Журнальный мир

АКМЕ

Евгений Викторович переглянулся со своей супругой Оксаной Игоревной и осветился улыбкой счастливого человека. До чего же она красивая, даже в свои сорок семь лет. Настоящая блондинка с озорным задором в серых глазах. И до сих пор сияет – всё такая же восторженная девочка, как и двадцать пять лет назад, когда они поженились

– … любви вам, согласия, счастья, – вырывают его из размышлений слова очередного поздравителя.

Счастья… да грех жаловаться, всё есть – ненаглядная жена, замечательные дети и внуки, не чающие души в дедушке. Дом, как говорится в таких случаях, полная чаша; есть и машина – «Ауди». Ну, не начальник какой, но и никому не подчиняется. Известный детский писатель, лауреат не самых последних премий. За границей переводят и книжки издают. Разве мало для счастья?

– Горько! – неожиданно крикнул на весь банкетный зал старый и верный друг Андрей Ножкин.

– Горько! – охотно и с азартом подхватывает захмелевший зал.

Евгений Викторович смущённо косится на жену, та смеётся в ответ, и они тут же, подчиняясь всеобщему желанию, крепко, но быстро целуются.

Евгений Викторович сел, и ему неожиданно стало любопытно, когда же он поцеловался с девочкой впервые. По большому счёту, если не рассматривать несерьёзные детские шесть-семь лет, то в четырнадцать. Лицо своей тёзки, Женечки из соседнего посёлка, приехавшей в гости к соседям его бабушки, уже забылось – так, что-то общее, лёгкий набросок появится на миг и исчезнет, не зацепившись. Зато отчётливо и волнующе помнится, что, когда он их нечаянно касался, ладонь обжигали мягкие упругие бугорки нарождавшихся грудей. И, несмотря на то что он тут же отдёргивал руку, чувствуя в темноте, как лицо охватывает пламя, ему становилось всё же не только неловко, но и до опьянения сладко.

– Любите друг друга, – доносится до него призыв очередной тостующей – подруги жены, Кати.

Евгений Викторович снова переглядывается с лукаво улыбающейся супругой. Да разве ж любил он кого так же сильно?! Да разве?.. Мысль его внезапно осекается. Да, любил! В восемнадцать лет, ровно тридцать два года тому назад.

Зима в тот года затянулась, осточертела донельзя. Уже за вторую половину марта перевалило, а о весне ни намёка. Морозец пусть и не большой – не ниже десяти градусов, но уже никаких сил нет ждать, когда же закапает с крыш. Из Красноярска к ним, геологам (а в универе изначально сложился обычай и геохимиков, и сладкие парочки обучавшихся вместе гидрологов с метеорологами и географов с охранниками окружающей среды причислять к одной касте – касте геологов), приехал в гости такой же романтик, только совершенно бесшабашный и легендарный, как разнеслось по общаге, то ли Жора, то ли Гарик – Жека точно не знал. А переспрашивать в темноте, когда слушатели недовольно шикают на любой шёпот и не желают отвлекаться, не хотелось.

На лестничной площадке между седьмым и шестым этажами гремел самодеятельный концерт знаменитого на всю Сибирь вольного бродяги. Молодёжь, заполнившая ближайшие лестничные марши и площадки, насыщалась безудержным счастьем студенческой вольницы, открывающей новый и неведомый прежде мир настоящих, необузданных романтиков.

Пел Гарик-Жорик как ангел, как падший ангел, – хрипло, но теперь до Жеки дошёл смысл услышанной когда-то фразы об искушении бесами какого-то святого сладким пением. Вот, оказывается, как это может происходить. Не было в голосе барда привычного звонкоголосья, но манил, затягивал в свои сети его хрипевший от напряжения голос, раскатывался под звуки разрываемых гитарных струн по девяти этажам общаги, жаждавшей вырваться из паутины повседневности и умчаться по зову законченного мечтателя Гарика-Жорика по бесконечной дороге странствий за туманами, за запахом тайги, за невыразимым восторгом многообещающей жизни. Туда, за горизонт!

И сбегались, откликаясь на обнадёживающий зов, парни и девчонки, а больше как раз последних. И Жека, и так ложившийся спать в числе последних полуночников, само собой, находился в общей компании и в полумраке лестничного проёма (а свет специально отключили – для романтики) незаметно разглядывал студенток.

Как же много красавиц! И среди математичек, и среди химичек, но более всего, само собой, среди своих. Не зря же ГГФ считается одним из самых «красивых» факультетов универа, сразу за филфаком.

