Журнальный мир

Несколько предварительных слов

Обычно принято писать так: «Все события и персонажи данного повествования выдуманы, любые совпадения с реальностью следует считать случайными».

Я же напишу иначе: «Все события и персонажи — совершенно реальны, включая имена и названия, и даже мои мысли и чувства лишены малейших фантазий, что, допускаю, может показаться странным, учитывая, сколько минуло лет».

Иными словами, все рассказанное здесь — чистейшая правда.

А вот и мы!

— Боже мой! Если б ты знала, как я хочу приехать в Россию! Всю жизнь мечтаю приехать в Россию! — вздыхает Маша Баркиншоу.

— В Советский Союз? — уточняю я.

— Ну да, конечно, в Советский Союз! В Россию! Совсем маленькой девочкой мечтала, представляешь? У вас был Сталин, а я спрашивала папу: «Когда мы поедем в Россию?» А моя нянька — она была очень смешная! — говорила: «Маше надо похудеть. Ее надо посадить на идиёта». Это она так слово «диета» произносила. «Толстых девочек в Россию не пускают. В России плохо питаются, и все дети худые. Там все равны, там все должны быть одинаковыми, поэтому ты не можешь быть толстой». Да-а… Теперь мне пятьдесят четыре, а я еще больше мечтаю! Помнишь, у Чехова в «Трех сестрах» — «В Москву! В Москву!»? Вот и я: в Москву, в Москву! А еще в Петербург! Обязательно в Петербург! Ну хорошо, пусть в Ленинград! Какая разница?

— А в Сибирь ты не хочешь?

— В Сибирь?.. Туда ссылали на каторгу… И там очень холодно…

— В Новосибирске, где я живу, каторги нет. И это даже не север Сибири. Конечно, месяцев пять зима, но в Петербурге-Ленинграде тоже климат не ахти.

— Да-да, я знаю. Но все равно хочу на Неву. Там сохранился наш дом. И дворец дядюшки Феликса тоже.

— Какого дядюшки Феликса?

— Князя Феликса Юсупова.

— Того самого, который с товарищами убил Григория Распутина?! — изумляюсь я.

— Ну да. Мы родственники, — произносит Маша буднично. — В начале шестидесятых я навещала дядюшку Феликса, пыталась разузнать, правда ли, что он лично убил Распутина? Ведь об этом сильно поговаривали… Но он только улыбался… Впрочем, — она тоже улыбается, легко, без сожаления от неузнанной тайны, — какая разница? — И тут же добавляет горестно: — Неужели я никогда не смогу приехать в Россию?

Газеты Нориджа (если читать Norwich по буквам, получалось «Норвич», но это ведь английский язык: пишется «Манчестер» — читается «Ливерпуль») сообщали о том, что русские привезли в этот английский город самых красивых девушек. Причем из далекой Сибири, где, вероятно, и живут самые красивые девушки.

Это было, конечно, сильным преувеличением. Среди двух с лишним десятков молодых туристов из Новосибирска были девушки и красивые, и обыкновенные, и вообще так себе. Но то по советским меркам. А по британским… Да простят меня жительницы гордого острова, лошадеподобная Диана Спенсер, незадолго до нашей поездки ставшая женой принца Чарльза, на общем фоне выглядела первой красавицей Соединенного Королевства. Внешность женщин — это не то, чем могла гордиться Великобритания.

Но главным, что взбудоражило жителей столицы графства Норфолк, были не прелести приехавших девушек, а то, что русские в принципе приехали.

«Русские!» — с интересом.

«Русские?» — с удивлением.

«Русские…» — с опаской.

Это был октябрь 1981 года.

Уже почти два года шла война в Афганистане, о которой англичане знали больше, чем те, чья страна ввела туда войска, а самое главное — по опыту Британской империи понимали, что победить в этой войне нельзя.

Уже в Польше действовал оппозиционный профсоюз «Солидарность» Леха Валенсы, и англичане говорили, что советские коммунисты вот-вот введут в Польшу свои танки, как это было с Чехословакией в 1968-м.

Уже демонстрировала свой крутой нрав премьер-министр Великобритании консерваторша-реформаторша Маргарет Тэтчер, к которой англичане относились очень неоднозначно, а большинство жителей Нориджа и вовсе плохо, поскольку на выборах там победили лейбористы.

Уже наступил тот этап холодной войны, когда оставалось менее полутора лет до знаменитой речи друга Тэтчер, президента США Рональда Рейгана, в которой он назвал Советский Союз империей зла.

— Вы должны иметь в виду, — наверное, в сотый раз напутствовал нас уже в Москве, в центральном офисе Бюро молодежного туризма «Спутник», очередной «ответственный товарищ», — что у Советского Союза в Европе сегодня самые сложные отношения именно с Великобританией. Туристический обмен между нами практически прекращен. В нынешнем году всего две группы. Весной ездили из Москвы, и вот сейчас, осенью, выбрали вас, сибиряков. — «Ответственный товарищ» с недоумением оглядел избранных (дескать, какого лешего «этих», могли бы снова из Москвы, своих желающих полно) и, словно опомнившись, продолжил тоном пламенного трибуна: — Вы, которым выпала высокая честь представлять нашу страну за рубежом, должны понимать, какая на вас лежит ответственность! Но сибиряки… — Трибун запнулся (не исключено, про себя чертыхнувшись: «Надо же, такую блатную поездку кинули этим медведям!») и провозгласил почти надрывно: — …всегда были впереди! Вспомните Великую Отечественную войну, сибирские дивизии! Они отстояли Москву! И теперь вы должны отстоять репутацию нашего государства, можно сказать, в стане врага! А потому вы обязаны быть на высоте! На самой высокой высоте! Да… — Тут взор его помрачнел и голос посуровел. — Возможно всякое… вплоть до провокаций… Так что бдительность, бдительность и еще раз бдительность! Вы должны быть готовы! Вы готовы? — призвал он инструктируемых строго, словно пионеров на торжественной линейке.

