Зимний ветер

Зимний ветер

К 65-летию первого редактора журнала «Бельские просторы» поэта Ю. А. Андрианова

Вечен – из-под белой арки

Вздох, ожегший как ремнем:

Марфа! Марфа! Марфа! Марфа!

Не пекися о земном!

Стыдно Марфой быть, Марией

Славно…

Бренно Марфой быть, Марией

Вечно…

Марина Цветаева

 

 

* * *

 

Евангельская притча о Марии и Марфе повествует о сёстрах, одна из которых хлопотала на кухне, а вторая слушала пришедшего в их дом Иисуса Христа. «Скажи ей, чтобы помогла мне», – возмутилась Марфа, обратившись к Сыну Божьему. На что Он ответил: «Марфа! Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно…»

В каждом из нас есть и домовитая Марфа, и Мария, жаждущая горнего слова. Трудно соблюсти между ними согласие. Ведь земные блага желанны – даже не для себя порой: для близких, для друзей. Для гостей… Но в бытовой суете транжирится время, и его не остаётся на молчаливую потребность души.

Юрий Анатольевич Андрианов в быт был погружён в полной мере. Жил с семьёй в старом бревенчатом доме у трамвайных путей, растил дочерей, ежедневно тратил отпущенные на творчество силы, работая редактором в Башкнигоиздате… Даже литпереводы, – казалось бы, тоже стихи, и те, по сути, – марфина участь: дружеский долг, проявление добрососедства. С 1998 года ему на плечи лёг ещё и толстый журнал: важное, необходимое дело – «суета и забота о многом». Но Юрий Андрианов – поэт, а поэзия – это «служение Марии», она настоятельно требует праздности – не безделья, а праздника, ухода от будней, велит целиком обратиться в слух. Поэтому, как ни странно, легче быть поэтом пьющим, сумасшедшим, несносным, чем респектабельным. Поэзии нужен воздух, необходима безбытность. Благополучный поэт – не поэт.

Эта двойная ноша – из года в год – и «на культуртрегерской кухне», и у подножья горних миров, износила Андрианова. И он ушёл в неполные пятьдесят с половиной.

Могла бы сложиться жизнь по-другому? Вряд ли. Андрианов был порядочен в быту и честен в поэзии: и если повседневная порядочность в наше время редко требует преждевременной смерти, то честная поэзия – приговор.

Поэты так устроены: постоянно сканируют мироздание, определяя поломки. И становятся там, где гармония в нём нарушена, «заговаривая» беду, возвращая равновесие, настраивая струны вселенной правильным строем слов. Они, по определению, жертвы, «козлы отпущения», берущие на себя все скорби, несовершенство мира и боль.

Юрий Андрианов, взяв на себя повседневные обязательства, многим дал возможность встать на крыло: его добровольная жертва сделала мир вокруг нас чуть пригодней для жизни. А невольная, на которую он был обречён поэтическим даром, – это книга «Зимний ветер».

 

 

* * *

 

Поэт составил её из трёх предыдущих сборников – «Дни», «Под весенней звездой» и «По воле твоей» – к своему юбилею, в 2003-м. Отбирал стихотворения придирчиво, перечитывал опытным редакторским глазом, некоторые подправил, что-то выбросил.

Если проследить движение стихотворений из книги в книгу, видно, с какой строгой меркой подходил Юрий Андрианов к творчеству. Как выверял каждое слово, как беспощадно, не гонясь за лишними строчками, удалял то, что казалось устаревшим, подражательным, недостаточно сильным. Так, в «юбилейный» вариант не вошёл целый цикл «Армейские дожди», исключены стихотворения «Слепой», «Чилийским патриотам», «Дом в деревьях, деревья в снегу…», «Правота женщины», «Я сплю, как деревья зимой…», «Весна в село спускается с горы», «Тщеславие» и «Я время нанесу на бересту». Из сборника «Под весенней звездой» убрано декларативное «открывающее» «Я не пишу стихов на злобу дня…». Не вошли: «Прозрачный вечер наледью на крышах…», «За нами земля», «Прошла – ну и что ж…». Книга «По воле твоей» поставлена в сборник «Зимний ветер» целиком, только в стихотворении «Дом склонился у ручья» почему-то убрано посвящение.

