Ёй…

Ёй…

В кабинет заведующего кафедрой русского языка, доктора наук Колобьёва влетает не остепененный ассистент, научный сотрудник кафедры Гадайкин:

Виктор Федорович, — чуть не плача возмущается он, — вы слышали, что творится? Это же какой-то кошмар!

Степенный, умудренный кафедральной жизнью профессор, отрывается от просмотра научного журнала, глядит поверх очков на вбежавшего. Прикидывает, что такое могло произойти в его научно-педагогическом подразделении или во всем университете. Ничего трагического для себя представить не может и произносит:

Начался всемирный потоп или оледенение и пришли мамонты с саблезубыми тиграми с кафедры биологии?

Хуже!

Нам объявили войну Сейшельские острова из-за ошибки в контурных картах, сляпанных двоечниками с географического факультета?

Еще хуже! Дума приняла закон о запрете нецензурной лексики в средствах массовой информации и в книгах.

Правильное решение. Давно было пора, — поддержал осторожный, а потому всегда лояльный доктор.

— А как мне-то теперь быть?

— Ну, не ругайтесь матом, дорогой мой, не пишите неприличные слова на заборах и стенах, да и всё.

Виктор Федорович, — взвыл Гадайкин, — мне не до шуток. Вы же знаете, у меня практически готова диссертация по нецензурной лексике в городской среде.

Да-а-а, — профессор сделал вид, что вспомнил, сложил в уме последствия и ещё раз, но уже озадаченным тоном, сказал, — да-а. А я вам, Алексей Николаевич, говорил в самом начале вашей аспирантуры, что ни к чему брать такую скользковатую темку. Не послушались, хотели поразить интеллигентный ученый народ. Думали, что вольнодумство будет всегда. Что раз шпана пришла к власти в девяностых, то и ваш мат будет процветать. Что сперва кандидатскую сляпаете, потом докторскую, что к себе в аспиранты бывших зеков понапринимаете, и что потекут к вам от них через филологическую легализацию зеленые реки заокеанского бабла. Вот теперь, извините за ваш, так сказать, диссертационный сленг, пожинайте пожалуйста.

Колобьёв в процессе монолога вспомнил, что он, а не кто другой, научный руководитель Гадайкина, что надо бы не обличать, а выкручиваться. Вздохнул и задумался. Потом сказал:

— Да, неприятная ситуация, батенька. А как тема-то ваша полностью называется?».

— Если полностью, — Гадайкин приосанился, — то «Глоттогоническая конвергенция языковых аспектов на базисе нецензурных лексических оборотов у индивидуумов, инвертированных в антагонистическую социальную среду».

Профессор едва подхватил полетевшие с носа очки:

— И я с этим согласился? С таким названием?

— Да. А чего, звучит солидно, — гордо произнес Гадайкин и снова запричитал, — Господи, да за что это мне. Я же три года в экспедиции ездил. В лагере с начлагом два месяца водку пил без просыху. Еле уговорил, чтобы позволил с зеками общаться в ненапряжной обстановке. Печень посадил. Теперь то в профилакторий, то в санаторий надо каждый год. В КПЗ две недели отсидел. А в обезьянниках сколько времени убил. Один раз чуть чесотку не подцепил от бомжей. А тут Государственная Дума. Удружили. А главное никто с нами, с учеными, не посоветовался.

Профессор удивленно поднял бровь на фразу про ученых, чуть улыбнулся и продолжил сочувственно, но лениво кивать. Он ничего не говорил, а Гадайкин изливал наболевшее. Потом затормозил словесный поток и спросил:

Как быть теперь? В этой политической ситуации? Чего делать, Виктор Федорович? — Солидность и неприступность, обычно гордо носимые Гадайкиным, сползли. Осталась трагедия незащищенности. Ощущение катастрофы.

Что делать, что делать. Как это у вас по теме — снять штаны и бегать? Не знаю, не знаю. Ну, тему мы на ученом совете вам поменяем, — профессор покривился, понимая сколько мороки предстоит именно ему из-за этого. Сколько надо будет выпить и поставить коньяку пока сумеет договориться с другими членами Ученого Совета. Чего те, пользуясь случаем, попросят и чего навяжут ему. — А вот с содержанием… Даже не знаю, надо подумать. Дело не ординарное.