— Всегда готовы! — легкомысленно хихикнул кто-то.

«Ответственный товарищ» спринтерским взором обежал наши сплоченные ряды, к счастью, хохмач тоже оказался шустрым, сделал морду валенком и остался неразоблаченным. А мог бы со своим чувством юмора отправиться не в Англию, а назад в Сибирь…

Иными словами, нас отправляли в Англию, словно в стан врага, где, впрочем, многие готовы были проявить свой героизм, но досталась эта миссия сибирякам.

В свою очередь англичане, если верить тому, что писали в газетах города Нориджа, восприняли приезд русских как событие тоже не лишенное опасности, однако же удивительное, интересное и очень притягательное.

* * *

Русских, а вернее, советских — и это принципиальное уточнение! — в Норидже практически не видели никогда. О жителях овеянной разными страшилками Сибири даже слышали очень немногие. А тут — целая команда! Вот ведь диво дивное! Причем особо дивное потому, что, плохо представляя себе, как выглядят русские-советские наяву, город Норидж имел школу и факультет в университете, где преподавали русский язык и литературу!

Именно на этом факультете «разговорный русский» вела потомок русских князей Маша Баркиншоу. Почему-то она сразу «пошла на меня» — решительной поступью, неся на каблуках высокую статную фигуру в чем-то ярком и развевающемся, улыбаясь круглым и тоже весьма ярким лицом. Миссис Баркиншоу была немолода, однако, чуть позже узнав, что по советским меркам она почти пенсионерка, я изрядно удивилась. Большинство моих соотечественниц в возрасте за пятьдесят в те годы не просто сходили — скатывались! — в старость. По крайней мере, тогда мне казалось именно так. Но Маша производила впечатление очень даже цветущей дамы, поэтому я не испытала ни малейшей неловкости, когда она, годившаяся мне в матери, сказала:

— Я — Маша Баркиншоу. Просто — Маша. И, пожалуйста, обращайся ко мне на «ты».

По-русски она изъяснялась отменно. Без малейшего намека на «иностранщину», без того подчас едва уловимого интонационного и лексического оттенка, который указывает, что человек свободно владеет языком, но для него этот язык чужой.

В нашей группе было несколько человек, прекрасно знавших английский. В том числе главная переводчица «Интуриста» Ольга, имевшая (в отличие от большинства членов делегации) богатую практику разговорного общения с носителями языка.

— Великолепно! — восхищались Ольгой британцы.

— Очень хорошо! — делали они комплименты двум Наташам, преподавательницам английского.

И только на одного человека смотрели озадаченно:

— Где вы так выучили наш язык?

— В советской школе! — бодро отвечал Эдик, студент факультета иностранных языков пединститута, сроду не получавший по английскому выше четверки, вероятно, потому, что, по мнению преподавательниц Наташ, постоянно делал грамматические ошибки.

— Поразительно! — изумлялись англичане. — Правда, — отмечали самые чуткие, — у вас австралийский говор.

— Вот такое у нас в Новосибирске замечательное образование! — вдохновенно врал Эдик.

Не мог же он признаться «представителям вражеской державы», что в детстве несколько лет прожил в эмиграции в Австралии и австралийский английский язык стал для него родным. А кто говорит на родном языке, соблюдая все грамматические конструкции? Да никто! Абсолютно грамотно изъясняется только хорошо обученный чужак.

Маша в России никогда не была, но русский язык воспринимала как родной. Она правильно выговаривала даже звук «щ», который не встретишь ни в одном распространенном языке и если научишься произносить, то с огромным трудом. Борщ, щепотка, щёлочь… Сколько старательных иностранцев «надорвались» на этом заковыристом звуке.

— Мне сказали, что ты — журналист. Значит, ты все знаешь про жизнь в России! — Она смотрела на меня с жадной надеждой. — И сможешь мне все рассказать!

— Ну-у… я знаю далеко не все…

«И уж точно далеко не все расскажу», — мысленно добавила я, вовремя вспомнив напутствие «ответственного товарища»: бдительность, бдительность и еще раз бдительность!

— Все равно! Я много лет не видела русских… настоящих русских… которые советские… А когда Арчи, наш профессор Арчи Тейт, мне позвонил и сообщил, что вы приезжаете… Что придете к нам в университет, на наш факультет!.. Я была так счастлива! Арчи! — закричала она по-русски. — Арчи, идите сюда!

…Арчибальд Тейт, которого все называли коротко — Арчи, невысокий, поджарый, с мягким голосом и внимательными глазами, спокойный в движениях, сдержанный в эмоциях, интеллигентный в словах и поступках, был в свои тридцать семь лет не только университетским профессором, но и крупнейшим в Европе специалистом «по Луначарскому», виднейшим знатоком драматургического наследия первого советского наркома просвещения.

— Как?! — поразилась я, три года назад окончившая факультет журналистики Уральского госуниверситета в Свердловске, где давали солидное гуманитарное образование. — Луначарский писал пьесы?! Ни о чем подобном я не слыхала!

— Имел такую слабость, — на великолепном, но не абсолютно чистом русском языке просветил меня Арчи.

— Странно… Мы изучали в университете всякую белиберду, которую писали в двадцатых-тридцатых годах полуграмотные пролетарские поэты и писатели…

Тут я едва не подавилась. Идиотка! Что я несу?! Представителю капиталистического государства! Про наших пролетарских творцов! Как там их фамилии?.. Ну, во-первых, Демьян Бедный! Тупизм полный, прости господи! Или — Гладков. Его шедевр под названием «Цемент» я даже ради экзамена не смогла одолеть до конца. А еще писателище со смешной фамилией Малышкин! Как там его роман назывался?.. Забыла! Но помню, подавилась первыми страницами. Даже общепризнанный Маяковский сочинил чушь про «крошка сын к отцу пришел, и спросила кроха: что такое хорошо и что такое плохо?». Ну и далее по тексту с подробным перечислением, как должен поступать образцовый мальчик, а как не должен. Типа ходить грязным — смертный грех, а мыть руки — честь и хвала. Занудно! Назидательно! Топорно! Какой-то хохмач у нас на факультете этот долбающий прямо в детское темя стих ехидно переиначил. В результате чего тот стал начинаться словами: «Крошка сын к отцу пришел, и сказало крошево: хорошо-то хорошо, да ничего хорошего».