Жека посмотрел в угол у окна и застыл.

– Чего, на Киру засмотрелся? – шепчет с озороватой улыбкой ему в ухо, подталкивая одновременно в бок маленьким горячим кулачком, очередная красавица – геохимик Ленка Крапивина.

– Эх! Был бы я на год постарше – ухлестнул бы за ней, – шепчет Жека в ответ.

Ленка опять обжигает горячим дыханием щёку:

– Подумаешь, девушка на год старше… Кто тебе мешает? И потом, а может, она сама не против? – и заговорщически подмигивает, оставляя Жеку в радостном замешательстве, – лучшая Кирина подружка.

А на следующий день вдруг ударило солнце, и Жека решил прогулять скучные лекции по физике.

Автобус ехал медленно, и Жека через кружок, проделанный с помощью монеты на заледеневшем стекле, разглядывал фасады старых купеческих и дворянских особняков на главном проспекте города – улице Ленина. На Главпочтамте вошло много народу, но он не обратил ни на кого внимания. Куда сильнее притягивало внимание высокое крыльцо центрального отделения связи. Сразу вспомнилось лето и как он бродил по огромным прохладным каменным залам первого и второго этажей в ожидании, когда его абитуриентский друг Саня поговорит по телефону с мамой. Ожидание не тяготило, потому что Жека в это время вместе со всеми мужчинами буравил глазами высокую блондинку в облегавшей идеальную фигурку юбчонке, которой подобное внимание доставляло явное удовольствие, хотя она и наводила на себя невозмутимый вид. Такую красивую Жека видел впервые, но через полтора месяца у себя на этаже встретилась ему золотоволосая русалка-гидрологиня Иринка Тернавская с четвёртого курса, и образ этой блондинки тут же испарился из памяти. Да, пройдись всего лишь по общаге, и не надо разглядывать киноактрис в журнале «Кино» – свои красавицы точно не хуже, особенно Кира.

Жека раньше считал, что фраза «всё вокруг замедлилось, как в кино» книжная, для украшения текста, и не более того. Но, впервые увидев Киру, сам испытал подобное, потому что она именно что плыла тогда мимо него по коридору. Из возникшего перед ним тумана виделось ему только самое нежное девичье лицо, какое доводилось видеть в жизни и от которого он не мог оторвать глаз. Выходя на лестницу, Жека не выдержал и, оглянувшись, встретился с её коротким взглядом.

По плечу его неожиданно хлопнула лёгкая девичья ладошка в расшитой яркими разноцветными нитками вязаной варежке.

– Жека!

Он оглянулся. Ленка Крапивина. Рядом с ней, чуть позади, лучилась улыбкой Кира.

– Ой, привет! – обрадовался Жека. – А вы куда?

– В ЦУМ. А ты?..

– А я сейчас выхожу. Я в кино.

– Прогульщик, значит, – подруги шутливо прищурились.

– А вы-то кто!

И пока они дружно смеялись, радуясь и друг другу и солнышку, Ленка переглянулась с Кирой.

– Кира, ты же тоже в кино хотела, – сказала Ленка. – Вот и сходи с Жекой за компанию, а то со мной так и не посмотришь. А я сама съезжу. Хорошо?

Ленка задержала выразительный взгляд на подруге. И, поддаваясь всеобщему бесшабашному весеннему настроению, та согласилась:

– Да, Ленчик, мы с Жекой сходим, да Жека? – губы её приоткрылись в шутливо-просительной улыбке.

У Киры был дар, какого Жека больше ни у кого не встречал: нельзя было сказать, что она улыбалась – нет! Она попросту озарялась светом, глаза её при этом превращались во множество искрящихся голубых лучиков, и в такие моменты Кира становилась точь-в-точь как Ассоль при виде летящих над морем алых парусов. И где больше жизни и лазури – в море, небе или Кириных глазах – попробуй ещё разберись!

Несмотря на будний день, зал был почти полон – в основном молодёжь, такие же студенты. Комедия оказалась незамысловатой, но благодаря темпераменту записного весельчака Панкратова-Чёрного вызывала смех зрителей и даже в целом смотрелась. Но даже если бы демонстрировался самый плохой фильм в истории кинематографа, то и тогда бы Жека не заметил его недостатков, потому что рядом сидела Кира.

