Журнальный мир

Я сворачивала из салфеток в кафе розочки. Из темно-бордовых салфеток розы получались порочные. Из фиолетовых — загадочно-печальные. Когда я нервничаю, я всегда кручу из салфеток такие розочки. До высокого искусства оригами далеко, но меня почему-то успокаивает.

Мы зашли с Андреем попить кофе после кино. Фильм «Солнечный удар». Розочки образовывались как сумасшедшие: мнения по фильму разделились. «Какую Россию мы потеряли, а Михалков все-таки гениальный режиссер» (Андрей). «Уже третье поколение свергнутых бар все не может успокоиться и рефлексирует» (я). Воздух в кафешке стремительно раскалялся.

— А как ты думаешь, зачем они сошли на берег? — неожиданно спросил Андрей. — Поручик и незнакомка. Могли бы спроворить и в каюте.

Я поперхнулась от возмущения лимонным пи-рогом.

— Это же Бунин! Как ты можешь!

Андрей смеялся. Наверное, я действительно смешно выглядела — лицо возмущенное, на столе — гора салфеточных розочек. Бордовые и фиолетовые.

* * *

Несколько лет назад с писательским десантом ездили в Пушкиногорье. На день рождения Поэта. Поезд «Москва–Псков» идет ночью. Почему-то я долго не могла определиться с поездкой — билет брала уже накануне отъезда. Поэтому мне досталось место в другом вагоне. Отдельно от моих коллег. Художник-заединец Дима, писатели-пушкинисты и примкнувшие к ним. Человек десять, наверное, собралось. Вся эта пестрая веселая группа залезла в вагон номер шесть. А я — во второй вагон.

Когда я зашла в тесное купе, там уже сидели два мужика и женщина неопределенного возраста. Не девушка, но и не бабушка. Дамочка, — пожалуй, так правильно. Симпатичная, аккуратная, в коротких брючках и спортивной куртке. Птичка-малиновка.

Один из попутчиков был похож на Джека Потрошителя, каким его изображают в комиксах. Квадратное лицо, густые кустистые брови. Он бросил на меня свирепый взгляд и взобрался на верхнюю полку. Там моментально отвернулся к стене и захрапел.

«Прикидывается», — подумала я. Когда у тебя хроническая бессонница даже в уютной спальне с шелковистым бельем, невозможно представить, что кто-то может так вот запросто заснуть на верхней полке, лишь свесив огромные пятки в линялых -носках.

Другой мужичок между тем деловито суетился. Он уже переобулся в домашние тапочки. Успел заказать чай у проводницы. Достал из сумки вареные яйца и облупливал их на маленьком столике. Весь его вид говорил о том, что «жить нужно в кайф». И каждая минута не должна быть брошена в вечность, как мусор, но прожита с чувством, толком, расстановкой.

— Куда едем, девушки? — спросил Деловой. Он уже отзвонился жене, что, дескать, тронулись. Съел яйцо, щедро макая его в соль на салфетке. С наслаждением похрустел пальцами. Достал сборник кроссвордов.

— Я в санаторий… «Лесной», — покорно ответила Малиновка.

— Здорово! И я в «Лесной»! Будем вместе держаться. Я на двадцать один день, цикл, ептыть. Присаживайся, угощайся! Ну и ты угощайся, — снисходительно махнул мне. Я вежливо отказалась. Малиновка присоединила к поляне свой сверточек с бутербродами.

— Какие бутерброды? С колбасятиной? — Деловой зацепил бутерброд. — Двое на двое получается! Комплект! — подмигнул мне, показав на верхнюю полку, где страшно храпел Джек Потрошитель.

Поезд набирал ход. Я ушла в шестой вагон к пушкинистам. Там все клубились в одном купе; кто-то громко декламировал «Песнь о вещем Олеге», кто-то говорил тост «за наше всё», художник Дима возмущался, что никто не догадался взять жареную курицу в дорогу.

— Обязательно, обязательно в поезде должна быть жареная курица! Это классика жанра! Вы все опошлили, всю дорогу, вы, женщины, не пожарившие курицу! — говорил Дима, подтверждая постулат, что «художника обидеть может каждый».

— А все-таки: Гончарова Пушкина не понимала! Не могла понять! Была б у него другая женщина, и дуэли бы не случилось, и Дантеса бы не случилось, во всем Наташка виновата! — кричала поэтесса Ольга Кищик.

— Любите народ! Понимайте народ! Пишите для народа! — надрывался известный литературный критик Валерий.

Короче, было весело и бурно. Поезд мчался сквозь радостные леса, покрытые нежной зеленью. Казалось — мы летим навстречу великому поэту. Он пригласил нас на свой день, ждет нас где-то в Михайловском, смотрит на дорогу. Скачет на коне по зеленым холмам — среди незабудок, стрекоз и чего-то очень настоящего. Ради чего стоит жить и творить… Радостная бессонная ночь, нашпигованная стихами и тостами, была коротка. Это ведь сезон белых ночей — и чуть лишь успело стемнеть, как уже и рассвет подкрался. Повис над туманным сосновым лесом. Псковщина — сосновый край.

Было пять утра; неугомонные пушкинисты по-шли на боковую. Художник Дима заснул в слезах. Он вдруг почувствовал себя ребенком, который едет в пионерский лагерь. И заботливая мама сунула ему в рюкзак жареное куриное бедро…

Я вернулась в свой второй вагон. Джек Потрошитель так же неистово храпел, а Малиновка и Деловой сидели в полной боевой готовности. Скоро была их остановка. Деловой переобувался — влезал в резиновые сапоги. Кряхтел.

— Голенищ очень узкий, — жаловался Малиновке, уже как своей, доверенной, близкой. — Значит, надо сразу попросить, чтобы места за одним столиком выделили. А то как посадят поврозь, так и прокукуем…

В его тоне было много жизненной правды и сметки. Малиновка посмотрела на меня с видом человека, вытащившего выигрышный лотерейный билет.

Поезд на маленькой станции стоял всего три минуты. Я смотрела из окна, как Деловой вытащил сначала свой чемодан, потом Малиновкин. Как она по-хозяйски уже поправила на нем кепку. Как вместе они пошли по пустой платформе. Деловой энергично жестикулировал: стучал тыльной стороной ладони по горлу.

Разгорался рассвет. До Пскова оставалось ехать часа три — для творческих личностей три часа сна это роскошь. Нас ждал Поэт…

* * *

— Дурочка, — ласково сказал Андрей. — Что ты всё эти салфетки крутишь… Ну, хочешь я научу тебя делать из бумаги журавлика? Или моржа.

Какой он был способный! Он все умел. И журавлика. И моржа.

— Андрей, неужели ты не понимаешь… В каюте — это пошлость. Это совсем не то, что сойти на пристань, потом расстаться навсегда… В каюте обязательно будет совместное утро, — понимаешь? Мятое лицо, духота — и уже какое-то будущее.

Он понимал и смеялся, потому что на губах моих оставались крошки от вкусного пирога. Подошел официант, недовольный смятыми салфетками на столе. Он принес узкую машинку-терминал для оплаты по счету — Андрей собирался рассчитаться кредиткой. Машинка никак не могла сработать и связаться с банком. Андрей, смущаясь, попросил:

— У тебя нет наличных? Я не захватил…

Я заглянула в счет и протянула официанту две тысячи:

— Спасибо. Сдачу оставьте себе.

Официант глубокомысленно заметил:

— За все надо платить.

Честно говоря, там и чаевых-то оставалось не больше ста рублей.