— Я имею в виду, — начала я грамотно «отъезжать», — что революция вдохновила многих людей на литературное творчество и появилась целая плеяда поэтов и писателей, чьи произведения я, безусловно, читала. Но… я никогда не читала пьесы Луначарского и никогда не слышала, чтобы в наши дни их ставили в каком-нибудь театре.

— Это естественно, — спокойно кивнул Арчи, деликатно пропустив мимо ушей политически некорректное высказывание про белиберду полуграмотных пролетариев. — Луначарский писал плохие пьесы. Критики того времени его жутко ругали. Но как он, особенно в публичных дискуссиях, защищал свои пьесы!.. О!.. Это было великолепно! Я думаю, Луначарскому следовало заниматься драматургией только для того, чтобы окружающие могли насладиться его ораторским блеском!

Впрочем, этот разговор состоялся позже, а тогда, когда Маша крикнула «Арчи, идите сюда!», профессор мгновенно материализовался из-за ее спины со словами:

— Не кричите, пожалуйста, Маша. Я здесь.

— Вот! — не снижая голосового накала, воскликнула Маша, ухватила меня за ладонь и потрясла ею чуть ли не перед носом профессора Тейта. — Это Арчи! А это Ира! Вы должны обязательно познакомиться поближе!

И она, раскинув руки, в которые мы оба попали, как в клешни, подтолкнула нас друг к другу, сократив дистанцию до неподобающих для истинных британцев размеров.

Я это снесла спокойно, а Арчи вздрогнул, покосился на Машу и безнадежно вздохнул.

— Очень приятно, — сказал он тем не менее совершенно искренне.

В этот момент Машу кто-то окликнул, и она, протараторив: «Я сейчас, подождите меня», ушагала вглубь коридора.

Арчи Тейт, который пусть с натяжкой, но годился Маше в сыновья, проводил «отцовским» взглядом удаляющуюся спину и признался:

— Это я, когда узнал, что ваша делегация посетит наш факультет, пригласил Машу. И когда прочитал, что среди членов делегации есть журналист, сообщил Маше… — Он посмотрел на меня выжидательно: дескать, не нарушил ли тем самым правила приличия?

Я благосклонно покивала, и профессор Тейт продолжил каким-то извиняющимся тоном:

— Понимаете, Маша — человек своеобразный… Не совсем… — он замялся, — привычный для нас… британцев… Некоторые считают, что она… э-э-э… — Арчи запнулся, явно подбирая соответствующее слово, и наконец подобрал: — С чудиками!

— С чудачествами, — поправила я.

— А?! Да! С чу-да-чест-ва-ми! — выговорил он старательно. — Да-да, с ними. Но это, я думаю, объясняется просто. Это потому, что Маша — русская. Самая настоящая русская!

Ну конечно, неприязненно подумала я, если с «чудиками», то, естественно, русская. Кто же еще?

— Я, вероятно, неправильно выразился, — смутился оказавшийся на редкость чутким профессор Тейт. — Просто русский характер… он более открытый, непосредственный, независимый от условностей… У нас живут еще несколько русских, но они другие, они всю жизнь прожили в Англии… А Маша приехала около двадцати лет назад.

— Она эмигрантка? — насторожилась я, вспомнив предупреждения «ответственного товарища» по поводу возможных провокаций.

— Эмигрантка?.. — задумался Арчи. — Кажется, она приехала из Франции.

— А-а-а… не из Советского Союза?..

— О нет! В Советском Союзе да и в России она не была никогда. Это ее родители жили в России… До революции… — И тут же заговорил приглушенно, словно оправдываясь: — Но я прошу вас понять… Ее родители были очень знатными людьми. Они были князьями! И, кажется, были приближены к вашему царю.

Тут он смутился, растерялся и даже, как мне показалось, испугался. Ну вот, наболтал этой русской-советской, да еще журналистке, а значит, не исключено, коммунистке, про княжеское прошлое Маши, да еще про царя, расстрелянного этими самыми коммунистами… Это ведь в родной Англии аристократы в цене, а в России — клеймо. Да она с Машей не то что общаться — здороваться не станет. Побоится… И других предупредит. А Маша так рассчитывала… так радовалась, что настоящие русские приезжают! Н-да… а еще профессор… знаток России… человек с хорошим английским воспитанием…

Как ни старался Арчи Тейт «держать лицо», оно у него предательски «терялось», и тогда я сказала преувеличенно бодро:

— Какая интересная биография! Будет очень интересно пообщаться!

В конце концов, на «инструктажах», полагавшихся перед поездкой в капиталистическую страну, в том числе на встрече с «ответственным товарищем» в Москве, нам сто раз указали, что мы не просто туристы, а пропагандисты советского образа жизни. Однако ни словом не обмолвились, что нельзя общаться с потомками русских князей. А разве не им мы в первую очередь должны нести идею нашего советского — самого лучшего — образа жизни?

— О, конечно! — обрадовался Арчи. — Сразу видно, что вы очень умная и воспитанная девушка!

Появилась Маша, со смеющимся лицом. Следом решительной поступью промаршировала дама, смахивающая на гвардейца, а за ней более степенно выкатились человек пятнадцать юношей и девушек.

«Гвардейская дама» распахнула рот в «улыбке радушия», продемонстрировав крупные лошадиные зубы, и хорошо поставленным голосом провозгласила что-то по-английски.

— Друзья! Прошу всех в зал! Наша встреча с преподавателями и студентами факультета русского языка и литературы начинается! — выкрикнула приставленная к нашей группе переводчица Гейл, миленькая, светленькая «крольчиха», которая называла нас исключительно «друзьями» и весьма прилично изъяснялась по-русски.