У него уже давно затекла ягодица, но он боялся пошевелиться, чтобы не подтолкнуть тем самым Киру подвинуться. Они соприкасались бёдрами, и Жека пылал от жара, исходившего от мягкой и упругой одновременно девичьей округлости. Если бы вот так просидеть целую вечность – разве не рай? И Жека со страхом ожидал окончания фильма.

Всё хорошее когда-то кончается – в зале зажглись огни. Возвращаться домой не хотелось, и Жека повёл Киру в «Белочку» угощать пирожными и кофе. Рядом стояли вокруг столиков такие же кинозрители, и все вместе галдели, радостно делясь впечатлениями от просмотра. Жека с Кирой тоже не отставали, добавляя свою порцию во всеобщее шумное веселье, и не отрывали глаз друг от друга.

А вечером они стояли в целовальнике – так называлось небольшое помещение, что-то вроде мини-фойе, уходившее в сторону от длинной коридорной кишки. Света в коридоре, как это часто случалось, не было – одиноким парочкам вполне хватало освещения, доходившего из лестничного пролёта. Жека что-то рассказывал, а сам видел, что Кире до лампочки, что он там говорит. Она стояла к нему вплотную и ждала. Глаза её, отражавшие лившийся из окна лунный свет, казались в полумраке двумя влажными сияющими лунами, полускрытыми за пеленой длинных ресниц. Кира и напоминала собой народившуюся луну – такая же манящая совершенством и свежестью. Душа его трепетала в предчувствии: ещё один миг, и он познает наконец настоящую любовь, в которой души перемешиваются одна с другой в одно до невозможности счастливое целое. Не хватает лишь простого поцелуя.

Он так и не отважился.

Жека не был несмелым. За год до того он запросто целовался в походе с девочкой. Оля приехала в гости к родственникам из самой Москвы и была младше на год. Льняные волосы до пояса, точёная фигурка. Жека парил в облаках: как же! – он целовался с такой красивой девочкой. Что-то великое и необычайное, казалось ему, должно войти в его жизнь.

Не вошло, а вползло. Утром Жека сидел на лавочке с Афоней и Серым, с которыми и ходил в поход. С ними находились и две подружки-одноклассницы, две Лены, – одна жила на соседнем дворе, другая – Афонина соседка. И вся компания дружно, хотя девчонки чуть смущённо, рассмеялась, когда Серый снисходительно, как более опытный, ухмыльнулся:

– А Жека не умеет целоваться. Нам Оля сказала.

Банкет закончился, и Евгений Викторович сидел теперь в своём рабочем кабинете и писал, вспоминая и с трепетом, и с горечью, но горечи было совсем чуть-чуть: она вытеснилась всем тем хорошим, чем одарила его добрая и щедрая жизнь. И всё же эта горечь несбывшегося, несостоявшегося, непроизошедшего, оказывается, таилась глубоко в душе и вдруг вылезла, растревожив возбуждённое алкоголем сознание.

Евгений Викторович отложил ручку и стал читать написанное. В отличие от большинства приспособившихся к современному ритму жизни коллег, сразу же печатавших тексты в ноутбуке, он считал, что механизация процесса мешает более глубокому погружению в работу и размышлениям. И лишь изложив задумку на бумаге, с многократными зачеркиваниями, вставками и прочими пертурбациями движения и окончательной кристаллизации мысли, принимался печатать.

«Сейчас я семейный человек, счастливый, любящий и любимый, но, случается, вдруг проскакивает во мне сожаление о том, что я так и не поцеловал Киру. Моя грусть о несбывшемся не предательство жены и детей, ни в коем случае! Ведь это произошло до них, и это совершенно невозможно уже теперь – с ними. Просто молодость может возвращаться – и в тридцать, и пятьдесят лет, а юность, она одна и никогда не повторится. Если не успел что-то в ней сделать, что-то упустил, — значит, не успел навсегда. Миг преображения детства краток и хрупок, как у распускающегося цветка. А любовь юности, более того, подобна полёту мотылька над пламенем костра. Миг – и крылатое воплощение восторга бесследно пропало в огне».

Евгений Викторович не заметил, как вошла супруга.

– Женя, тебе подать чай? – она выжидательно замерла на пороге.

И совершенно неожиданно для самого себя то ли потому, что это слово «подать» вместо нормального «принести» показалось по-индюшачьи напыщенным, то ли потому, что кто-то вторгся в мир, который он раскрыл сейчас лишь для одного себя, однако внезапно охватила его такая досада, что Евгений Викторович еле сдержался, чтобы не выплеснуть рвавшееся наружу раздражение.