Упитанный, всегда самодовольный Гадайкин, враз осунулся, скукожился, вздохнул и заговорил:

Нам, Гадайкиным, с диссертациями вообще не везет. Отец в свое время на кафедре Истории КПСС написал кандидатскую о передовой роли Совнархозов при строительстве коммунизма, вы, Виктор Федорович, знаете. На защиту вышел — и бабах! Прямо за неделю до защиты Совнархозы как устаревшие и тормозящие строительство коммунизма пережитки Хрущев упраздняет. Батя за одну ночь поседел. Потом, правда, переделал тему под углом про отрицательную роль Совнархозов в этом деле и все-таки защитился. Но сколько здоровья угрохал. Сколько нервов. После отец говорил, чтобы я подальше от гуманитарщины держался и уж ни в коем случае не защищался по Истории. Мутная наука. Непредсказуемая. То туда её повернут, то наоборот. Никому не понятно, куда рулить, чего утверждать. Ну, я и пошел к вам, Виктор Федорович. Русский язык — дело основательное. Казалось бы, его никуда не развернешь — и вот, пожалуйста. Такая беда. И тут достали.

Это, Алексей, фамилия твоя виновата, — в раздумье посочувствовал руководитель.

Фамилия? Да вроде коренная, обыкновенная. Не должно бы, Виктор Федорович. Вроде не к чему в ней зацепиться.

Не в этом дело, Леша, — по-отечески, изображая заботу и участие в судьбе аспиранта, объяснил Колобьёв, — церковь она не одобряет всякие там гадания, карты, и тому похожие деяния. Вот и вылезают, когда не надо, прегрешения предков. Дальних и неведомых.

Гадайкин, печально вздыхает, соглашается.

Ты, Алексей Николаевич, не паникуй, — успокаивает руководитель, на секунду и вправду проникается и жалеет неудачливого своего подопечного соискателя, — разрулим твою беду. И не такое решали. Главное, не паникуй. Ничего ещё не потеряно.

Гадайкин понуро, почти обреченно плетется к двери, выходит.

Профессор провожает его, возвращается, откладывает на край стола научный журнал, перебирает разные предметы, потом, чтобы отвлечься и успокоиться, берет папку с приказами, открывает, начинает читать, углубляется, покрывается потом, дочитывает лист с гербовой печатью, вытирает со лба пот:

Ни ху…, — вовремя спохватывается доктор филологических наук, и самое распространенное словечко из диссертации Гадайкина не выскакивает.

Он перечитывает министерский приказ и произносит:

Это же надо додуматься, — и еще раз, чтобы окончательно въехать в суть, читает вслух, — «В связи со сложностями финансирования, в целях экономии бюджетных средств, направляемых на производство печатной продукции, приказываю с 13 апреля запретить употребление в издаваемой на средства министерства ведомственной литературе, а именно: в методических пособиях, дипломных работах, рефератах диссертационных работ, научных статьях и т. п. учебно-педагогических и научных работах печатное употребление буквы Ё (Е с двумя точками над буквой). Аналогичные меры принять при использовании буквы Й (И краткое — И с горизонтальной черточкой с загнутыми вверх краями над буквой). Сэкономленные за счет вышеозначенных мероприятий денежные средства направить на научно-технические статьи бюджета высших учебных заведений».

Профессор в задумчивости покрутил листок, вроде бы размышляя, что с ним до́лжно сделать. В изумлении ехидно хмыкнул: «Это сколько же граммов типографской краски сэкономят в масштабах всей страны министерские гении. Небось граммов сто, а, может, и сто пятьдесят, и как теперь после такой финансовой подпитки попрет наша наука. Теперь уж точно попрет, да так, что не остановишь! За такое, пожалуй, и орден министр получить может. Господи, они там, что ли совсем одурели!».

Вдруг лицо его просветлело, ещё через секунду завкафедрой повеселел. Вспомнил, какое направление якобы научной работы последнее время продвигал его злейший друг и соратник, ректор университета — академик Старий.

