Журнальный мир

В этом разделе журнала мы предлагаем читателю образцы творчества известных наших авторов, а также работы, в которых так или иначе это творчество осмысляется.

После рассказа Н. В. Серебренникова (Николая Бренникова) следует содержательный разговор с автором. Его собеседник – профессор университета Борис Николаевич Пойзнер.

– …здесь, – он указал на курган Раевского¹.

Лев Толстой. Война и мир

Наполеон остался доволен позицией, – и тем, что увидел, и тем, что ему обсказали. У противника овраги для обороны и широкая дорога для отхода, свой правый фланг Кутузов укрепил и скопил там большие силы, левый слаб несомненно. За русских была только природа, сражение ж они наметили проигрышное. «Старик предлагает мне ударить по их левому флангу, – Наполеон усмехнулся. – Он хочет побыстрей отступить и спасти основные силы». Играть известную партию Наполеон согласился, она ж такова: французы стукнули – русские откатились.

Под утро оказалось, что партия предстоит долгая: правым флангом и центром командует Барклай де Толли, левым – Багратион, ретирады Кутузова уже не раз прикрывавший, несносные упрямцы.

По зябкой заре французские пушки, подчас цепляясь осями, ударили в русские ряды.

Безухий деревенский пёс, прибредший за интересно пахнущим толстым подлекарем, стреканул домой.

– Во французский мундир бог войны одет! Сейчас пристреляются, дадут нам жару. Ответим достойно! – подполковник Шульман-средний, худой и большеголовый, снял перчатки и сунул на грудь меж пуговиц, окинул взглядом батарейных офицеров. – Неучёных тут нет. Пожалуйте к бою! Ваш лучший инспектор – Бонапарт!

Наполеон зло бил в лоб, никого не жалея: по линии ядра лицом к солнцу шла пехота, мчалась кавалерия. Болячку, холм в восемнадцать пушек, сковырнуть не удавалось. Назад сквозь завесу дыма и пыли устремлялись ещё живые клочья батальонов и эскадронов.

Воздух гудел и лопался. Бруствер стесало ядрами, но человек тридцати трёх лет Густав Максимыч Шульман не счёл это за беду, батарея сноровисто отплёвывалась, посылала горячие чёрные колобки и настильно, и навесом, куда надо. Однако иссякали снаряды и порох, рассчитанный по три ящика на пушку. Таяла пехота, державшая оборону орудий; послать кого куда-то за припасами было сложно. За рвами и насыпью трупы людей и лошадей лежали друг на друге. Но Шульман ощущал себя в наступлении, его офицеры взмахивали в дыму короткими саблями:

– Пали! – запалы жахали, и колобки, ахая с неба, рикошетом прыгали по утоптанному полю, сбивая с ног, снося головы, скача дальше. – Пали! – картечь секла врага.

– Не жизнь, а сказка, – подполковник отёр с глаз пот и копоть, откашлял порох. – Против самого Бонапарта кон держим… И чем Бонапарт лучше нашего? только слава. В Италии мы его били… Да вот откуда он, чёрт, заряды берёт?

– Француз!!.

Французы прорвались к укреплениям и угодили в волчьи ямы на острые колья.

– А что ты хотел? ты что себе думал? – говорили русские в ту сторону. – Ты ж хуже зверя! ты ж на мою землю пришёл меня убивать! Не обессудь…

Бонапартовы гренадёры молча лезли по склону. Наполеон навёл подзорную трубу на злосчастный курган и наконец увидел своё знамя.

Командиру Томского полка Ивану Иванычу Попову в именинный день пуля ударила глубоко в грудь. Лекарь Евстафий Рудыковский унял кровь, распорядился нести в госпиталь, а подполковник Попов с немигающим взглядом – не от боли, а по боязни закрыть глаза да не открыть, – молвил:

– Командуйте, Николай Яклич…

Заместивший Попова майор Крутых велел 3-му батальону встать в голом поле и беречь фланг от неприятеля. Батальон – в три шеренги плотно повзводно – маялся на жаре, отгоняя кусачих мух, и пригибался, сторонясь бомб, выбивавших в строю кого придётся.

– Не постигаю сего манёвра, – бросил в сторону майор Постников, новый батальонный, и прошёлся туда-сюда. – Не скучай, ребята, вспоминай родину!

Земля вздрагивала. Кузнечики стрекотали упоённо.