Тщательно собранное поэтическое наследство Юрия Андрианова невелико – помимо многочисленных переводов, сто пятьдесят шесть стихотворений, поэмы «Деревянная стая» и «Час камышовой луны», венок сонетов «Снежное пламя». Но небольшая книга подобна драгоценному слитку – высшей, почти беспримесной пробы.

 

 

* * *

 

«Любимые» Андриановым стихи, повторяющиеся из сборника в сборник, написаны ещё в молодости. К примеру, в маленькой книге «Под весенней звездой» (1987 г.) – 16 стихотворений из книжки «Дни» (1984 г.), почти треть. И они же практически в полном составе перекочёвывали в «По воле твоей» (1992 г.). Юрий Андрианов вошёл в литературу готовым поэтом и мало менялся с годами. Не случайно в итоговой книге «Зимний ветер» даже порядок стихотворений такой же, как в ранних изданиях.

Первое стихотворение в книге «Зимний ветер», «заглавное», «программное» – «Родная земля»: грамотное, неплохое, но, по гамбургскому счёту, – обёртка, фантик. А вот дальше идёт поистине программное, уже без кавычек: «Я вновь пришёл в мой сад читать стихи…». В нём Юрий Андрианов сразу говорит о насущном, о том, что жгло его с юности и постоянно, – о противостоянии горнего и земного, о несовместимости быта и творчества. О трагической раздвоенности человека – «пришельца и странника» на Земле, наделённого знанием о бессмертии и смерти и вынужденного с этим знанием жить в ежедневных – получается, бессмысленных! – хлопотах. О недостаточности для настоящего счастья земного бытия, насколько ни было бы оно благоустроенно и уютно.

В первой же строчке сказано почти всё: в ней и «мой сад», который, без сомнения, Эдем; и «вновь» пришёл, то есть речь идёт о возвращении в сад, однажды покинутый; и «стихи», указывающие на творческую личность, ведь само слово «поэзия» и переводится с греческого – «творчество, созидание».

Это стихотворение – празднично. Оно наполнено волнующим, омывающим от пыли повседневности ощущением хрупкой чудесности мира. Возвращает в рай – тот, где гулял ещё невинный Адам и всему, что видел, давал первые в мире названия. Так же как всякий ребёнок, открывающий для себя упоительную магию слова. Как любой человек, находящийся в раю детства, где ещё нет ни времени, ни, соответственно, осознания конечности жизни. Где он бессмертен. «Где часто допоздна один играя, – говорит лирический герой, он – …верил, что у неба края нет и что у жизни тоже нету края».

Мир вокруг ребёнка в эдемском саду одушевлён – деревья не просто стоят вокруг, а внимательно слушают, «тихонько наклоняют» к словам «безмолвные листки». Они вместе с ребёнком «встречают лунный свет».

Но этот рай рисует тот, кто успел его навеки лишится. На себя, мальчика, смотрит, обернувшись, поэт – взрослый, подобный осе с «наполненными влагой и бессильем» крыльями. И перед ним вместо внимающих деревьев, прежних товарищей – мёртвый обрубок, пень.

Свежо, пронзительно и чисто описано Андриановым мгновение утраты рая:

 

Мальчишкой

я кричал сквозь ливень строчки…

И вдруг замолк, не дочитав до точки,

На пне увидя мокрую осу.

 

Над всем земным привыкшая парить,

Она ползла,

и слюдяные крылья,

Напитанные влагой и бессильем,

Теперь мешали путь земной торить.

 

Она ползла,

с трудом пересекая

Колец годичных временную вязь…

Мои года –

ещё не видно края,

И всё ж к нему дорога началась.

 

И всё ж к нему.

Опять шумит гроза

Над вечным детством яблоней и вишен.