Зал я представляла себе либо комнатой с большим строгим столом, со стульями вокруг и запасными «сидячими местами» вдоль стен, либо актовым залом со сценой, трибуной и креслами для публики.

Все оказалось не так. Зал представлял собой уютное кафе с барной стойкой в углу, паркетным «пятачком» посередине, окруженным мягкими креслами и столиками, на которых располагались чайные и кофейные чашки с блюдцами, а также тарелками с изящными бутербродиками, воздушными кексами и затейливыми пирожными.

Был только полдень, а нам предстояло второе по счету (после встречи в школе с углубленным изучением русского языка) «кофечаепитие» с соответствующим «перекусом». И это не считая классического английского завтрака утром — овсяных хлопьев с молоком, яичницы с беконом, жареных тостов с соленым маслом и цитрусовым конфитюром. Тосты с соленым маслом и цитрусовым конфитюром, которых прежде я никогда не пробовала, оказались изумительно вкусными.

Кстати, на «предварительных инструктажах» нас предупреждали: англичане — люди аскетичные и прижимистые. Кормить будут скудно, но не вздумайте требовать добавки. Готовьтесь похудеть.

Мы приготовились затягивать пояса, а в итоге были вынуждены их распускать. Аскетичные и прижимистые англичане не только кормили нас на убой три раза в день, но и сопровождали каждое мероприятие (а их порой насчитывалось до семи в день!) «кофечаепитием» со всем вытекающим гастрономическим сопровождением.

Маша села за столик рядом со мной. Затем перегнулась через кресло и, ухватив за полу пиджака профессора Тейта, указала ему место по другую сторону от меня. Сбоку скромно умостились двое студентов.

«Гвардейская дама», которая оказалась деканом факультета русского языка и литературы, вступила на «пятачок» посередине зала и, цепляясь языком за зубы, провозгласила по-русски с дичайшим акцентом:

— Я приветствую вас, уважаемые русские гости из далекой Сибири!

После чего под аккомпанемент переводчицы начала толкать речь. Речь была «полагающаяся по случаю» — такие произносят на всевозможных официальных и полуофициальных встречах: особо ни о чем, но все очень прилично.

— Она ни черта не знает по-русски, — шепнула мне в ухо Маша. — Эти несколько слов зубрила неделю.

— И она руководит таким факультетом? — удивилась я.

— Что ты! Она потрясающая! — горячо заверила Маша. — Если бы не она, факультет давно бы закрыли! В начале 1960-х, когда в космос полетел Гагарин, в Англии стал популярным русский язык. Тогда появились наш факультет и специальная школа! А теперь… — Маша тяжко вздохнула. — Желающих все меньше и меньше… И учатся все хуже и хуже… Нас несколько раз уже пытались закрыть. Но она!.. Бьется за сохранение, как лев, и у меня пока есть работа.

Про «учатся все хуже и хуже» стало понятно через несколько минут, после финальных слов деканши, что в зале собрались лучшие студенты факультета, которые готовы ответить на вопросы на родном для гостей языке.

Услышав это, гости, раздосадованные провальной встречей в «спецшколе», где не смогли объясниться по-русски не то что с учениками, но даже с их учительницей, воспряли духом. Ах, как мило! И уж точно — обнадеживающе! Не школяры, пусть и старшеклассники, и даже не училка, бледная поганка, а студенты, причем лучшие!

Из наших десяти фраз, простых по конструкции и произнесенных с особой душевностью едва ли не по слогам, лучшие студенты поняли от силы две. И то путем коллективного напряжения. Их ответы были соответствующие — наши внешне благодарные лица с большим усилием скрывали распирающий нас изнутри смех.

Маша вновь тяжко вздохнула, профессор Тейт покраснел, а деканша встревоженно завертела головой: что такое? что-то не так?

И тут на «пятачок» выскочил Эдик. Он умел каким-то неожиданным образом «выскакивать» — подчас некстати, а порой в самый раз. В данный момент он сумел очень вовремя выкрутиться за всех нас.

— Молодцы! — проорал он радостно. — Русский язык — очень трудный язык! Самый трудный из европейских языков! А вы…

Хвалебную суть его короткого и очень эмоционального спича я уловила только по интонации, поскольку Эдик вещал на английском языке.

От похвалы (разумеется, совершенно незаслуженной) студенты-русисты расцвели, а их педагоги, за исключением понимавших что почем Маши и Арчи, расплылись в благодарственных улыбках. И тут опять слово взяла деканша:

— Молодой человек из России великолепно владеет английским! Я просто поражена! Уверена, — обратилась она к своим питомцам, — вам осталось приложить еще чуть-чуть усилий — и вы сможете говорить по-русски так же!

— Все-таки она — потрясающая! — хихикнула Маша. — Сравнила божий дар с яичницей.

Арчи вновь зарумянился:

— Маша, вам лучше не упоминать эту пословицу. У нее есть подтекст… Для некоторых он может показаться неприличным.

— Ах, бросьте, Арчи! — отмахнулась Маша. — Так говорил даже мой папа. Папа имел блестящее воспитание. А вы слишком щепетильничаете.

— Сче-пе… Что? — очень серьезно спросил профессор Тейт. Такого слова он явно не знал. В отличие от Эдика или Маши, в его гладкой, почти без акцента русской речи все же угадывался иностранец. К примеру, звук «щ» произнести чисто у него не получалось. — Сче-пе… — повторил он, явно силясь вспомнить и выговорить новое слово.

— Я вам потом запишу на бумаге, — пообещала Маша, перегнувшись через меня и едва не ткнувшись губами в профессорское ухо. — А сейчас тихо! Смотрите, они будут давать концерт.