Рядовые Филипп Ильин и Мирон Назаров который год служили плечо к плечу, и в который раз, как чудесную сказку, обсуждали казарменный быт в Нелюбинской волости под томским домашним небом.

– Наши земляки и в Уши-рванском полку. Да где их нет?.. А я б и тут остался, – Мирон вздохнул, – нравится мне под Москвой.

Подле колонны осадил нервного коня майор Селезнёв:

– Томцы, Боговы питомцы! Француз на кургане! Выбьем супостата! С нами Бог!

Офицеры обнажили шпаги, – штабс-капитан Лесневский модную, неуставную саблю, – и почти бегом двинулись впереди своих солдат, коим не сталось бежать со всех ног с ружьями да ранцами. Лекарь Рудыковский на такой случай плясовую сочинил:

Со темна мы на ногах,

Во мундире, в сапогах,

Не в лаптях, не в лопотине,

Во мундире, в сапогах… –

в шаг пелось хорошо, но пред рукопашной нужно беречь дыхание, вслух петь возбранялось.

К удивлению наступавших, захваченные пушки по ним не стреляли. Несчастье помогло: порох иссяк, снаряды кончились, остатний картечный заряд ушёл по горячей просьбе. Начальник артиллерии генерал граф Кутайсов нынче утром приказал последний выстрел давать в упор и не покидать позицию, пока враг не сядет верхом на пушки, – прислуга орудий так и поступила, и израненные, оглоушенные французские пехотинцы всех искололи штыками, в лицо узнать нельзя.

Спасавший батарею генерал Ермолов привёл батальон Уфимского полка и егерей той же дивизии. Французы хлынули с вершины и попали к томцам, но частию вырвались, Кутайсов кинулся их преследовать, увлёк за собой толпу нижних чинов; драгуны догнали её и вернули. Возвратилась и лошадь Кутайсова с окровавленным седлом; всадника не нашли.

– Нечего за неприятелем носиться, своё дело знай, – ворчал Шульман, осматривая порядок артиллерийского хозяйства. – Не оставил распоряжение, откуда заряды пополнять, драться ему загорелось, герою. Мальчишка!.. Ваше превосходительство! – крикнул он Ермолову, будто соседу по огороду. – Кто знает, откуда заряды пополнять?

– О!.. – Ермолов охнул. – Спросите ездового, откуда эта телега с гранатами.

– Это телега французская, – ответил Шульман, – Бонапарт успел распорядиться.

– Эко! Проще у Бонапарта взять, чем у нас доискаться! Вот какое вам от него внимание! А наш правый фланг он ни одним выстрелом не почтил… Не печальтесь, будут вам заряды!

Поодаль Филипп Ильин с удовольствием разглядывал отцов-командиров.

Командующий армией и боем генерал от инфантерии Барклай де Толли проведал батарею. Белый конь быстро и осторожно переступал меж трупов. Сегодня рядом убило двух адъютантов, погибли пять лошадей, пули не однажды пробили плащ и шляпу, но смерть уважала и берегла Барклая; одетый на погребение парадный, при орденах, мундир забрызгало чужой кровью.

– Ваше превосходительство, – сказал Барклай генерал-лейтенанту Раевскому, – очевидно, что силы вашего корпуса вконец расстроены. Считаю за благо приказать вам отойти на вторую линию обороны. Вас сменит дивизия генерала Лихачёва.

– Вынужден повиноваться, – Раевский отдал честь. – Мои потери велики, а дивизия Лихачёва уже снискала честь в здешней баталии.

«Это про нас, – гордо подумал Филипп, – и про уфимцев и ширванцев».

Медленное солнце взошло в зенит. День длился долго.

…Уход с высоты, прощальную рукопашную, жуткую резню Филипп Ильин запомнит намертво.

Двадцать лет спустя это всё отзовётся неожиданно. На постоялом дворе станут вписывать чью-то подорожную в книгу разгона лошадей, Ильин через плечо смотрителя случайно заметит имя прапорщика артиллерии Родиона Густавовича Шульмана, поспешит к молодому офицеру, наговорит вдохновенных слов об его отце и спросит, каково здоровье столь замечательного человека, благополучен ли Густав Максимыч. «Батюшка – генерал, за Бородинское сражение награждены орденом святой Анны, – ответит юноша и добавит: – Недомогают, на водах в Старой Руссе дважды были», – и разведёт руками: вот оно как… – а с улицы денщик уж станет кликать к готовой повозке: «Ваше благородие! Господин штабс-капитан! Филипп Федосеич!..».