(Я с возрастом теперь читаю тише),

И всё ползёт янтарная оса.

(«Я вновь пришёл в мой сад читать стихи…»)

 

У поэта впереди ещё двадцать лет (всего двадцать) с трудом пересекаемых «годичных колец». Но он уже увидел не только себя прошлого, кричащего в грохоте грома стихи в своём детском раю, но и себя будущего. Который «вдруг замолк, не дочитав до точки», – всего в пятьдесят четыре.

Это центральный образ поэзии Андрианова, страшный и беспощадный: неуклюжее, ползанье окрылённого от природы создания – постепенное, ежедневное наполнение всемогущей души тяжёлым бессильем.

Человек в поэзии Юрия Андрианова мал и мало что может изменить в своей жизни. Он крылат, но крылья его хрупки. И в этом – трагедия: будь человек с рождения червем, он рад был бы ползать. Но привык «парить над земным» и, с трудом «торя земной путь», не может быть счастлив.

Стихотворение и формально сделано сильно. Закольцованное по смыслу, оно построено на кольцевых рифмах. Причём рифмы эти не случайны, не прилажены наспех, хотя попадаются и глагольные, и неточные. «Стихи» перекликаются со слушающими их «листками». Деревья потому и «наклоняли» листья, что «знали» поэта. Детство, невинность переданы словами «играя», «нету края», небу «края нет» и «свет». Гармония первых двух строф в двух следующих переходит в конфликт: крошечной «осы» и громадной «грозы», «строчек» и оборвавшей их «точки», идеального процесса «парения» и тяжёлого земного «торения» пути, «крыльев» и «бессилья». И последние две строфы закольцовывают смысл, итожат: дорога у героя ещё «началась», но впереди «временная вязь», пока не видно «края», однако он уже рифмуется с «с трудом пересекая». Заполняющая небо «гроза» отражается в солнечной, янтарной, но маленькой и обескрылевшей «осе». И прежний мальчик, возвращаясь с помощью поэзии в райский сад яблонь и «вишен», читает «тише»… Этот приём – укрепление закольцованности образов, закольцованности смысла с помощью охватных, кольцевых рифм – свойственен многим стихотворениям Андрианова.

Противопоставление лёгкого, крылатого и тяжёлого, неуклюжего – небесного и земного – постоянная тема его поэзии. Он ещё и подчёркивает это противостояние, эту несовместность оформлением стиха. Например:

 

Это серые глыбы домов

Тяжело подымаются к солнцу,

И ползут их квадратные тени

По желтеющей жёсткой траве.

как охотник на утренней тяге,

я под птицами чутко стою…

Город мой, он летит на рассвет,

Выгибая кирпичные шеи

Старых башен и труб заводских

Между птицами и облаками.

даже самые чёрные птицы

в небе кажутся белыми мне…

(«Утро»)

 

В следующих стихотворениях сохраняется «небесный угол зрения»: человек в них будто помнит, как выглядит мир с высоты полёта: в нём «покатые пашни» и города – «оркестровые ямы». Его душа:

 

как поздний самолёт,

Мигая в ночь дежурными огнями,

Над памятью неслышно проплывёт,

Чуть шевеля послушными рулями…

(«Когда слышнее станут поезда…»)

 

Человек у Андрианова вновь обретает способность летать, или возвращаясь мысленно в детство, или в мечтах, или во сне, когда:

 

Лодка сна, не ведая границ,

Над землёй неслышно проплывает…

(«Дождь кончается на краешке листа…»)

 

Крылатой душе, которая, «госпиталь летящий», противопоставлено устало бредущее по земле существо, чей единственный поводырь – его собственная тень:

 

И тень, как мальчик-поводырь,

Ведёт неспешно человека

Среди оснеженных пустынь…

(«Опять знакомый запах снега…»)

 

И то мгновение, когда воспарившая душа вместе с солнцем всходит в зенит, тень исчезает, человек среди белизны снегов остаётся с ослепительной душой один на один, – воспринимается им не радостно, а трагично:

 

Поля.