И в самом деле, концерт дали. Аж из четырех номеров! Первые два забылись почти тут же, а вот два других…

Все на тот же «пятачок» вышла девушка в яркой длинной хламиде, перетянутой веревкой под грудью, с широкими лямками, из-под которых выглядывали рукава белой футболки. Вероятно, этот наряд означал русский сарафан. Впрочем, из-под импровизированного сарафана тоже кое-что выглядывало — полинялые джинсы и кроссовки. Девушка обвела нас светлым возвышенным взором, почему-то уставилась на меня и принялась декламировать, заламывая руки на сарафанной груди:

— Я помню чудное мгновенье! Передо мной явилась ты! Как мимолетное виденье! Как гений чистой красоты!..

Она акцентировала каждую фразу, не скупясь на восклицательные знаки, с трудом прожевывая слова, но с необыкновенным чувством.

Мне стало не по себе. Все мы знали (в школе проходили), что знаменитое стихотворение Пушкина посвящено Анне Керн, то есть это любовное послание. А в данном случае его адресовали как бы мне. Конечно, я понимала, что девица-красавица вперилась в меня случайно, поскольку я находилась между двух ее преподавателей, а ей, вероятно, нужно было визуально найти «точку опоры», вот я и оказалась этой «точкой», в которую она устремила пыл и страсть. Однако выглядело это несколько двусмысленно.

— После концерта она подойдет и возьмет тебя под ручку, — с веселым ехидством прошипел сидевший сзади меня Сережа — самый старший среди нас и душа группы.

Еще несколько дней назад мне бы и в голову не пришло, что «под ручку» может быть предметом для ехидства. Многие русские женщины ходили, зацепившись руками друг за друга, особенно зимой, в гололед. Но в первый же вечер в Англии нас вежливо, однако без пояснений предупредили: не следует, девушки, так делать, не принято.

Просветила нас главный переводчик «Интуриста» Ольга, которая работала с самыми разными иностранцами и потому была в курсе. Оказывается, если девушка на Западе пойдет с подружкой под ручку, то их сочтут лесбиянками. Такой ярлык в СССР (да и Англия была еще по этой части очень консервативной) считался ужасом и жутким неприличием. Хорошо хоть, что, в отличие от «голубых» мужиков, для женщин нетрадиционной ориентации в Уголовном кодексе статьи не было. Их просто признавали больными.

Между тем девушка в сарафане закончила объясняться в чувствах мне (вернее, Анне Керн) на таком надрыве, что я убоялась, как бы ее удар не хватил. Но ничего, обошлось. В итоге ее утопили в буре оваций. Чтица благодарно улыбнулась и поклонилась в пояс. Вероятно, поклон был связан с тем, что, по мнению отдельных англичан, у русских принято благодарить, бухаясь лицом в колени. При этом длинный пушистый «хвост», торчащий из девчоночьей макушки, лихо подмел пол на «пятачке». И весьма кстати. Потому что следом на «пятачке» началось такое…

Сначала вырубили свет. Потом сверху, со всех сторон, вспыхнуло множество прожекторов, разноцветные лучи заметались по стенам, полу, нашим головам и мощным пучком сошлись в центре зала, высветив белокожего блондина в черном блестящем трико и чернокожего парня в таком же, но белом трико. А дальше возникла музыка… Именно — возникла. Полилась непонятно откуда и растеклась непонятно как, похожая не на перебор нот, а на перезвон небесных колокольчиков. Нечто космическое, таинственное… Под эту мелодию парни начали двигаться, синхронно перебирая ногами и руками, «переламываясь» телами, словно были не людьми, а роботами, но не из металла, а из тугой резины. Парни замерли в финальной «механической» позе, и тут на нас сверху обрушились звуки какого-то бешеного оркестра. Танцоры тоже словно взбесились: принялись крутиться на месте, выделывая немыслимые па, после чего рухнули на пол, только что подметенный «хвостом» любительницы поэзии, и, выбрасывая в стороны руки и ноги, начали вертеться на попе, на животе, на спине, на голове…

— Это у нас новый танец, — шепнула Маша. — Странный, правда? Брейк-данс называется. Но вообще-то красиво…

Я кивнула. И странный, и красивый… В СССР он пришел только через несколько лет…

Танец закончился, зажегся свет, и мы зашлись в искренних овациях.

— Спа-си-бо! — так же синхронно, как только что танцевали, провозгласили парни по-русски.

Кланяться в пояс не стали — просто покивали головами. И впрямь — с чего им челом бить? Они уже и так «побились» всеми частями тела. Достаточно для услаждения русских гостей.

— А мои родители считали неприличным даже танго, — поделилась Маша. — Они очень многое считали неприличным. Что поделаешь, их воспитывали для определенной жизни…

— Для какой — определенной? — поинтересовалась я.

— Для княжеской…

Подрубленные корни

— Я урожденная светлейшая княжна Ливен. Русская княжна со шведской фамилией, которая родилась в Болгарии. Забавно, правда?

Маша улыбается — без грусти, без обиды, без сожаления… легкой улыбкой детских воспоминаний, которые так далеки от нынешней жизни, что, кажется, ничего и не было вовсе.

— Родителей выгнала революция. Как и многих…

И вновь без грусти, без обиды, без сожаления…

— В Болгарии мы не были богатыми, но и бедными не были. Грех жаловаться, мы нормально жили в Болгарии. Впрочем, не стоит говорить о моих родителях…

Спустя несколько десятилетий я задаю себе вопрос: почему так спокойно, так несвойственно для естественного журналистского любопытства отмахнулась от информации о Машиных родителях? Не стоит о них говорить? Ну и ладно… Их уже давно нет в живых, и это дело прошлое…

Я еще в ранней юности слышала про князей Ливенов, но как звали Машиного отца, не помню. Или никогда не знала. Это ведь в России привыкли к именам-отчествам, а в Англии скорее упомянут титул. Вот титул был, а имя где-то растворилось.

На какой веточке в разветвленной кроне генеалогического древа князей Ливенов уместилась Маша, не могу понять до сих пор, хотя теперь стало очень даже интересно. Неисчерпаемый кладезь интернета выдал на эту тему море информации, но больше из далекой истории, из века двадцатого — незначительные брызги. Или я не докопалась до потаенных уголков этого кладезя?