– Нет, дорогая, не мешай мне, пожалуйста, работать. Я сам… попозже, – ответил тихо, не поворачивая головы в сторону, и Оксана Игоревна, почувствовавшая настроение мужа, сразу же исчезла за дверью с поджатыми губами.

Оставшись наедине со своими мыслями, Евгений Викторович испытал недовольство собой. «Ну разве ж волк виноват, – внезапно промелькнуло в его голове, – что что только убийством может поддержать свою жизнь? А ворона?.. Разве она сама захотела стать такой безобразной и хищной? Никто ведь, рождаясь, не выбирает себе внешность и характер, он просто их получает, и только! Всё, оказывается, так до банального просто: люди появляются на свет не такими, какими хотели бы быть. Понятное дело, все мы, будь то в нашей воле, рождались бы красивыми, сильными, умными, хорошими – чтобы нас обязательно любили, уважали и ценили, но… Кому что выпадет. А я сержусь на жену. Глупец! Ну не может она быть совершеннее. И где же тогда моё терпение и любовь? На любимую девочку сержусь. Дурак! Совершеннейший дурак…» И, утешившись открывшейся ему истиной, Евгений Викторович снова вернулся к прерванной мысли.

«И каждому хочется, – без остановки бежала по бумаге ручка, – чтобы этот миг самого искреннего и чистого во всей жизни влечения увенчался полным обнажением душ – поцелуем. Вот оно, акме, – совершенство! И у меня та любовь могла бы стать такой, но… получилась как фотография, проявленная без закрепителя.

Лёгкая грусть убеленного сединами мужчины сопровождает меня в такие минуты. Передо мной вновь, терзая и терзая, оживает лавочка во дворе и смеющиеся над моим неумением целоваться дворовые мальчишки и девчонки. Обиды нет и никогда не было. Просто так получилось. Та подростковая жестокость вышла непреднамеренной. И следом вспоминается тянущаяся ко мне Кира и до невозможности прекрасные и любимые глаза, затуманенные ожиданием поцелуя. И эти же глаза будут снова затуманены, когда мы встретимся через два года моей службы в армии, но уже грустью чужой жены».

Евгений Викторович отложил ручку и остановил рассеянный взгляд на какой-то точке на большом письменном столе из тёмного дуба. Так просидел он несколько долгих минут, не замечая времени, а затем с глубоко задумчивым видом медленно вывел немного пониже написанного вначале одно слово, потом, после заминки, остальные: «Невозможность, необратимость, недостижимость, недосягаемость, недо…» – и поставил большой вопросительный знак рядом с незаконченным словом в надежде во что бы то ни стало ухватить ускользающее дымкой откровение.

БАЛАГАН

Ничто в жизни так не любил Василий Васильевич, как статистику, и считал себя осененным звездой самой большой удачи, какая только может существовать на небосклоне судьбы. Если бы его лицо мелькало на теле- и киноэкранах с большей частотой, чем лицо Армена Джигарханяна, и если бы даже выбрали его президентом всей страны, то и тогда не ощутил бы он той полноты счастья, каким одарила его любимая наука. «Статистика – царица всех наук, – учил Василий Васильевич своих студентов. – Без накопления статистических данных нет сравнительного анализа, а значит, и необходимого для научного развития обобщения. В отличие от большинства прочих наук, статистика охватывает любую из них, являясь фундаментом каждой».

Проговорить о главном деле всей жизни он любил. Зная эту его слабость, плохо подготовленные студенты старались вывести преподавателя на отвлеченный разговор о статистике. И если кому это удавалось, то оставалось лишь с самым внимательным видом слушать и вовремя поддакивать, изображая знание предмета. После вдохновенного рассказа Василий Васильевич замолкал, задумчиво постукивая авторучкой по столу, и ставил положительную отметку. Во всем облике его при этом выражались достоинство и гордость от осознания счастливой сопричастности к первородному на земле знанию.

Семьи у Василия Васильевича не было, и летний отпуск он обычно проводил «на колесах». Заранее планировал маршрут и отправлялся то в Карелию, то в Крым, то на Алтай, то в Сочи, а в этот раз решил осмотреть Европу. Обедая в кафе уже в Молдавии, он совершенно случайно услышал разговор сидевших по соседству местных жителей о том, что в соседнее село приехал балаган. Василий Васильевич тут же загорелся идеей увидеть, что же это все-таки за явление – балаган, узнал, как туда добраться, и, не откладывая дела в долгий ящик, выехал в это село.