А тот продвигал вот что. Продвигал исследование особенностей применения букв Е и Ё в сюжетной линии повести известного писателя Евгения Лукина под одноименным названием — «Ё». И не просто исследовал ради написания очередной статейки в университетском сборнике, а сделал это темой диссертации двух аспиранток. И не просто аспиранток, а дочерей заместителя губернатора и прокурора области. Те, ещё не будучи в чинах, рады были, что приткнули туповатых отпрысков в местный пединститут. А теперь, раз уж так неудачно вышло с образованием, планировали из минуса сделать плюс. Плюс в виде кандидатских диссертаций. И потом талантливых кандидаток наук пристроить на денежные места в областные структуры.

Потом профессор возмутился, поняв, как будет звучать его собственная фамилия. Её и так частенько на конференциях и симпозиумах говорили через е, вызывая негодование и заставляя поправлять. А в молодости, чтобы в родном университете произносили правильно и, как молодому аспиранту казалось более солидно, на постоянные поправки ушло целых три года.

Потом профессор снова повеселел, сообразив, как теперь будет писаться и произноситься фамилия ректора, страдавшего таким же комплексом неполноценности.

Полет его сарказма прервал телефонный звонок.

— Виктор Федорович, если свободен, загляни ко мне, ― звонил ректор.

«Лёгок на помине, — скривился Колобьёв, — не спроста это, кажется, начинается какая-то батрахомиомахия. Ну, уж мышиная возня — точно».

Колобьёв, не торопясь, вышел из-за стола, глянул в окно. Там, на улице, светило солнышко, переливались разноцветьем и блестели каплями только прошедшего дождя ветки деревьев, посаженых им и его однокурсниками давным-давно, во время весёлых студенческих субботников. Маленькие саженцы, выросшие в огромные, выше окон кабинета на третьем этаже, деревья. Эти высоченные тополя никогда не складывались у профессора с возрастом. Росли они, рос он. Деревья становились взрослыми, и он взрослел. Стал сначала кандидатом, потом доктором наук. Обучил сотни студентов, десяткам аспирантов помог стать кандидатами наук. А вот теперь, неожиданно для себя сообразил, сколько времени прошло с тех студенческих дней. Целая жизнь. А чего за эту жизнь сделано? Сделано на самом деле, а не в хвастливом перечне научных степеней и званий. Последнее время такие мысли частенько приходили Колобьёву. Завкафедрой отгонял их, но они возвращались, и профессору становилось неуютно.

Секретарша доложила, и завкафедрой Колобьёв вошел в неприлично огромный кабинет. Колобьёв знал, каким этот кабинет был когда-то, при предыдущем ректоре, его научном руководителе, человеке скромном, совестливом, но, увы, может быть и поэтому рано покинувшем земной мир. Стараниями его бывшего однокашника, не подававшего даже тени надежд и талантов троечника, а ныне академика, ставшего ректором благодаря удачной женитьбе и связям тестя, помещение увеличилось раза в три. К нему прикроили две аудитории, а затем и туалет, оказавшийся за стеной прикроенных учебных помещений. В самом деле, не ходить же выдающемуся ученому из кабинета в места, так сказать, общего пользования, и не встречаться же там со студентами двоечниками и прочим мелким персоналом. Всё это Колобьёв помнил, но до времени откладывал в дальний угол памяти. В, так сказать, личный ящичек Пандоры, который намеревался когда-нибудь открыть, да так, чтобы сдуло многим ненавистного, единогласно в третий раз избранного в ректоры Ваньку — академика Ивана Александровича Стария. Помнил он и то, что на бюджетные средства, списанные на ремонт этого кабинетища, Старий отремонтировал ещё и свою квартиру, а за одно и квартиру старшенького сыночка.

Едва увидев вошедшего, ректор встал, приветливо улыбаясь фарфоровыми зубами, направился навстречу.

«Чего бы такое радушие значило?» подозрительно насторожилось в мозгу Колобьёва.