Имя отца Маши так и осталось для меня тайной. Но кое-что я узнала. Во-первых, Маша не просто княжна, а светлейшая княжна — среди Ливенов имелись и те и другие. Во-вторых, после революции 1917 года ее родители жили в Болгарии, где и появилась на свет Маша то ли в конце 1926-го, то ли в 1927 году.

В интернете я нашла только информацию про светлейшего князя Андрея Александровича Ливена, который родился в 1884 году, в 1914 году был предводителем дворянства Коломенского уезда Московской губернии, после революции воевал в белой армии, эмигрировал в Турцию, затем попал в Болгарию, где посвятил себя церкви, дослужившись до протоиерея, параллельно став поэтом, музыкантом и художником-карикатуристом. В период, когда родилась Маша, Андрей Александрович был секретарем Епархиального совета при управлении русскими православными общинами в Болгарии. Умер в 1949 году.

Там же я обнаружила упоминание о его дочери Елене, известной как игуменья Серафима, всю жизнь прожившей в Болгарии. Но ни единого слова о дочери Марии. С чем это связано? С тем ли, что, в отличие от основательницы женского монастыря Елены-Серафимы, Мария выбрала самую обычную (а потому малоинтересную для летописцев) мирскую жизнь? Или с тем, что отцом Маши был не светлейший князь Андрей Александрович, а кто-то другой из Ливенов, также избравший самую обычную стезю? Об этом сегодня можно только догадываться.

Обидно, что я все могла узнать у Маши. Но не узнала. Не разуверила ее в том, что эти фамильные подробности мне без надобности. Не раскрыла «книгу судеб», оказавшуюся у меня под носом.

«Почему? Отчего?» — вопросы, которые сейчас задаю себе в изумлении. Но это сейчас. А тогда… все было, в общем-то, просто. Тогда меня такие темы не занимали. Совсем.

Интерес к аристократии провис меж двух времен, как облезлый и дырявый старый гамак меж двух усохших берез — в нем легко запутаться, но трудно обрести комфорт.

В 1980-х в СССР наступило время, когда «князья с графьями» перестали поголовно восприниматься как монстры, кровопийцы, лютые враги трудового народа или просто изнеженные бездельники, неспособные шагу ступить без прислуги. Советские идеологи реабилитировали аристократов, отличившихся в войне с Наполеоном, и возвели в ранг героев высокородных декабристов. Уже перестал смущать графский титул Льва Толстого, чей писательский талант вознесли на особый пьедестал слова Ленина о том, что создатель романа «Война и мир» есть «зеркало русской революции». С пониманием начали взирать на Ивана Грозного, с добродушной улыбкой вспоминать самодержицу всероссийскую Екатерину Великую, а Петра Первого вовсе причислили к плеяде выдающихся государственных деятелей прошлого.

Но… Еще не наступило время, когда «князья с графьями» махом превратились в цвет русской нации, перед которым неблагодарные потомки должны бухаться на колени. Не потянулись в дворянство толпы «дворовых людей», а кухаркины внучки и лакейские внуки не ринулись доказывать, что их предки пусть тайно, в греховных связях, но помечены аристократической кровью. Еще не превратились в знак избранности титулы, купленные за углом по сходной цене.

Начало 1980-х было временем пограничным между пренебрежением к родовитости и ее восхвалением, пока еще преобладало безразличие к родовым корням в общем и аристократическим отросткам в частности. А я была типичным представителем своего времени, равнодушным к чужой генеалогии, пусть и сдобренной «голубой кровью». Да что там к чужой! К своей собственной тоже, в которой высокородность не просматривалась, но небезынтересное было.

Мой отец родился в 1908 году в Клинцах. Ушел на пенсию в 81 год, а работать начал сразу после Октябрьской революции. От великой семейной бедности был вынужден с девяти лет вкалывать на камвольной фабрике, одновременно учась в школе. Нищие детство и юность отец вспоминал долгие годы, а я, росшая в уже вполне благополучной семье директора предприятия, думала: как хорошо, что мы живем при советской власти, давшей беднякам возможность выбиться в люди!

При этом меня не смущало то, что папина мама и моя бабушка Ханна Эммануиловна, которая никогда не расставалась с книгой, до революции успела окончить гимназию. А ведь я знала, что в гимназию даже еврейских мальчиков принимали только по квоте или за большие деньги, а уж что говорить о девочках! В моем «просветленном» советском сознании дореволюционное гимназическое детство бабушки мирно уживалось с послереволюционным голодным детством ее сына.

При этом я «с чувством глубокого удовлетворения» воспринимала рассказ о том, как дедушка Абрам, умерший задолго до моего рождения, отказался от предложения тестя вместе с братьями жены эмигрировать в 1916 году в Северо-Американские Соединенные Штаты. Долго ли дедушка раздумывал, история умалчивает, но окончательное решение было принято после совета со старшим сыном, моим отцом, которому на тот момент не исполнилось и восьми лет!

«Стоит ли нам уезжать?» — спросил Абрам и получил ответ, что не стоит, потому как здесь наша родина. (Известный анекдот «Здесь наша родина, сынок!» распространился спустя десятилетия, так что мой папа вполне мог претендовать на авторские права.) «Устами младенца глаголет Бог», — заявил дед. А юный патриот вскоре отправился зарабатывать семье на хлеб.

Гимназия, отвергнутая Америка, многолетняя бедность долгие годы существовали в моей голове в параллельных измерениях, не вызывая стремления разобраться в деталях. И только в конце 1980-х, в период расцвета гласности, стали известны любопытные факты.

Выяснилось, что мой прадед, Эммануил Фарберов, был умным и богатым человеком, который не только хотел, но и смог обеспечить своим детям, в том числе дочери Ханне, хорошее образование. А сыновей отправил в Америку перед революцией не просто в поисках лучшей доли, а в предчувствии тяжелых испытаний на родине. Причем дал им с собой слитки золота и взял обещание, что, обустроившись, они перевезут за океан близкую родню.