Однако представление разочаровало. Все было слишком простеньким. И он со скрытой усмешкой оглядывался по сторонам на неизбалованную зрелищами, явно сельскую в большинстве своем публику, то смеявшуюся над грошовыми шутками клоунов, то замиравшую во время выступления канатоходцев, передвигавшихся по канату на высоте всего лишь трех метров, то с раскрытым ртом наблюдавшую за ленивым ковылянием старого медведя. Не дожидаясь окончания, Василий Васильевич вышел на улицу.

Уже стемнело. Желтый свет лампочек, развешанных прямо на деревьях вокруг балаганной площади, выхватывал из густых сумерек отдельные шатры заезжего балагана. Возле одного из них оживленно спорили люди. Заинтригованный, Василий Васильевич направился к ним.

– Ну что ты там увидел, Виорел? – услышал он.

– Да, Виорел, что ты там видел? – спросил еще кто-то.

Молодой мужчина смущенно улыбнулся.

– А что там можно увидеть? Конечно, то же, что и вы, – баб.

– Да ты что, Виорел?! Какие такие бабы! Куда ты смотрел – непонятно. Море там, большой белый пароход и чайки, – крепкий усатый старик в тельняшке хотел добавить еще что-то, но его перебила женщина с глазами навыкате. На ее толстых пальцах тяжело блестели золотые перстни.

– Какое там еще море?! Витрины там с дорогим шмотьем.

– Ну, не знаю, не знаю. Лично я там свою Ленку видел, – прозвучал чей-то бас.

– Послушайте! – вмешался в разговор дед со следами былой, благородного вида красоты. – Тут дело непростое. Не зря же этот аттракцион назвали калейдоскопом чудес. Здесь какое-то волшебство, не иначе. Цыгане, сами знаете, какой народ.

Василий Васильевич не стал дожидаться, что еще скажет дед, и, увлекаемый сугубо научным интересом, решительно, как делал это всегда при входе в аудиторию, шагнул мимо привычно расступившихся людей к загадочной двери.

С уверенным видом оглядевшись по сторонам, Василий Васильевич застыл, озадаченный, у порога. Унынием веяло от комнаты – почти полностью пустой, если не считать стола и кресла-качалки, в котором медленно покачивался цыган. Маленькое окошко освещало слабо, и он не сразу сообразил, что цилиндрический предмет в дальнем углу вовсе не огромная труба закопченной печи, а какое-то странное, полностью круглое крохотное помещение.

На вид цыгану можно было дать лет сорок пять – пятьдесят, но что поражало в нем, так это невероятное сочетание полностью седой головы и смоляных бровей. Цыган посмотрел на Василия Васильевича, и у того внезапно захолонуло в груди, мелкая дрожь прокатилась по спине к затылку: почудилось ему, будто заглянул он в две черные дыры в бездну. И еще показалось, что, задержи цыган взгляд, и затянуло бы его в эту непроницаемую мглу, как в колодец, из которого нет возврата. Цыган вновь опустил глаза и, все так же мерно покачиваясь, произнес:

– Люблю качалку. Сам удивляюсь: никогда не надоедает.

На его груди лежала книга. «Ого! Достоевский! “Бесы”! – поразился Василий Васильевич. – Да, какой-то нестандартный цыган».

Он уже приходил в себя и, стремясь скорее обрести пошатнувшееся на миг чувство собственного достоинства, многозначно пожевал губами:

– М-да… покачивание с амплитудой, равной одной целой и двум десятым секунды, вводит в трансцендентное состояние.

Цыган бросил на Василия Васильевича взгляд исподлобья.

– Одна и две десятых – это вообще идеальное число для функциональной деятельности человеческого организма, – продолжал Василий Васильевич, преодолевая непривычное смущение. – Если сократить общепринятую норму пульса в одну и две десятых, то можно добиться совершенного функционирования организма. А если…

– Постойте! – остановил его цыган. – Вы думаете, это так важно – идеальное функционирование?

– А как же нет?! Это же совершенное здоровье, на порядок высшее долголетие. Само собой, скачок в познании мира.

Цыган задумчиво свел брови.

– А зачем вообще все это нужно?

– Но ведь человечество…

Цыган остановил его нетерпеливым жестом поднятой ладони.

– Нет, меня не интересует человечество. Вот вам лично для чего долголетие?

