, покрытой тонким слоем снега, легко можно было пройти всё поле вдоль и поперек. Но Валера не решался это сделать.

Зима Валеры

Сибирскую зиму Валера узнал еще в детстве, в детском доме. В туалет приходилось бегать на улицу, потому что здание детдома было старое и ветхое, и туалет там хотя и был предусмотрен, но уже давно вышел из строя, а чинить его было некому: вокруг были одни снега.

Людей дети знали мало. Была старушка-смотрительница, еще был дед-сторож, и была воспитательница, добрая женщина около сорока лет, одинокая, копившая в своем одиночестве любовь и отдававшая её, несогретую, всем детям. Дети не чувствовали несогретую любовь, им было неуютно в детдоме, и, как в любом детдоме на свете, они каждодневно мечтали, что их заберут. Воспитательница чувствовала эти детские мечты, и ей становилось только еще более одиноко от этого. Взять ребенка из детдома себе она не могла, потому нечем было бы прокормить. Так она и прожила свою жизнь в одинокой жажде любви, посреди детей, не имея возможности согреть их своею любовью и не чувствуя их любви к ней, как тот мифический герой, вокруг которого было море воды, но он не мог до неё дотронуться.

В детдоме были книжки, Валера читал их, сидя у окна. Часто он отвлекался от чтения и просто смотрел в окно в снежную даль. Там были леса, поля, совсем вдалеке были сопки и горы. Валера воображал, что́ там, за лесами и за полями, за горами. Какие-нибудь города, разные высокие дома и широкие площади, которые все дети видели по телевизору. Там, за полями и за лесами, расположены какие-то самые главные места. Детдом для Валеры конечно, никак не был главным местом, это была в представлении Валеры какая-то окраина. А Валера хотел в самый центр. И поздними вечерами, когда за окном мела метель, Валера смотрел в окно, и ему казалось, что эта метель разыгралась специально для него, что она зовет его туда, за поля и за леса, к главным местам на свете, а все, что здесь, в старом грязном детдоме, – все это ложь, и он не может оставаться всю жизнь в этой лжи.

Метель для Валеры стала зовом зимы, её голосом, а сама зима для Валеры стала ассоциироваться с каким-то волшебным ожиданием.

Первая смерть Валеры

Однажды в детдоме насмерть замерз мальчик. Дед-сторож уснул, а мальчик пошел в туалет. Наутро его нашли замерзшим. Умер он на улице, его нашли уже мертвым, и никто не знал, как он умер. Кто-то говорил, что он болел и скоро должен был умереть. Кто-то говорил другое, кто-то еще что-то выдумывал. Выдумывали, например, байки про сибирских ледяных приведений, которые по ночам утаскивают человечье тепло к себе в лохматые снежные норы и там едят это тепло всю зиму. Об этом дрожала половина детдома. Другая половина не замечала смерть другого и больше думала о своей маленькой детской жизни, и если и вспоминали о смерти мальчика, то только досадуя, что его тепло теперь сосет этот наглый ледяной призрак, а не им оно осталось и не их оно теперь греет. В детдоме сильно мерзли. Мерз среди всех и Валера.

Но он содрогался не из-за холода и не из-за страха перед ледяным призраком, – он тогда в первый раз подумал о смерти. Но он подумал о смерти не из-за мальчика, а отдельно от него. Беспричинно подумал. И всю ночь не спал из-за этого. Что-то нехорошее с ним случилось, он тыкался своими маленькими мыслями в вопрос: а что будет после смерти? Он не понимал, откуда у него взялся вариант «ничего», да и не задавал себе вопроса о происхождении этой версии. Для него она была единственной и потому верной. Но понять её он не мог. Валера запомнит на всю жизнь этот момент, и больше не пройдет ни дня, чтобы смерть не помаячила в его мыслях. Она будет его занимать с разной степенью интенсивности, но все-таки будет занимать постоянно и настойчиво. Будут даже мгновения в жизни Валеры, когда он будет кланяться всяким могилам, проходя мимо погоста. В один период его жизни, в университете, на первом курсе, смерть так займет его, что он будет рисовать на оконном инее в автобусе слова memento mori, пока будет ехать в университет. В общем, отношения Валеры со смертью будут долгими и интересными. И мы непременно расскажем о них, но в свое время. Скажем также об авторском предположении, что к моменту своей смерти Валера поймет нечто очень важное, но, впрочем, не самое последнее.