Виктор Федорович, как хорошо, что заглянули, — неторопливо начал хозяин кабинета. — Вот, просматриваю кафедральные заявки. У вас для научных целей заявлено два компьютера, ксерокс и сканер. Сложно. Средства бюджетные срезаны, но, думаю, сможем решить. Кого-то ужмем, но вашей кафедре поможем. Как у вас дела? Как аспиранты? Как с публикациями? Может быть помочь? Вы же знаете, я член редколлегии двух ВАКовских сборников. Кому, как не своим помогать с публикациями. Там же очередь на два года вперед. Но родному университету грех не помочь. Нельзя же тормозить самые перспективные направления науки. Нам и правительство о том же говорит, и министерство.

Говоря, Старий подводил профессора к столу, отодвигал кресло и усаживал Колобьёва. Руководитель неведомых «самых перспективных направлений» в процессе движения все больше настораживался любезности, задумывался — с чего бы неожиданная доброжелательность. У профессора мелькнуло несколько догадок, но, ни на одной из них Колобьёв не остановился, потому кивал и время от времени издавал долгое: «Да-а-а, да-а-а».

Ректор нажал кнопку и попросил секретаршу принести чай. На столе появился большой фарфоровый чайник, тарелка с печеньем и блюдце с нарезанным на дольки лимоном. Началось чаепитие.

«Чего это он задумал?» — прикидывал Колобьёв.

А Старий отхлебнул пару раз, махнул рукой, вытащил из стола бутылку коньяка, два фужера и налил.

Дело у меня к тебе Виктор Федорович, — начал он, — но сперва давай выпьем.

Выпили. Старий вздохнул, вытащил из папки лист положил перед однокашником:

Вот, глянь! Какую, как бы это сказать, какую документу мне прислали.

Колобьёв надел очки. На министерском бланке в заковыристых труднопонимаемых простому смертному выражениях было напечатано про импортозамещение. Что надо «изыскать внутренние резервы, приложить максимальные усилия в деле импортозамещения». Чего и в каких количествах замещать было непонятно, потому Колобьёв и спросил:

— А чего замещать-то? Учебники? Они у нас и так наши. Карандаши ручки и тетрадки? Это не по нашей части, мы этого не делаем. Компьютеры тоже. Мы-то чего заместить можем?

Вот! — поддержал Старий. — Непонятно чего, непонятно в каких количествах, и вообще непонятки сплошные. Но, как можешь увидеть в письме, импортозаместить требуют до конца месяца. А это, значить, за неделю.

— А позвонить, у них спросить? — Колобьёв показал пальцем на потолок.

Звонил. В секретариат, — вздохнул академик, ― ничего внятного. Говорят, что сами ничего про это не знают, кивают на министра, говорят, что, должно быть, он напрямую, минуя их, приказ запустил. А к министру, сам понимаешь, лучше не соваться.

— Да, непроста ректорская служба, — искренне вырвалось у завкафедрой.

— Сам-то, чего думаешь? — с надеждой спросил Старий.

Колобьёв помолчал, поразмыслил и решил, что надо помогать хоть и ненавистному, но своему ректору, а то, ежели того скинут, придет новый, и неизвестно, усидишь ли в должности сам.

А я вот чего думаю. Надо собирать расширенный Ученый Совет. Зачитать письмо. Спросить у народа. Мол, так и так, страна, как говорится, в огне, в окружении. Надо затянуть пояса, надо активно импортозамещаться. И пусть подготовят предложения. Два дня дать на размышления — и снова собраться. Глядишь, чего и придумают. А главное, будет привлечена, так сказать, широкая общественность, что само по себе в этом деле значимо!

Правильно, Виктор Фёдорович, мыслишь. Я о том же, сразу как прочитал документ, подумал, — лукавил ректор, — а ты — подтвердил. Значит, правильно я мыслил. Так и сделаем.

Колобьёв в душе передернулся от очередного Ванькиного нахального плагиаторства, виду не подал, но и это отложил в свой ящик Пандоры.

Старий разлил коньяк, чокнулись, выпили и ректор продолжил:

Просьба будет к тебе, подготовь кого-нибудь из своих выступить на Совете. Так сказать, голос народа.