Не упуская следа,

Я шёл по краю декабря:

Был дальний лес

и запах снега,

И не было поводыря.

(«Опять знакомый запах снега…»)

 

Вне воспоминаний, вне сна человек ползёт промокшей осой. Ему остаётся вздыхать:

 

Под утро облака ушли

По небу дымному скитаться,

А мне велели здесь остаться –

Бессменным сторожем земли.

(«С луной полночной облака…»)

 

«Сторож земли» – это, разумеется, всего лишь самообольщение, тщетная потуга смириться с бессильем. Собственно, андриановские стихотворения, где возникают такие попытки самооправдания, чаще всего менее удачны, чем прочие.

 

 

* * *

 

Но если воспоминания и сны – всего лишь утешающий призрак ушедшего рая, то чувство любви даёт возможность по-настоящему расправить крылья, превращённые наслоениями быта в тягостный горб. Мгновения истинной любви – это и есть повторное проживание в Эдеме:

 

Нам верилось, что только мы одни

Для счастья были избраны столетьем…

Мы уходили медленно в бессмертье,

И пахли мартом волосы твои.

(«Луна светила в мёрзлое окно»)

 

Любовная лирика Юрия Андрианова занимает большую часть его творчества. Она точна, поразительна, лучшие его стихи – именно об окрыляющей любви мужчины и женщины: «Про серого волка», «Я буду любить, как зимняя птица…», большой цикл «Полюби, разлюби – не забудь» и многие другие.

 

А мне привиделось, что это Ваши крылья…

Зелёный бог листвы и мост, и Вы,

Почти без крыл парящая над былью.

(«Была весенняя река и мост…»)

 

Но любовь так же мимолётна, как мечта, воспоминание и сон. Человек, повторяет поэт, слаб, его любовь обречена, он бежит от неё. «Я привык к расставанию давно», – говорит он в стихотворении «Над покатой пустующей пашней». Твердит: «Мне выпадает дальняя дорога» («Летит наш снег»), «Я знал, что счастье редко меж людьми» («Луна светила в мёрзлое окно»). Медлит: «Войти нельзя – ты не велела мне» («Опять весна…»). Или:

 

И шального голубя пролёт

Над ещё искрящейся листвою

Над моей дорогой и судьбою

Ничего не может изменить…

(«Дождь кончается на краешке листа…»)

 

Даже если выпадает счастье, то оно очень хрупко. Взаимная любовь возможна лишь на миг. За которым следует обязательное очередное изгнание из рая:

 

любовь стремительной была,

Как затяжной прыжок парашютиста,

Земля росла невыносимо быстро,

А мы не раскрывали купола.

 

А мы ещё разглядывали небо,

Когда-то приютившее двоих,

Таких, неповторимо молодых,

Таких, ещё умевших верить слепо.

 

В последний миг ты дёрнула кольцо,

Как белый флаг, взметнулся купол белый…

И ты уже плыла, а не летела,

А я всё падал, вверх подняв лицо.

(«…любовь стремительной была»)

 

Непременная «усталость души» неотвратимо тянет человека к земле:

 

Я знаю –

Ничего не будет,

Точнее –

Будет всё, как есть.

Но долго неглубоким людям

Казаться будет:

Счастье здесь.

 

Увы,

Оно уже далёко

И розыску не подлежит

За давностью истёкших сроков

И – за усталостью души.

 

У счастья путь такой недлинный –

Мелькнёт…

(«Я знаю…»)

 

Но, сколько бы ни пенял лирический герой на обстоятельства – времени или места, в невозможности счастливой любви виноваты не они и не капризная или неверная женщина, а он сам. И даже, точнее, – сама сущность любви. Ибо, по уверению Юрия Андрианова, открывает рай, возвышает не взаимная любовь, а – напротив – несчастная, безжалостно сдирающая с души бытовую коросту:

 

И вот шепчу я вновь,

Что безответная любовь

Возвышенней любви взаимной…

(«Я знаю…»)

 

Лирический герой признаётся:

 

Я расставанье наше тороплю

Затем, что без разлуки не поётся, –

(«Не оттого, что больше не люблю…»)

 

Андрианов создал переворачивающую душу формулу:

 

Я не зайду.