Не перевезли. Хотя честно старались вплоть до 1932 года, пока советские родственники, обнищавшие и запуганные, не прервали с новоявленными американцами всякие отношения.

Но все это, повторюсь, я узнала только в конце 1980-х. А до того удовлетворялась информацией, какую имела, не утруждая себя излишней любознательностью.

Папа начинал с мальчишек-разнорабочих, а к тридцати годам руководил фабрикой? Показательная история советского человека!

Светлейшая княжна Ливен не «нагружает» меня рассказами о своих родителях? Для советского человека аристократия — давно ушедшая эпоха!

Однако вот ведь что забавно… Эпоха, которую я считала изрядно пронафталиненной, вынырнула из прошлого, величаво повела плечами и… весело подмигнула.

* * *

— Арчи, — сказала я, — мне всегда казалось, что в Англии к женщинам обращаются — «мисс» или «миссис».

— Совершенно верно, — подтвердил профессор Тейт.

— А почему ко мне обращаются — «леди»?

Арчи, как всегда, улыбнулся смущенной (словно извиняющейся за вторжение на чужую душевную территорию) улыбкой:

— Это понятно. К тебе, — я с самого начала настояла, чтобы мы перешли на «ты», — так обращаются потому, что считают девушкой из соответствующей семьи. Тебя считают леди.

— Меня?!

— Ты очень хорошо и дорого одета. Так у нас одеваются только леди, — серьезно пояснил Арчи.

Сегодня подобным заявлением никого не удивишь. Сегодня можно стать «как леди» в течение пары часов, если не жалко денег на шмотье, якобы сотворенное в Париже, хотя на самом деле — в Китае. Но тогда…

Сохранившаяся по сию пору страстная любовь к нарядам, давно отпылавшая в Европе, не говоря об Америке, — почти генетическая болезнь россиян, которые были вынуждены десятилетиями довольствоваться серым ширпотребом или, не имея знакомств в торговой сфере, вбухивать неимоверные деньги в какие-нибудь джинсы, добытые у фарцовщика. Помню, что в конце 1970-х, когда ежемесячная зарплата в 150 рублей считалась приличной, джинсы у спекулянтов стоили 350 рублей.

Именно приобретенные (не за великие деньги, но по великому блату) штаны американских ковбоев, а также мелкорубчиковый вельветовый костюм, самолично сварганенный из двух домашних халатов (вельвет купили несколькими годами ранее, когда он еще не превратился в писк моды, а считался дешевой тканью), были предметами моего особого шика.

Но для англичан шиком оказалось другое — сшитое на заказ из хорошего и отнюдь не дефицитного драпа пальто, кожаные сапоги на высоких каблуках и велюровая шляпка с извлеченной из запасников моей мамы, вновь вошедшей в моду вуалеткой.

— Ты шикарно одета, — воздал должное профессор Тейт. — Посмотри, как вокруг одеваются… особенно молодежь… Джинсы, вельветовые куртки, кроссовки… Все это… м-м-м… — Арчи задумался, подбирая нужное слово, и подобрал: — Шир-по-треб! И как одета ты!.. У тебя очень дорогая одежда! Как у настоящей леди! Я имею в виду вот это… — Он обвел взглядом пальто, сапоги и шляпку с вуалеткой, скромно опустив виденные на мне джинсы и бывшехалатный костюм.

Спустя несколько дней, уже в Лондоне, я и впрямь почувствовала себя леди. Нашу группу привели к официальной королевской резиденции — Букингемскому дворцу на встречу с депутатами парламента от лейбористской партии. Привели несколько раньше условленного времени, а потому отпустили погулять поблизости. Мы и погуляли: вместе с интуристовской переводчицей Ольгой устремились в открытые ворота близлежащего парка.

О, это был настоящий английский парк — такой, каким мы его себе представляли: с могучими деревьями, идеально подстриженной травой, тщательно выметенными аллеями и до блеска отполированными скамейками. Но при этом — абсолютно безлюдный. Почему-то нас это нисколько не удивило. По крайней мере, поначалу.

Удивило другое. Минут через пятнадцать одиночного фланирования нам встретилась элегантная дама, рядом с которой трусила борзая, причем без поводка. За несколько дней пребывания в Англии мы почти не видели среди белого дня собак, к тому же без поводка. И тем более никто просто так на улице с нами не здоровался. А тут дама послала нам наилюбезнейшую улыбку и сказала:

— Добрый день, леди.

Мы отреагировали подобающим образом: разве что книксен не сделали. После чего разошлись с дамой в разные стороны.

На обратном пути, почти у самых ворот, нам попался навстречу еще один человек — на сей раз мужчина, тоже весьма элегантный, правда, без собаки, но в шляпе и с зонтом в виде трости.

— Здравствуйте, леди, — проговорил джентльмен, приветственно приподняв шляпу. Мы отвесили полупоклон.

— Вот она, истинная английская вежливость! — умилилась я.

— О да! — подтвердила Ольга, не раз по долгу службы общавшаяся с англичанами.

— Только почему в таком шикарном парке нет народа? — озадачилась наконец я и оглянулась на ворота, открывавшие доступ в это рукотворно-природное великолепие.

— Не ценят… — вознамерилась выдать соответствующий комментарий Ольга, но неожиданно осеклась, уставившись на аккуратную табличку, прикрепленную к воротам. — Знаешь, что тут написано? — проговорила она удивленно.

— Что? — изумилась я Ольгиному удивлению.

— Вход в парк только для гостей королевской семьи!

Тут мне вспомнилось, о чем я читала в книге об Англии известного журналиста: если написано, что вход только для выпускников Итонского колледжа, никто другой и не войдет.

У входа в парк не было охраны — просто предупреждающая табличка. Мы оказались в парке, и нас приветствовали как людей, имеющих на то право. Возможно, мои драповое пальто и шляпка с вуалеткой были дополнительным подтверждением этого права.