Колобьев кивнул, вспомнил о проблеме Гадайкина, решил, что очень даже может сейчас помочь аспиранту:

Поручу Гадайкину. Он парень активный. Кстати, у него с этими новыми веяниями такая головная боль обозначилась, что не знаю, как и выкручиваться, — завкафедрой вздохнул, помолчал и продолжил. — Не далее, как утром прибегает ко мне этот самый Гадайкин, караул, спасите, помогите, приказ вышел — мат запретили. А у него как раз диссертация по нецензурной лексике. Вы же знаете, на ученом совете все вместе утверждали его тему. Выпендриться засранец захотел, ну и вляпался. Вот теперь тоже голову ломаю.

Академик не удержался, хихикнул.

— Во-во, и я также отреагировал, а потом думаю — нельзя бросать парня, надо помочь.

— Надо, — вздохнул академик, поняв, к чему клонит старый однокашник.

— Согласен Иван Александрович, не мы, так кто им поможет, какая никакая, а наша смена. Надо помогать, — зафиксировал сказанное Колобьёв и решил усилить свое влияние: — Я только, что министерский приказ про Й и Ё прочитал. Это какое-то наваждение что ли у них там в министерстве. По вашим девчонкам-аспиранткам тоже шарахнули.

Да, — вроде как вспомнил академик. — Точно, есть у меня две талантливые девочки, аспирантки. Кандидатские практически готовы, можно выходить на предзащиту, а тут на тебе! Приказ из министерства! Без ножа девчонок зарезают! Это ты правильно подметил.

— Аспирантки толковые, я просматривал их статьи в институтском сборнике. Неплохие. Не без замечаний, но работы, в целом, добротные, — согласился завкафедрой — кривя душой, но спасая Гадайкина.

— А чего про них посоветуешь, Виктор Федорович?

Колобьёв, будто не слыша вопроса, продолжал:

Да, как говорится, аналогичный случай произошел. То же, что и с моим Гадайкиным. А вашим аспиранткам, думаю, надо бы чуть подправить название тем. Акцентировать, что Лукин в повести иносказательно и инвертивно описывает борьбу с применением буквы Ё, вот и пусть девочки преподнесут эту борьбу как фактор предвидения талантливым автором сложившейся ситуации и свяжут с этим самым министерским приказом. А я, если буду официальным оппонентом, слегка покритикую, как это положено, а затем поддержу присуждение кандидатских степеней.

Вот и славненько, — кивнул ректор, — а вашему Гадайкину посоветуйте поставить несколько звездочек вместо букв в середине матерных слов, авось и обойдется. Я-то глаза на это закрою, а вот ВАК — не знаю, надо бы подробней обмозговать. Тут не Ё и даже не Й, тут вопрос посложнее будет. Но, думаю, решим.

Колобьев вернулся в свой кабинет. По пути зашел в ассистентскую, попросил найти Гадайкина. Минут через пять появился тот.

Вот что, Алексей Николаевич, — устало, будто только что разгрузил вагон угля, сказал завкафедрой, — с ректором я твой вопрос практически решил. Было не просто, кое чего придется подработать, но главное получил его согласие на твою предзащиту, и не где-нибудь, а на его кафедре. А это, сам понимаешь, почти стопроцентный успех на защите.

До Гадайкина не сразу дошли слова руководителя, но, когда понял, покраснел, расплылся в улыбке, на лбу выступили капли пота.

Виктор Федорович, вы не шутите, так быстро, как же вам удалось? Это же просто какое-то чудо. А как он к запрету на нецензуру отреагировал?

Отреагировал, — ухмыльнулся руководитель, — между первой и последней буквами поставишь звездочки.

Так просто?

Просто да не просто, — вздохнул Колобьев, — вот что тебе Алексей надо сделать. На днях будет в университете расширенное заседание Ученого Совета. Министерство требует от нас активизировать работу и решить в кратчайшие сроки вопрос импортозамещения. Тебе надо выступить и предложить свой вариант решения этого вопроса. От этого зависит, станешь кандидатом в этом году или никогда.

Гадайкин открыл рот. Было видно, как его мозг переваривает услышанное, но не может переварить. Чтобы ускорить процесс Колобьёв откашлялся и произнёс:

Вопросы есть?

Гадайкин проглотил скопившуюся слюну и спросил:

— А импортозамещение чего?