Бабушка Валеры

Бабушка забрала Валеру из детдома, а на следующий год умерла. Валере достался дом от неё, в деревне, там он и прожил долгое время, пока не поступил в университет и не уехал из деревни в город. Бабушку свою он, получается, и не знал вовсе. А бабушка всегда о нем помнила, но ей было нельзя забрать Валеру из детдома, потому что ей самой всегда было очень трудно справляться с жизнью, с которой у неё были свои собственные, неведомые Валере счеты. И тем не менее, как только она смогла, она нашла далекий Валерин детдом и забрала Валеру к себе. Валера пожил с бабушкой недолго, и, несмотря на то что для него родство было внезапным и недолгим, он на всю жизнь полюбил свою бабушку и почувствовал себя очень одиноким и несчастным после её смерти.

Дом Валеры

Деревенский дом остался Валере от бабушки. Это был старинный и могучий дом, из крепких досок, спаянных не столько гвоздями, сколько каким-то древним могучим духом и крепкими руками тех, кто его строил. Строился дом не то декабристскими каторжниками, не то еще в более древние старообрядческие времена, не то вообще бог весть когда. Доставался он по наследству. И когда бабушка отыскала Валеру, ему казалось, что это не просто бабушка отыскала его, а в лице бабушки его отыскал какой-то древний его род.

Бабушкин дом Валера полюбил, но не смог там остаться, пока еще слишком помнил и слишком не простил смерть родного человека.

Однажды вечером, выйдя на крыльцо дома и усевшись на завалинке, Валера почувствовал, как тоской налилось его сердце и тоска эта переливается через край в другие органы, отчего им тоже становится плохо. Уставившись в горизонт, Валера подумал и решил ехать из Сибири. И уехал.

В своем уезде Валера чувствовал и какой-то исторический смысл. Сотни лет его предков ссылали в Сибирь из России. И вот Валера едет обратно, как будто его посылают обратно с какой-то миссией. Кто эти предки – Валера знать не знал и узнать не стремился. Он знал, откуда он едет, – из Сибири. Главная его задача теперь состояла в том, что узнать, куда.

А дом Валеры остался ждать его на краю деревни, между сопкой и речкой, скрывшись среди сосен, как спящий древний великан. Он уверенно собирался не хиреть со временем, но крепко ждать своего нового хозяина из его странствия, а сам пока сосредоточился в сон своего нового одиночества.

Почерк Валеры

Валера видел, что люди пишут либо оттого, что их мучают другие люди, и тогда получаются доносы, памфлеты, поэзия и т. д. Либо оттого, что их мучает совесть, и тогда может получиться исповедь либо снова донос. Либо же людей может мучить Бог (Валера прочел Кьеркегора очень вовремя, лет в 19–20 в университете). Валера считал, что Бог, конечно, мучает его и будет продолжать мучить, но мучения Богом и мучения от Бога не были главными его мучениями. Валера узнал один из секретов мира, заключающийся в том, что мир не весь Божий и Богу, быть может, интересен мир не менее, чем интересен он гностику. Сам Валера, впрочем, гностиком не был. Он подозревал, что какая-то таинственная часть мира находится вовсе не в мире, но в небытии, и Творец так же тянется взглянуть в это небытие, как и человек. Именно от этой тяги к Небытию (которая никогда не исключала для Валеры в полной мере тяги к Бытию) Валера знал, что писать надо не оттого, что тебя мучают люди, или совесть, или Бог, Валера знал, что писать надо не людям, не Богу, писать надо не в стол, но надо писать в огонь. Ненаписанную поэму Валеры мы с тобой, читатель, нигде не прочтем поэтому. И почерка его не увидим.

Сон Валеры

Валера не имел никаких гарантий, ни в ком и нигде, что он проснется в этот раз тем же человеком, который вчера уснул; что вспомнит себя вчерашнего самого после сна. Не имел он этих гарантий тем более в авторе, поскольку автор сам таких гарантий не имел, ибо был человеком таким же одиноким, как и Валера. Впрочем, возвращаясь каждое утро к Валере и к его бытию, автор в этом находил своего рода средство возвращаться к самому себе каждый раз, и подобно тому как Валере нужен был автор для того чтобы продолжать жить, так и автору необходим был Валера, чтобы продолжать оставаться собою самим. Автора, всю жизнь мучившегося тем, что он должен быть неким другим человеком и что он в какой-то своей потаенной части всегда был и есть совершенно другой человек, в иные моменты поглощало сомнение: а есть ли граница между его персонажем и им? Отбросив все биографические расхождения, он становился перед чем-то, что однозначно говорило о совпадении его с Валерой, но как описать это совпадение, автор не знал.