– Как для чего?! – профессор даже позволил себе снисходительно улыбнуться. – Ну вы и спросили! Чтобы мир познавать – зачем же еще жить образованному мыслящему человеку.

– И что же вы желаете узнать? – не отставал цыган.

Василий Васильевич почувствовал легкое раздражение, оттого что какой-то простой и, скорее всего, необразованный цыган, занимающийся, как видно самообразованием, берет на себя наглость задавать вопросы подобного плана профессору университета, тем самым ставя себя как минимум на одну с ним полку. И все же какое-то шестое чувство подсказало ему, что не стоит спешить оскорбляться.

– Право слово, на ваш вопрос так прямо сразу и не ответишь, – призадумался он. – Знание – жизнь, и процесс познания и есть суть существования человечества.

Цыган слегка поморщился – видимо, от слова «человечество», но согласился.

– Да-да, все это так, но не хотите ли вы сказать, что в основе вашего стремления к познанию лежит простое человеческое любопытство? Суть нашей жизни и есть удовлетворение любопытства? Я правильно вас понял?

Василий Васильевич почувствовал себя как на допросе перед готовящим ловушку опытным следователем. Привычная уверенность изменила ему.

– Ну… не совсем так, конечно. Все-таки существует какой-то моральный долг перед человечеством, – он осекся, произнеся последнее слово.

– Ох уж этот долг перед человечеством! – цыган слегка улыбнулся. – Этих слов терпеть не могу. Каждый все равно отвечает за себя сам. Что же, вас интересуют цифры, таблицы или что иное?

Василий Васильевич почувствовал, как твердеет почва под ногами, голос окреп.

– В вашем вопросе скрыт ответ на него. Весь мир имеет свою цифровую кодировку.

– И Бог?! – цыган приподнял голову, и Василий Васильевич удивился, какая-такая бездна могла померещиться ему в этих смешливых темно-карих глазах

– А Бога, в привычном понимании этого слова, нет! Абсолютно о любом объекте имеется информация в ноосфере, и вся она – одни сплошные числа и числа. Я же уже сказал – числовая кодировка.

– А я-то, признаться, всю жизнь думал, что пришел в этот мир за каким-то другим знанием. И связано оно как раз с Богом, а не с цифрами.

– Ну что ж, никто не застрахован от заблуждений.

– И что, у вас никогда не случалось сомнений, что, может быть, все-таки есть что-то иное на свете, кроме видимого мира?

– Нет, никогда не было. Сомнение вообще непроизводительно.

– У-у-у… интересно, – как-то неопределенно протянул цыган и добавил: – вы, конечно, и в чудеса не верите?

– Нет, конечно.

– А зачем вы тогда сюда пришли?

– Из любопытства. Интересно, какой фокус меня ожидает.

– Ну ладно, не стоит попусту спорить. Давайте перейдем к главному, проходите в калейдоскоп, – указал цыган на загадочный цилиндр.

Василий Васильевич слегка удивился: он ожидал, что ему придется смотреть в какую-нибудь необычную трубу, и никак не мог представить, что сам окажется внутри калейдоскопа. Прикрыв за собой дверь, он оказался в полной темноте.

– Как в могиле, – смешок его прозвучал неприятно хрипловато. – А в чем же суть процесса? – громко произнес он, обращаясь уже к цыгану.

Но голос его поглотила мягкая ткань обивки, и никто ему не ответил. Тогда Василий Васильевич повторил свой вопрос громче – с тем же результатом. Он хотел было уже развернуться и выйти, когда внимание его привлекла неожиданно появившаяся перед ним ярко-красная точка. Она вдруг увеличилась, и из нее стали вылетать разноцветные светящиеся точки. Они медленно закружили вокруг Василия Васильевича, их становилось все больше и больше. И он сам не заметил, как оказался в центре быстро вращавшегося разноцветного круга. Василий Васильевич прикрыл глаза и когда открыл их, то невольно отпрянул назад, к спасительной двери. Точки превратились в цифры, словно испускаемые невидимым голограммным проектором. Василий Васильевич осмотрелся, но не обнаружил ни прибора, ни каких-либо лучей вообще.

– Чертовщина какая-то! – промолвил он негромко, чтобы не быть услышанным.