Я всё ещё люблю.

(«И не о чем, и незачем теперь…»)

 

И утверждает: счастье «просто неуместно, как в детстве горе» («Не приезжай, любимая…»).

 

 

* * *

 

Между идеальным, горним, небесным, и тяжёлым земным в поэзии Юрия Андрианова струною натянут ветер. Он – символ освобождения, друг, напоминающий в череде будней о рае детства, о бессмертии:

 

Пора!

По памяти ветров,

По птичьим крестикам на небе

Иду сквозь талый шум дворов

В объятий дружеские крепи.

 

Шагаю, голову задрав,

Вдыхаю мартовскую влагу…

А ветры тянут за рукав:

«Эй, человек, прибавь-ка шагу».

(«Приезд»)

 

Ветер – проводник, ветер – товарищ, но когда сугробы долга и быта прижимают к земле так, что даже головы не поднять, зовущий к свободе и к небу ветер становится недругом. На эту тему написано одно из наиболее известных стихотворений Андрианова, удачное, в отличие от некоторых остальных, где поэт тоже пытается показать себя «сторожем земли»:

 

Декабрь.

Отечество в снегу.

Навстречу воющей метели

Бредут сусанинские ели,

Как воины, – лицом к врагу.

 

Их туловища тяжелы,

Их брови снежны и суровы,

И гордое святое слово

Хранят их древние стволы.

 

Среди разлапистых ветвей

Встаёт чугунный гул столетий,

И то ли память, то ли ветер

Доносит смертный хрип: «Убей!»

 

«Убей, России не отдам…»

И снег от жаркой крови тает,

И колокольный крик взлетает

С ветвей, как ворон, к небесам.

 

Беда! Обмёрзлое крыло

Вновь разгребает мутный воздух,

Гремят колокола и звёзды,

И если стонут – тяжело…

 

Я – путник,

мне дано идти

И прозревать и слушать дали,

Века мне мужество давали,

Я знаю тайные пути.

 

Я верю: в небе смолкнет хруст

Морозных крыл и вой метели

И грозные сомкнутся ели,

Храня заснеженную Русь!

(«Декабрь»)

 

Тяжёлый снег в поэзии Юрия Андрианова – противопоставление лёгкому ветру. Снег подобен промокшим, отяжелевшим крыльям, ложащимся бессильно на землю. Полёт снега, по определению, – падение. Но, в то же время, снег, по Андрианову, – естественная среда обитания русского человека. Его неуютный, ненадёжный, привычный быт:

 

Летит наш снег,

и мы стоим в снегу,

Гадаем и плетём из снега сети,

Они тонки,

их разрывает ветер…

Летит наш снег,

И мы стоим в снегу…

(«Летит наш снег…»)

 

Человек смотрит на окружающий его снег с печалью создания, уже наделённого знанием о разлуке, о смерти, но ещё сохранившего детское ощущение одушевлённости мира:

 

Как белые индийские слоны,

Бредут снега сквозь ночь дороги древней,

И в такт шагам их чёрные деревья

Раскачивают тени и стволы.

Бредут снега.

Нам холодно с тобой…

Трубят снега…

Так странно ты взглянула,

Что сердце вдруг тоскою захлестнуло

Предпосланнной, дремучей, снеговой.

 

Кричат снега…

(«Как белые индийские слоны…»)

 

 

* * *

 

Итак, поэт показал человека, упорно ползущего по Земле, покрытой снегами. Помнящего чувство полёта, оживающее в нём во сне, в воспоминаниях или в любви. Над ним – недостижимое небо. Но так ли оно недостижимо? Есть ведь проводник – ветер, летающий, вольный. Если устремляешься ввысь, он – друг. Если склоняешься к земле, отказавшись от взлёта, – враг.