Валера же ходил и думал о том, что он, в сущности, должен был быть другим человеком и что он, в сущности, в какой-то своей глубине и есть другой человек, но как ему достать из этой глубины (прошлого или будущего) облик того другого человека, он не знал. Каждый раз просыпаясь, мучительно отходя от ночных кошмаров и вспоминая своё имя, Валера смутно ощущал, что ему что-то помогло проснуться тем же самым человеком, которым он уснул.

Сны Валеры

Валера считал, что сон – это обезьяна смерти. Так ему помог думать Шопенгауэр, которого в свое время Валера, как и автор, глубоко переживал. Шопенгауэр писал, что сон – это залог у смерти, ибо без этой мини-смерти человек просто не выдержал бы бытие. Валера думал не совсем так. Валера думал, что сон есть не мини-смерть, а что сон есть некое испорченное подобие смерти, как бы объективированная смерть по терминологии Бердяева. Если смерть – то же, что сон, тогда чего она стоит? Нет, смерть не может быть то же, что сон, смерть должна быть качественно чем-то иным, думал Валера и ждал смерти – «как сказочного волка», как сказочного зайца, как судью, как страх, как тайну, как рождение. Так он ждал настоящую смерть, а сон он презирал и не уделял ему внимания. Одно время он даже и вовсе решил не спать, сон в то время его пугал, именно как обестайненная обезьяна смерти, испорченное подобие, загрязненное и больное. Сны у Валеры почти всегда были именно больные и кошмарные. Он не раз просыпался ночами, когда сон вот так дергался кошмаром. А когда просыпался от них, то долгое время был угрюм, пока наконец не отходил от сновидческих кошмарных воспоминаний.

Искания Валеры

Валера после смерти бабушки не оставил её дом и в какие-то лета приезжал туда жить. В деревне Валеру заметила девочка, которая стала за ним ходить, а потом гулять с ним по полям. Однажды они в компании других ребят сидели во дворе Валериного дома, пили самогон и закусывали с грядки. В мире и в душе Валеры потемнело от грусти. Девочка смотрела на Валеру, а потом присела к нему на колени. Валера всмотрелся в девочку, взял за руку и повел в дом.

– Дурак, я же тебя тогда любить стану! – у двери, оглянувшись, сказала девочка Валере. У неё была странная интонация, было в ней и предупреждение, и как бы угроза, и даже как будто бы что-то похожее на просьбу. Валера не обратил на это никакого внимания и там, в доме, в зале на большом диване, он измял все тело девочки и невозвратимо попортил его. Он мял его так и эдак, будто бы искал в нем что-то такое, чего нигде никогда не находил. От поиска он даже весь вспотел. Но ничего не нашел и затосковал тут же, пока девочка медленно надевала назад на себя платье. Была в ней странная мягкость, теплость, нежность, распластавшаяся по всему телу, но того, что ожидал Валера, не было. Он, впрочем, и сам не знал, чего он ожидал и чего искал. То же самое он искал во всем и ни в чем не находил. Точно так же он последовательно разочаровывался во всем, что предлагали ему его сверстники и старшие товарищи как откровение: наркотиках, спиртном, драках и т. д. Безучастность ко всему этому одолевала его и заставляла иногда в судорогах пускаться в новый поиск, а иногда хандрить и молча всматриваться в свою пустоту, лежа целыми днями на диване. Так и прошло лето у Валеры.

Девочка же исполнила свою угрозу и всем телом стала любить Валеру, как и предупреждала. А Валера стал мять другие тела и ходить себе по поселку как ни в чем не бывало. Странная мораль ворвалась к нему намного позже, когда он прочел «Воскресение» Толстого и задумался. Он даже намеревался отыскать девочку, когда окажется в своей деревне. Однако затем решил, что это бессмысленно: девочка наверняка сто раз уже перелюбилась и переженилась, а теперь растит детишек вместе с муженьком. И любит их не только телом, но и душой. Тогда Валера передумал искать девочку. Он продолжал бродить и искать свое бытие, которое постоянно от него скрывалось

Небесный чернозем Валеры

Это были черноземные поля, другие. Валера любил их зимой. Они, уставшие после сбора урожая, отдавшие все свои плоды и соки, бескровные, простирались одиноко, никому теперь не нужные. Валера ходил к ним думать после занятий.

