Журнальный мир

Из колена Левиина

Наташе

1
Так бывает осенним рассветом,
если хмуро и тучи гуртом.
Прикурю папиросу на этом,
затянусь папиросой на том.
Брошу в чайник немного заварки
и любимую чашку протру.
Есть деревья, есть тропочки в парке.
Хорошо там бродить по утру.
Сливки осени – запах тумана,
и на дереве – дышащий мох.
Это – просто покой Левитана,
это просто, как выдох и вдох.
Сосны, ели, осины, берёзки,
сырость, дымка и морось. Озноб.
Погашу огонёк папироски,
поцелую покойника в лоб.

2
Это странно, очень странно,
но таков изгиб колена –
летний сумрак Левитана
наступает постепенно,
словно детства день финальный,
а колено – всё в царапках.
Луч дрожит диагональный,
паучки на тонких лапках.
Встанешь, выдохнуть не смея
воздух детский и печальный,
словно русский сон еврея,
словно обморок-мечтанье.
Встанешь, выдохнешь. По тропке
убегает лучик. Боле
не увидишь сумрак робкий
ни в лесу ни в чистом поле.

После армянского вина

В. Исаянцу

Горы снега на асфальте –
Арагац и Арарат.
Ты навек в январской смальте,
мой родной печальный брат.
В смальте лужиц Эривани.
Ничего не говори,
потому что ты – из рвани
и – армянские цари.
Ходит белая голубка.
Если пьян, то вечно пьян.
Смотрит нежно, смотрит хрупко
виноградный Ереван.
Говорю, почти что брежу –
так глаза твои тихи.
Самого себя зарежу
за армянские стихи.
Я пишу, ты строчку кл`онишь,
а быть может, и клон`ишь.
Лес, дубрава и Воронеж,
Ереван, Эдем, Париж
не вместят такого света.
Разбуди моё вино!
Золотое счастье лета –
все равны и всё равно, –
Император или нищий,
нищий или Тагавор.
День плывёт, сверкает днище,
завязался разговор
между белою голубкой
и горами. Синий свет!
Кроме жизни, самой хрупкой,
ничего на свете нет.
Есть гора, есть город снизу,
есть вино и нет вины.
И шагает по карнизу
белый голубь тишины.
Мы давно пропели, ара,
Божий свет. Целую, брат!
Снег обочин тротуара –
потемневший Арарат.
У меня голубка тоже
на окне танцует. Всё!
Всё станцует, подытожит,
подытожит и спасёт.

Офелия

Офелия гибла и пела.
Чего ты добился, дурак?
Потом- выносящие тело.
Потом – только silence и мрак.
Офелия, небо свинцово
и, пачкая светлый родник,
прорвался и дела и слова
созревшей Европы гнойник.
Девчонку не сложно ухлопать.
А что остаётся взамен?
Ложится тяжёлая копоть
на тёмные простыни стен.
Ложится хозяйкой, а значит,
коснись – и прилипнет ладонь.
Но ту, что по детскому плачет,
ладошкою этой не тронь.
Она проплывает всё там же,
всё тот же мерцающий труп,
по датской речушке и даже
дворами хрущоб и халуп.

Халва и вино

Наташе

Ах, Эривань-Ереван,
ты, наверное, Кана.
Полон стеклянный стакан
пряным туманом.
Ты мне до края налей,
и до последних
спой араратских зверей
в нашенских бреднях.
Боже, как спело оно –
сердце граната.
Хочешь вот это вино,
девочка Ната?
Боже, вино и халва –
нежность и гений.
Губы, глаза и слова.
Кости коленей
я поцелую во сне –
нежные грани.
Всё – только тени на дне
дня Эривани.

Здравствуйте, господин Гоген

1
Ольха за сараем
и солнцу сиять.
Что я умираю,
мне сложно понять.

Вот так – ежечасно,
в теченье минут.
А может, напрасно
так это зовут.

В теченье событий,
в давление стен –
всё ближе Таити.
– Ну, здравствуй, Гоген!

2
Вот снег идёт, шурша,
и кажется так ясно –
бессмертная душа
бессмертна не напрасно.

А смерти в мире нет.
Какая смерть, простите?
Есть только белый свет
на вербе и раките.

Свеченье тишины –
Гоген, Таити, зори,
висящие штаны,
ворона на заборе.

Крик

Наташе

Цвет – есть критерий крика.
Ночь или день – не в счёт.
Если кричит земляника,
значит – она растёт.

Крик – есть критерий Бога.
Тихий и долгий крик.
Это зовёт Он Ван Гога.
Это скучает Старик.

Башмаки шахтёра, Боринаж

Много гвоздиков из стали.
У меня вопрос такой –
вы устали? Вы устали.
Пусть приснится вам покой.

Эти гвоздики-ресницы.
Вы – глаза. Устали вы.
Пусть вам снится небо, птицы
в небе, полном синевы.

Брат

Царствия Божия олухи…
Что остаётся потом?
Мне остаются подсолнухи,
воздух, хватаемый ртом.

Ирисы синие. Губы –
в общем, опять синева.
И, почему-то не любы,
сохнут, как вещи, слова.

Словно рубаха Ван Гога,
словно Гогена штаны.
Много мне надо, так много –
воздуха и тишины.

Надо весны и заката –
пены багровых дрожжей.
Воздуха! Воздуха! Брата!
Пьяного брата бомжей.

Возле Эдессы

В степи мои слова,
как лошадиный череп.
Растёт сквозь них трава
и прорастает через.

Какой-то человек –
жара, ковыль и лето –
увидит – из-под век
травы седого цвета

глядят почти глаза,
глядят почти знакомо,
течёт почти слеза
бегущим насекомым.

Тишина

Олегу Т.

Я никого не примеряю
на эти бедные стихи.
Я просто тихо умираю,
и хорошо, что дни тихи.

Что тише дней – одни закаты.
И что расплата тишиной –
одна возможная расплата
для пролетевших надо мной.

Да будет так. Скандал Гогена
мне не поднять, кишка тонка.
Но у Гогена несомненно
тиха могучая рука.

Почти Роберт Льюис

Наташе

Про вереск надо сжато.
Сейчас я так могу.
Больничная палата
и птицы на снегу.

И я могу про это,
и я могу про то,
что в кланового цвета
одета ты пальто.

А пустошь за больницей.
Там бомж тебе нальёт
за очи и ресницы
свой вересковый мёд.

И может быть, заплачет,
и мы его поймём –
в тот раз была удача
с шотландским королём.

Нирвана

Моим дорогим

Чтоб увидать нирвану,
не ходишь далеко.
За яблоком Сезанна,
Ван Гога молоком.

А то – лежишь в постели,
от боли ни гу-гу,
с нирваной рядом – ели,
ворона на снегу.