— А чего придумаешь, то и предлагай. А  мы поддержим. Только не зарывайся и не слишком умничай. А так, чтобы не далеко от кафедральных дел было. А кафедра у нас как называется?

— Русского языка.

— Ну, вот видишь, понимаешь, а это уже отлично. Вот и свяжи импортозамещение с нашим родным языком. Ну, к примеру… — завкафедрой посоображал, ничего не придумал и закончил, — короче в этом духе прояви логическое мышление. Удачи. И помни, теперь только от тебя всё зависит. Твой успех и будущее только от тебя и зависят.

Гадайкин ещё раз сказал «спасибо» и в задумчивости покинул кабинет.

 

Через два дня, сразу после ректорского обеда, в 16-00 в заполненном до предела актовом зале началось заседание расширенного Ученого Совета. Вначале сам академик Старий рассказал про успехи вверенного ему высшего учебного заведения. Потом секретарь Ученого Совета зачитал приказ. Потом ректор опять выступил про достигнутые успехи и предложил высказаться всех присутствующих. Изложить предложения.

Сначала выступил ветеран, сказал, что давно надо дать по рогам западным милитаристам и их прихвостням, потом проблеяли нечто невнятное аспирантки Стария, вслед за ними поднял руку Гадайкин. Взошел на трибуну и начал:

— В связи с тяжелейшим положением. Господа, нас пытаются задушить! Страна в огне, — ассистент частенько делал между словами большие паузы, пропуская запрещенные ныне слова из своей диссертации или ставя в них звёздочки, — короче, западные приспешники объявили этот, как его, короче, санкции. Мы, наш институт, не можем оставаться равнодушным. Наша кафедра, самая главная в этом деле. Потому, что мы — кафедра «Русского языка», мы должны, нет, мы просто обязаны быть в первых рядах и поддержать страну в этом противостоянии.

Он, после разговора с завкафедрой придумать ничего не сумел, понадеялся на авось, и теперь оглядывал зал, в надежде, что кто-нибудь, как это бывало на зачетах или экзаменах, подскажет. Но ответа оттуда не было, и он продолжил витийствовать:

— Мы должны встать в первых рядах борьбы с иностранщиной. В первых рядах в деле импортозамещения.

Он оглядел зал, отхлебнул из стакана воду, чего раньше никогда не делал и выдохнул.

Мы? А чего мы-то можем заместить? — скептически хмыкнул восьмидесятилетний профессор Голдбрайт и, намекая на приказ про точки над Ё, добавил, ― запятые что ли отменим?

Члены Ученого Совета захмыкали. Вслед за ними захихикала молодежь. Раздались голоса про очередную блажь туповатых чиновников минобраза, не имевших понятия ни об образовании, ни о преподавании вообще.

Ректор постучал ручкой с золотым пером по персональному хрустальному стакану. Шум дисциплинированных ученых стих.

Продолжайте, Алексей Николаевич, — ободрил Старий Гадайкина, — у вас есть конкретные предложения?

Вдруг Гадайкина осенило!

Есть, — воскликнул он, — дорогие товарищи ученые, мои учителя, короче, я предлагаю, импортозаместить букву А.

Наступила пауза, потом шушуканье, потом актовый зал охватила тишина.

Потом чей-то голос спросил:

Это как?

А вот как! — ответ у Гадайкина уже был готов. — Вот как, перевернуть её эту самую импортную букву вверх ногами и тогда все встанет с головы на ноги.

Гадайкин торжествующе обвел Ученый Совет взглядом. Вторично за собрание наступила тишина.

Батенька, или как вы изволили выразиться, «ученик», — прервал молчание отчаянный от старости Голдбрайт, — а известно ли вам, милейший, что именно с такого начертания этой буквы и начинался алфавит. Мы об этом рассказывали вам на первом курсе. Именно такое изображение этой самой буквы, схематически обозначало голову быка. А бык, на их, как вы выражаетесь, импортном наречии звучит «АЛЕФ», и первая буква в нем, как ни сложно сообразить, и есть А. Теперешние ножки буквы вовсе не ножки, а рога. А все инсинуации по такому импортозамещению плод вашего, извините, невежества.