Зажмурившись, он сосчитал до пяти, и когда снова посмотрел перед собой, то с облегчением обнаружил простые черные стены вокруг. Лишь слабый свет струился откуда-то сверху. Василий Васильевич поднял голову выше и опешил: сверху медленно опускались, подобно снежным хлопьям, все те же цифры. Он глядел на них зачарованно. Цифры выстраивались в числовые комбинации, соединяясь и распадаясь беспрерывно. И опять-таки не видно было никакого прибора, при помощи которого происходило это невероятное действо.

Раскрыв глаза в третий раз, Василий Васильевич вздрогнул и так же, как и в первый раз, дернулся было к двери: его окружали странные существа – одетые как люди самые обычные числа. Их было десять, начиная от нуля и до девяти – крохотные ножки и ручки, глазки, рты. Они громко переговаривались, не замечая Василия Васильевича. Он прислушался. «Ах, как прекрасно я выгляжу в союзе с девятью нулями!» – «Да уж, шесть нулей нынче не в моде».

«Ох, не говорите, – послышался чей-то вздох, – и в самом деле двойственная натура, не знаешь, то ли верить ей, то ли нет». – «Конечно! Захочет – шестеркой обернется, захочет – девяткой. Попробуй разбери!»

Василий Васильевич возмутился: «В самом деле, что за белиберда такая! Что за фокусы! Может, они тут какой-нибудь дурман напускают? Надышишься еще всякой ерунды», – и поспешил выйти из своей непонятной комнаты.

– Что это вы… – он собирался уже высказать цыгану, что нечего нормальным людям голову морочить, как осекся, встретившись с ним взглядом: в голове как будто что-то противно заскребло. Передернувшись от неприятного чувства, Василий Васильевич отвернулся в сторону и окинул взглядом сидевшего у окна мальчика-цыганенка лет двенадцати, появившегося в его недолгое отсутствие. Уже спокойней спросил:

– Скажите, как вы делаете этот фокус?

– Какой? – загадочно улыбнулся цыган.

– Ну, с изображением: ни проектора, ни какого-либо источника света. Странно…

– А что вы такого, интересно, увидели? Если не секрет, конечно.

Заметив хитрый прищур в глазах цыгана, Василий Васильевич почувствовал сильное раздражение («Ага, все-то ты знаешь, во все проник!») и, напряжением воли подавив его, сказал:

– А что я там мог видеть? Конечно же, море, небо и чаек.

Цыган качнул головой в ответ и невозмутимо, словно не заметив иронии в словах Василия Васильевича, произнес, обращаясь к мальчику:

– Калейдоскоп – хорошая штука. Многое помогает понять человеку, если он захочет, конечно. Так-то, Бахтало.

Мальчик согласно кивнул головой, не произнеся ни слова в ответ, и сделал маленький глоток из дымящейся пиалы с чаем. Цыган тоже отпил из своей и, вытянув ее перед собой в пригласительном жесте, предложил:

– Не хотите ли чаю? У нас очень вкусный чай, и горячий. Вам понравится.

– Да нет, благодарю, мне пока не хочется. К тому же там, наверное, люди своей очереди дожидаются.

– Нет там никого. А если и будут, вы не помешаете никому.

В ответ на отказ Василия Васильевича цыган сказал:

– Сейчас мало кто умеет пить чай, не то что раньше, – он задумчиво прикусил губу, глядя на пиалу. – Это же целая наука. Вы посмотрите на пар – как он красиво плывет! Именно плывет, а не движется. Можно разговаривать и подолгу его рассматривать. Разве это не ритуал? А он ведь очень важен для жизни. Мы же все куда-то спешим, суетимся, а жизнь не в этом. Вот и получается, что проносимся мимо нее… вершки без корешков.

Василий Васильевич пригляделся к вившемуся над пиалой пару и удивился про себя: «Странно, и в самом деле притягивает взгляд. И почему я раньше этого не замечал никогда?»

Цыган продолжал говорить:

– Вот-вот! вы заметили. А жизнь, она и состоит из таких вот деталек. Разве не удовольствие за ними наблюдать.

– Возможно, но лично у меня нет времени на такие мелочи. Работы по горло.

– А это вовсе и не мелочи, это и есть сама жизнь. – Цыган подул в пиалу, и поверхность чая покрылась рябью дрожащих кругов. Он наклонил голову и разглядывал их с таким видом, словно ничего более важного на свете не существовало. После небольшой паузы цыган заговорил вновь: – Вот вы в чудеса не верите, а во что тогда?

– Я верю в науку. Наука выведет человечество на новую орбиту.

