В пригороде темном
В пригороде темном
* * *
Травматический шок, медицинская нить,
подоконник в снегу, клочья ваты оконной.
Дал же памяти бог ничего не забыть:
ни сырой простыни, ни больницы районной,
ни палаты слепой, где сосед умирал
и ромашки цвели на гнилом одеяле —
так запомнились, будто на память нарвал,
собираясь до дому, где ждать перестали.
За вещами спустился в приемный покой;
после — время зачем-то терял в коридоре
и стоял на крыльце. «Виктор Цой мы с тобой» —
напоследок запомнил — на сером заборе.
И ушел. А сейчас там железная дверь,
на дорожке асфальт, и забор перекрашен
синей краской в три слоя, и с кем мы теперь —
больше негде узнать, да ответ и не важен.
* * *
В школьной подсобке пылища и темь,
память очнулась в вещах.
Даром расстаться не может ни с чем
сторож нетрезвый в дверях.
Мертвые лозунги бывшей страны
свалены на пол, к стене.
Вот, мол, и мы никому не нужны,
в этой, бормочет, стране.
Видишь, гнезда Горбачева птенцы
нить размотали времен,
и до сих пор не сойдутся концы
у помраченных племен.
Жизнь простоявшие в очередях,
что там они сберегли
в кровных своих деревянных рублях?
Где теперь эти рубли?
Лишь на обломке плаката слова,
словно осадок в душе, —
«Верной дорогой идете, това».
Родина, хватит уже.
* * *
Памяти В. Янучковского
В надежде славы и бабла,
бывало, в пригороде темном
ты подходил из-за угла —
кидала, с разговором стремным,
с гнилым базаром, окромя
понтов, не зная за собою
на этом свете ни хрена.
Теперь ты умер. Бог с тобою.
Душа бездомная, б/у,
уже не ищет места в мире:
ни в двадцать пятом ПТУ,
ни в съемной, за гроши, квартире,
ослепшей окнами во двор,
где ты крутил с Кольцовой Светой —
ей некого любить с тех пор,
давясь дешевой сигаретой.
Теперь скажи мне, лишний рот,
язык без привязи, писака,
зачем тебя из года в год
терпела в клеточку бумага,
пространство тратилось легко
и жизнь сбывалась некрасиво
между Лафитом и Клико
махачкалинского разлива?
* * *
Не придет с работы уже никто,
хмурый и поддатый.
Ведь теперь отец твой — «кобель в пальто»
и пропал с зарплатой.
Подождешь его еще пару лет
и узнаешь вскоре,
что вообще отцом твоим был сосед —
энвэпэшник в школе.
Вспомнишь, как конфетами угощал
и журил нестрого,
но в квартире Тонечку прописал
из Владивостока.
Там уж и захаживать перестал,
ну а тот, что после,
похмелившись, в прятки с тобой играл, —
не нашелся вовсе.
* * *
Прямо в детство — через проходную
на речном вокзале, в октябре,
когда листья падают вслепую
и редеют дни в календаре.
Лишь бы билетерша, как бывало,
попивая с сахаром чаек,
ненароком зайца проморгала,
пропустила в жизнь еще разок.
Да чего ты сам себя морочишь?
У закрытых намертво ворот
лишнего билетика не спросишь
на проезд в восьмидесятый год.
Вот и обретайся в настоящем,
дни считай да подводи часы.
Может, что-нибудь и в нем обрящем,
окромя дешевой колбасы.
* * *
Дождь кончается к переменам в царстве бешеного Числа.
Этот мир, погляди, зачем он? Красота его не спасла.
Привыкай же теперь, обманом приживайся в чужом дому —
здесь никто уже не родня нам, и не спрашивай почему.
Километры в шузах потертых вдруг наматывать стало лень.
Запиши меня в книгу мертвых, где, обживши вчерашний день,
всяк свое говорит: чем горше — тем понятнее: от и до.
Потому что отсюда больше выйти некуда по УДО.
* * *
Все, что было, оставь за спиною.
Через поле недолго пешком.
Мир кончается желтой травою
и прибрежным песком.
Ни державы не надо великой,
ни ее «славных дел».
Лишь бы краешек родины, дикий,
все травой шелестел
и баюкал нетрезвого сына
своего долгой рябью речной.
Да роняла бы листья осина
над его головой.