Точно так же ходил тосковать к полям автор, думая о Валере, его друзьях, его и своем пути. Автор писал путь Валеры медленно, но при этом нельзя сказать, что эта медленность проистекала от чрезмерного обдумывания сюжета. Совсем наоборот. Путь Валеры писался автором медленно, подобно тому как снег пропускает сквозь себя дыхание земли. Дыханием автора писался путь Валеры, а автор дышал только там, где воздух был чист. Вдыхая зимнее дыхание полей, медленно поднимающееся из-под снега, автор так же медленно наполнялся несочиненной тоской самого Валеры, тоской по неведомому, невыразимому, по тому невыразимому и неведомому, о котором Валера долгие годы говорил со своим другом. Автору же не с кем было говорить об этом, и он, превозмогая отчаивающееся одиночество, вновь садился за письменный стол, до которого доходил, перепахав километры небесного чернозема, покрывшего собою поля около города.

Одиночество Валеры

«Это же абсолютный проигрыш в отношении с людьми. Мне никто не нужен. Я никого не люблю, никому не доверяю, не верю, ни в ком не нуждаюсь, мне вообще не по пути с людьми», – так Валера написал в своем дневнике, будучи на втором курсе университета. Интересно, что к тому времени у Валеры уже был настоящий друг, который им очень дорожил, верил ему и переживал за него.

В университете Валера придумал себе влюбленность в одну девушку. Именно придумал влюбленность, а не был влюблен. Он не страдал по ней по-настоящему, не ждал от неё ничего, не хотел от неё ничего, но этой своею влюбленностью он оправдывал в себе отсутствие интереса к миру людей. Он спокойно попивал чай по вечерам, сидя на крыше и смотря на беззвездное летнее небо Черноземья, мечтал, думал – о чем угодно, но только не о женщине. От женщин и от любовных переживаний его избавила эта его придуманная влюбленность. Причем когда девушка, в которую Валера «был влюблен», вышла замуж на каком-то курсе, то Валера даже обрадовался, потому что теперь его алиби было универсальным: он влюблен в замужнюю девушку, а значит, что у него вообще «нет шансов» и можно быть спокойным. Одним словом, это придуманная влюбленность избавляла его долгое время от дурной бесконечности женщин. Жизнь, впрочем, все равно взяла свое и вскоре разрушила эту схему, благодаря которой Валера так удобно и спокойно устроился в бытии.

Звездное небо Валеры

Взгляд вверх много значения имел в жизни Валеры. Из его комнаты можно было выбраться по пожарной лестнице прямо на крышу общежития. Он часто просиживал там целыми ночами, один. Смотрел на звездное небо. Возвращаясь домой, он также нередко забирался на крышу своего дома и смотрел на то же самое и в то же время совершенно другое небо, другие звезды…

Долго мог он так смотреть. Ночное, усыпанное крапинками света небо нравилось ему больше, чем ясное дневное. Он заглядывал внутрь себя и вытаскивал в ночи из своей души многое такое, чего никогда не показал бы при свете дня, даже себе. Много значили для Валеры такие вот русские ночи с русским звездным небом, с русской неизмеримой тоской в душе.

Так и автор в своих мечтах постоянно возвращался к бесконечным багровым сопкам Сибири, посреди которых затерялся Валерин дом, на крыше которого происходили столь важные для автора таинства с душой Валеры. Как бы хотел тогда автор оказаться вместе с ним, впивать маленькими глотками ночную небесную влагу, вкушать лунную мякоть, солить её звездной пыльцой в полной тишине!..

Но в итоге автор находил себя на своей крыше одного. Как же ему недоставало этих Валериных вечеров, которые он тщетно пытался описать, пытался повторить! Как он хотел бы снова повторить их, провести хотя бы один такой вечер за чаем, на крыше, в славном одиночестве целой вселенной, как прежде!

Выйти на крышу, усесться на парапете, любоваться на звездное небо над собой!..

И на бездну внутри себя…

Быть может, и вправду повторится всё, как встарь? И эти вечера на крыше, и всё остальное? И всё будет точно так же, и – не так же. Быть может, будет шанс исправить что-либо?

Автор неожиданно начинал понимать это как самое важное, то есть как нечто такое, что, возможно, понимал когда-то и сам его герой. Но, засыпая, он забывал почти все понятое и просыпался с той же тревогой. Если б он знал, что это его тревога была не только одного его…