Ветер – собеседник: «Я ли с ветром говорю, ветер ли со мною…» («Разговор с ветром»). Именно он одушевляет природу, благодаря ему «кричат» и «трубят» снега. Он несёт горнюю весть, можно попробовать «утренний ветер подслушивать вновь» («Заглянет весна…»).

Но, самое главное, ветер, соединяющий небесное и земное, – это, у Андрианова, ещё и точный образ поэзии. Именно той, которая, – если внимать ей преданно, – вновь открывает рай:

 

Над нами древнею стезёй

Большие проходили птицы,

И древними казались лица

Под этой бронзовой зарёй.

 

Скользили в воздухе слова,

Нас огибая, словно ветер.

Мы жили в первый раз на свете –

Легко и просто

Как листва.

 

Огнистых облаков стада

Край неба тихо освещали…

Мы ничего не завещали,

Мы собирались жить всегда.

 

Мы шли и крепли.

Шум ветвей

Темнел над улицей пустынной.

И не было в душе повинной,

И не было обиды в ней…

(«Послесловие» из цикла «Двери»)

 

Ветер – воплощение вдохновения:

 

Я чувствовал, как по моим рукам

Взбираются космические ветры,

Как звёздами измеренные метры

Моей души

даруют жизнь векам.

(«Луна упала с древа тишины»)

 

Более того, ветер у Юрия Андрианова – образ не только поэзии, но и самого поэта. Он – главный лирический герой, как, например, в стихотворении «Вы видите, птица зовёт вас куда-то…» Здесь лирический герой – опять лишь на мгновения! – обретает счастье с любимой. И на словах готов остаться с ней, сказав: «Когда не случится беда по дороге, увидимся снова…» Но беда непременно случается, ведь поэт не рождён для мирной долгой любви – состояние покоя смертельно для ветра и губительно для стихов.

«Зимний ветер» – назвал Юрий Андрианов свою главную книгу, но это образ его самого: рождённого средь февральских снегов поэта, отчаянно, без надежды на успех, соединяющего землю и небо.

 

 

* * *

 

То, что Юрий Андрианов воспринимал как проклятье, – неспособность грезящего о небе, окрылённого создания к полёту – стало не просто основным наполнением его поэзии, но и главной её ценностью. Поэт настолько сильно прочувствовал и так талантливо проговорил конфликт между земным и горним в маленьком, слабом – обычном! – человеке, что сугробы быта начинают таять при чтении его стихов.

Андрианов показал пример полного смирения: я иду, я ползу по земле, я честно тяну свою лямку, я простой обыватель, не демиург, я так же несчастлив и несовершенен, как все, – повторяет и повторяет он на каждой странице сборника «Зимний ветер». И от искренности этого смирения между человеком и небом в холодном воздухе становится радуга.

Юрий Андрианов сказал то, что редко услышишь: уподобление поэтов Создателю – не в плетении словес и даже не в творении новых миров, а в смиренном служении – в полном отождествлении себя с несовершенейшим творением, с обывателем, с рядовым. И в готовности, к ранней трагической смерти. Иначе – никак. Иначе и не стоило браться.

Наверное, медленно умирая в крошечной комнате, он заклинал, подобно любому из нас: «Мимо, мимо – да минует чаша сия…» Но знал, что обратной дороги нет. «Это рабство, – признался Юрий Андрианов однажды в Союзе писателей – когда погиб Станислав Шалухин. “Рабство” по контексту звучало: “служение”. – Мы все приговорены». И, не уклоняясь, принёс свою жертву. Среди деловитой суеты незаметно и тихо взошёл на личную небольшую голгофу… А нам оставил – в качестве путеводителя – книгу. Такую же скромную, негромкую, красивую и честную, как он сам.

 


 

13 февраля 2018 г. Юрию Анатольевичу Андрианову исполнилось бы 65 лет

Фотографии с третьей страницы обложки