– Наука – это, конечно, хорошо, и с этим не поспоришь. Но верите ли вы хоть чуть-чуть в мистическую сторону жизни?

– Нет, не верю, – спокойно отвечал Василий Васильевич.

– А что если бы я предложил вам исполнить любое ваше желание?

– Но ведь это же невозможно! И потом, для чего это надо?

Цыган весело улыбнулся.

– Для чего это надо, я вам не отвечу, а вот аттракцион «Исполнение желаний» предложил бы, только для вас лично. Что вы на это скажете?

Василий Васильевич призадумался.

– Ну… аттракцион… ну, это другое дело. В принципе, я думаю, можно, если недолго.

– Правда, это недешево…

Цыган сделал паузу, и Василию Васильевичу стало не по себе под его твердым испытующим взглядом; досадуя на самого себя за свою неожиданную поспешность, он выпалил:

– Да деньги не проблема, – но тут же решил быть тверже. – А если меня не устроит качество?

– Ну что ж, тогда вы не станете платить, и весь разговор.

– Хорошо, я согласен. И что мне надо делать?

– Что делать? – переспросил цыган. – Пройти в ту же комнату и загадать желание, больше ничего. Да, и еще, хочу вас сразу же предупредить: аттракцион длится всего пятнадцать минут. Желание вслух говорить не надо.

– Хорошо. Давайте же приступим.

Договорились о цене, и спустя пару минут профессор вновь находился в цилиндрической комнате. «Хочу быть счастливым, – загадал он. – И так, чтобы раствориться в полном блаженстве». И как только мысль прозвучала в его голове, вспыхнул свет, становившийся все ярче и ярче, пока, уже ослепительный, не скрыл собой черные стены и потолок. Внезапно легкая туманная дымка, постепенно заполнявшая комнату, рассеялась, и Василий Васильевич обнаружил вокруг себя темные скалистые хребты высоких гор. От нахлынувшего в душу восторга Василий Васильевич запел, но стал забывать слова и неожиданно осознал никчемность всех слов вообще и попросту замурлыкал мелодию. Но вскоре понял, что и это всего лишь бессмысленная трата килокалорий, потому что прекраснее молчания ничего нет. Спустя еще какое-то время и молчать, если мозг продолжал думать, тоже показалось никчемностью. Василий Васильевич перестал думать, и одновременно с заполнившей разум пустотой что-то громко щелкнуло в голове, и не знал более Василий Васильевич ни единого слова, ни единого звука, ни мысли. От непередаваемого восторга сознание его сжалось до крохотной точки и затем, не в силах удержать его в себе, взорвалось, подобно рождению новой галактики, миллионами разлетающихся звезд. И в этом счастливом сиянии существовало всего лишь одно-единственное желание – есть.

Пятнадцать минут спустя цыган с мальчиком включили в цилиндрической комнате свет и заглянули в нее через маленькую застекленную щель сбоку. Цыганенок застыл в изумлении – внутри никого не было.

– Я так примерно и думал, – покачал цыган головой. – Не заходи пока. Надо быть очень осторожным, он где-то здесь.

Приглядевшись внимательнее, он радостно воскликнул:

– Я, кажется, знаю, где он. Капельку воды видишь в центре?

– Вижу.

– Принеси микроскоп.

Цыган вошел в комнату. Внимательно глядя под ноги, приблизился к капле и принялся изучать ее под микроскопом.

– Смотри сюда, – подозвал он мальчика. – Видишь вот эту штуковину, которая плавает?

– Вижу, – ответил тот, прильнув к окуляру. – Как человеческая ступня, да? А что это?

– Да, как ступня. Называется инфузория туфелька. Это и есть наш посетитель.

– Дядя, давай скорее опять его в человека превратим.

– Не торопись, у него еще целая минута. Пусть понаслаждается, для него это… – цыган задумчиво возвел глаза вверх, – целая вечность.

Возвращаясь домой, Василий Васильевич тщетно пытался зацепиться разумом за что-то ускользавшее от памяти, но, как ни напрягался, не мог вспомнить это что-то важное, от которого на душе было тихо и покойно, как в позабытом детстве, когда до неба было далеко-предалеко, когда листья на деревьях зеленели так свежо и ярко, как никогда больше не зеленели во взрослой жизни. Идеальное счастье. Сегодня он каким-то образом ощутил его вновь. Профессор старался вспомнить хоть что-то, но не мог и, с задумчивым видом бредя по дороге, печалился, что память такой несовершенный аппарат.