Да, — зашумели вдохновленные остальные члены Совета, — и как это вы собираетесь на всех клавиатурах поменять эту букву. Сколько на эту дурь средств уйдет. Пожалуй побольше, чем сэкономится на краске от точек и черточек над Й и Ё!

Между прочим исконно нашенских, российских! — не удержался и вставил Голдбрайт.

А мы, господа, за ценой не постоим! Есть вопросы принципиальные, которые нельзя оценивать в рублях! — вдруг подключился институтский профорг, вдохновленный тем, что его посадили в президиум, и почуявший возможность на этом деле продвинуться.

Ректор снова постучал ручкой по хрусталю и каменным голосом, разделяя каждое слово, сказал: «Успокойтесь, уважаемые коллеги, не делайте поспешных выводов, разберемся».

Колобьёв поняв, что ситуация накаляется, что его Гадайкин, как всегда, вляпался, и надо срочно выправлять положение, поднялся и обратился к академику:

— Иван Александрович, разрешите?

— Конечно, Виктор Федорович, — зло зыркнул на него академик, подумав, что тот нарочно подготовил ему эту подлянку.

Колобьёв неспешно, обдумывая как бы выплыть из идиотизма, в который заплыл дурковатый ассистент, подошел к трибуне, привычно оперся на неё и громко произнес:

Не переживайте, не станем мы, дорогие товарищи ставить буквы с ног на голову, не станем. И вы, уважаемый профессор, не переживайте, рога у быка останутся снизу, — Колобьёв посмотрел на Голдбрайта. В глазах его искрилась ирония. — Пусть ими землю роет на благо российской словесности. Мы поступим в строгом соответствии с тем, что нам должно делать! Мы повернем эту самую империалистическую латынь по вертикальной оси! Поступим так, как поступает внешняя политика. Развернемся! Смотрела буква А на Запад, а теперь будет смотреть на Восток! Это представляется единственно верным решением, — в голосе завкафедрой мелькнул кавказский акцент, — как вы считаете, товарищ профессор Голдбрайт?

Знающий не понаслышке годы культа Голдбрайт замолк, а когда зал посмотрел на него, закивал и старческим тенором с места произнес:

С этим спорить не стану, это правильный поворот. Это верное решение, — и, чтобы окончательно лишить злопыхателей возможности тыкать в него пальцем, встал и громко выкрикнул, — мы этому латинянскому быку шею-то повернём в правильную сторону!

— Кто, товарищи, за такое решение, по вопросу импортозамещения прошу голосовать, — поднялся над президиумом успокоившийся ректор.

Ни против, ни воздержавшихся не было.

 

За неделю, совершив чудеса работоспособности, секретарь Ученого Совета подготовил протокол «расширенного совместного заседания Ученого Совета и профкома университета». Написали сопроводительное письмо. Ректор собственноручно правил и переделывал его три раза. Отправили в министерство.

А ещё через неделю позвонили ОТТУДА. Долго орали в трубку, потом сообщили, что никаких приказов ни о букве Ё, ни о букве Й, ни, тем более, об импортозамещении в министерстве никогда не было. И надеются, что такого идиотизма никогда не будет. Что под такими номерами значатся совсем другие приказы. Да, вдобавок, и эти приказы зарегистрированы совсем другими датами. Сказали, что дата регистрации лжеприказа — 14 апреля, а это по старому стилю, как раз 1 апреля. С чем академика и поздравили. А за одно, порекомендовали заглянуть в Интернет. А там…

Там, на всех форумах, во всех сетях пестрили отсканированные копии протокола и сопроводительного письма с подписью ректора, красовались видеоролики университетского расширенного заседания Ученого Совета. Речи ректора-академика, неостепененного Гадайкина, остепененного Колобьёва, патриотичного профорга и прочих, и прочих.

Проклятые пранкеры подставили, обмишурили, заморочили, свели с ума, и в конце концов выставили из ректоров заслуженного человека, академика. Но на пенсию не отправили. Оставили завкафедрой Литературы XIX века. Потому как рейтинг ВУЗов определяется по количеству кандидатов и докторов, а уж академик вытащит вверх любой университет. Академик — он непотопляемый. Он всегда герой.

 

А как хорошо начиналось ― запретили МАТ.