Журнальный мир

* * *

Кто на башню сумеет влезть,

тот увидит: два неба есть –

небо верхнее с нижним небом,

а земли – ее вовсе нет.

Зря пугают, грозят Эребом –

там не сумрак, а тот же свет.

Эта башня – она внутри.

Чтоб взойти на нее, сотри

пелену и смотри сквозь то, что

окружает тебя вокруг,

и тогда ты увидишь точно

карусельный небесный круг.

В центе «я» – сквозь него насквозь

эта башня – вселенной ось –

в оба неба вросла корнями.

Здесь души твоей колыбель.

Ты и средство Творца, и цель,

ты – граница между мирами.

* * *

Солнце ниже,

и тень наползает на двор.

Отче, иже…

Не помню, с каких это пор

за оградой

сижу я, седой, во дворе –

бородатый

с недремлющим бесом в ребре.

С жизни сдачу

отдал алкашу: на сто грамм

он всё клянчил,

и счет потерял я годам.

Отче, иже…

и долги оставь, как и мы…

Я всё ближе

к таинственной области тьмы.

Тихий вечер,

и воздуха пыльная взвесь.

Это Вечность

незримо присутствует здесь.

Звезды ночи.

Галактик стремительный бег.

Знаю, Отче,

как дорог тебе человек.

Жили-были,

любили и шли к алтарю,

и в могиле

мы ждем Воскресенья зарю.

* * *

Отболела головушка, слезы вытекли.

Март, но в сердце пурга как на Вытегре –

там, на севере, где болотами

заперт лес, точно двор – воротами.

С нашим сыном пойти рука об руку

к золотому от солнца облаку

не судьба мне… В отцовскую ямину

положите меня, братцу Каину

передайте, что был я Павликом,

но уплыл по Коциту яликом,

был да сплыл я – по Стиксу ботиком,

пламя черпая низеньким бортиком.

Жизнь разменная – зимами, веснами –

разошлась по рукам. Жаль, что взрослыми

мы не стали, душа моя, Павел, но

всеё что было – неправильно, правильно, –

все же было… Французскими булками

не хрустел отродясь – водка булькала

из горла – я занюхал, и ладно уж.

…Не сыграть с нашим сыном мне в ладушки…

Так судьба нас обоих прищучила.

Не тебя, а меня бы – на чучело

в огород! Я же, челюстью клацая,

Ипокрены глотну, из Горация

вспомню – сказано было невежде

Научись-ка порядочно мыслить ты прежде,

чем начнешь писать, но – кончается курево,

и плывет топор из села Чугуево –

из Аида, за Летой-Ягорбой,

где забвение – волчьей ягодой.

* * *

Зря на Венеру я надеюсь, во власти Марса – Фобос, Деймос,

а говоря по-русски, Страх и Ужас. Неизбежен крах

в семейной солнечной системе, – нас разлучит навеки с теми,

кого мы любим, бог войны. А мы – себе мы не равны

(о, кто бы человека сузил!), и в сердце – гордиев тот узел:

не развязать любовь с войной нам в этом мире. Но за смертью –

удар секирой по предсердью! – узрим иной.

* * *

В холодном апреле я вспомнил – о ком?

Сказать не могу, но возник в горле ком,

и хлынули слезы – раскаянья, что ли?

Да нет, но взорвался мой череп от боли,

полезли глаза из орбит: я свой грех

увидел воочию – будто при всех

я голый стою, побиваем камнями,

лицо закрываю, кричу им, что я не

виновен, а если виновен любой,

то где же прощение? где же любовь?

Гляжу на орущую эту ораву

и слышу: «Варавву! Варавву! Варавву!»

* * *

Здесь два тополя, два фонаря желтолицых,

и еще невозможно не вспомнить о птицах –

вот ворона, вот голубь, а вот воробьишко.

А мальчишка,

что играет в песочнице, это тот самый,

кто гуляет за ручку со старенькой мамой,

то есть я, из которого скоро песочек

будет сыпаться. Что, кроме строчек,

он оставит и кто их прочтет, эти строчки?

…Ах, апрельская дымка, набухшие почки.

Это снова весна, и в душе отблеск рая.

Умирая,

что ты вспомнишь? Наверное, вспомнишь апрельский

Божий день и услышишь тот благовест сельский,

что над родом твоим разносился от века –

над Марией, Иваном, Петром… А с Увека¹

видно: Волга сливается с небом. Мне надо

воротиться домой, миновав пропасть ада.

Здравствуй, дедушка Павел, пропал ты без вести

на Великой войне. Наконец-то мы вместе.

* * *

Летят утки, летят утки и два гуся.

Ох, кого люблю, кого люблю – не дождуся.

Не дождусь я журавля, упустив синицу.

Мне б лягушку на болоте завернуть в тряпицу –

лягушачью шкуру в печь, победить Кощея.

Только я не царский сын. Кто такой вообще я?!

Баба Маша, я твой внук. Ты меня проведай,

хоть во сне, а песня та – пусть она допетой

будет голосом твоим, чтоб от слез счастливый

я проснулся – вспомнил всё: как я был пугливый –

на иконе страшный Бог, я лежу на печке,

на коленях ты стоишь, в отблеске от свечки

седина твоих волос, а мне жутко очень.

…Всё короче дни мои, всё бессонней ночи.

Мне теперь не страшно, нет, это я ребенком

ничего не мог понять, а теперь на тонком

насте жизни я держусь за свое, родное,

родовое – за Христа, знаю лишь одно я:

отмолила ты меня, выплакала реки

слез, а внук-то опоздал – опоздал навеки.

* * *

Калина красная, калина вызрела.

Журавль – под облаком, а я жду выстрела –

а я жду выстрела, ножа ли под ребро.

Журавль-журавушка, ты оброни перо.

По ветру перышко пущу по осени –

по ветру стылому… Деревья сбросили

в предзимнем холоде последних листьев плоть –

скелеты страшные. Персты сложу в щепоть –

о, сжалься, Господи! В закатном зареве,

в ночной ли темени, в рассветном мареве

пускай то перышко укажет верный путь.

А я не ведаю, куда ступить-шагнуть:

налево – рытвина, направо – ямина,

засека – спереди, а сзади мамина

слеза горючая – лицо белей, чем мел.

Сказать же правду ей я так и не посмел.

Судьбы негоже мне бояться – надобно

жить по-хорошему. Но всюду надолбы.

Журавль – под облаком, синицы нет в горсти.

Калина красная. Прощай. За всё прости.