Милый, милый КГБ…

— Как хорошо, что ты смогла приехать в Англию. Наверное, это было очень сложно? Ведь не каждый может вот так — захотеть и приехать?.. — спрашивает Маша.

«Конечно, не каждый, — думаю я, — а только тот, кто мощный блат найдет».

(Сейчас человеку моего тогдашнего возраста многоходовые операции по добыванию зарубежной туристической путевки кажутся нелепыми. Проблема может быть только одна — финансовая. А в те далекие советские годы хоть на мешке с деньгами сиди, черта с два без соответствующих знакомств, поклонов и нервотрепки купишь путевку в Болгарию, не говоря о капстране.)

— В общем-то да, сложно… слишком много желающих… — отвечаю я туманно.

— А у нас ездят в Россию. Это, конечно, недешево, но у меня есть средства. И я бы с такой радостью!.. — Маша мечтательно смотрит вдаль, словно именно где-то там явственно просматриваются то ли башни Кремля, то ли стены Зимнего дворца, то ли просторы Сибири.

— Так что тебе мешает? Возьми и приезжай!

Мечтательный взор Маши меркнет, откуда-то из глубин ее глаз всплывает и застывает испуг — не внезапный, острый, а какой-то привычно-обреченный.

— Я не могу, — говорит она тихо и озирается, словно опасаясь, что кто-нибудь подслушает. — Если я приеду в Россию, меня сразу схватит КГБ.

По идее, мне, труженику идеологического фронта, основательно навздрюченному перед поездкой «ответственными товарищами», следовало бы перепугаться от подобного заявления и возможных последствий знакомства с этой княжеской теткой, но я лишь впадаю в изумление.

— КГБ?! Тебя?! За что?!

— За то… — Маша на мгновение замирает, а затем шепчет напряженно: — …что я невозвращенка. А значит, преступница.

«Невозвращенец» — страшное слово советской эпохи. Человека выпустили на короткое время на Запад, а он не захотел возвращаться, уперся ногами в чужую капиталистическую землю, убежища запросил. Негодяй, мерзавец и подлец! У меня имелась одна знакомая «невозвращенка» — одноклассница Лида, которая в 1979-м поехала в гости к родственникам в ФРГ да там и осталась. Вопреки расхожим представлениям, никто из нас, подружек-одноклассниц, от этой дружбы не пострадал. Пресловутый КГБ нас даже для беседы не вызывал. А Лида по-прежнему поддерживает с нами отношения и пусть изредка, но приезжает в гости в родной Новосибирск.

— Как ты можешь быть невозвращенкой, если ты никогда не жила в Советском Союзе? — недоумеваю я.

— Да, не жила, — соглашается Маша. — Но я жила в Болгарии, которая после войны стала социалистической. И я оттуда сбежала во Францию! В Англию приехала в начале 1960-х из Франции… Понимаешь, — начинает она оправдываться, — после войны советские власти сказали всем русским: «Возвращайтесь». Настоятельно так сказали. И даже советское гражданство сразу пообещали. Но ведь русские эмигранты в то время были кем? В основном бывшими белогвардейцами. Я совсем молодая была, но мне умные люди посоветовали: «Не вздумай! Сразу в лагерь попадешь». Умные люди тогда хорошо понимали про лагеря для бывших белогвардейцев. Да и для детей их тоже. Я очень хотела в Россию. Очень! Но я сбежала… — Маша вновь опасливо оглядывается, вздыхает. — Поэтому, если я сейчас приеду в Россию, меня сразу сцапает Комитет! Государственной! Безопасности! — произносит она, тщательно (вероятно, для пущего моего осмысления) проговаривая каждое слово. — Ведь получается, что я невозвращенка.

— Глупая ты! — заявляю я непочтительно и с внутренним облегчением. — Лет-то сколько прошло! Сталин давным-давно помер. Те лагеря лесом заросли. И вообще времена изменились. Думаешь, КГБ делать больше нечего, кроме как за тобой охотиться?

— О-о-о… — Маша качает головой, смотрит на меня с сочувствием умудренного человека. — Ты слишком плохо знаешь ваш КГБ… К счастью, наверное…

В любой советской туристической группе были свои соглядатаи. Официальные и неофициальные.

Первый из официальных — руководитель группы, обычно партийно-комсомольский функционер, за все отвечающий, а потому балансирующий на двух стульях: вроде на отдыхе за государственный счет, а вроде и в делах многотрудных да опасных. Не приведи судьба, какой катаклизм случится или кто финт выкинет, на родине руководителю первому башку оторвут.

Номером вторым был «пропагандист» (именно так подобного человека называли официально) — как правило, тоже партийно-комсомольский функционер или шибко блатной, получивший путевку бесплатно. Пропагандисту вменялось в обязанности заниматься… пропагандистской работой. Что это такое, оставалось загадкой, поскольку никакая политическая, идеологическая деятельность за границей не дозволялась. Впрочем, на сей счет никто не замудрялся. Все знали, что пропагандист — человек из «своих», которому просто преподнесли подарок в виде дорогой туристической путевки, но, в отличие от руководителя группы, никакими реальными обязанностями не нагрузили, разве что поручением приглядывать за товарищами по группе и «сигнализировать» куда надо.

Эти двое были ясны и понятны всем. Они могли оказаться пакостными личностями, а могли — приличными людьми, старающимися никому не портить отдых. Но они были «при исполнении», а значит, несколько наособицу. С ними общались, но ухо держали востро.

Однако предполагался еще один — неофициальный, растворенный в коллективе, занимающий в нем отдельное место. Этот человек имел реальное имя, но не реальную биографию, вроде бы обычный отдыхающий, а на самом деле — засекреченный труженик всесильного ведомства. По всеобщему убеждению, каждую туристическую группу, отправляющуюся в капстрану, тайно сопровождал сотрудник КГБ.

В действительности не всегда складывалось так, но мнение на сей счет было стойким и безоговорочным: тайный сотрудник непременно должен наличествовать, имея главной целью за всеми бдить (составляя затем на каждого соответствующее донесение), незаметно страховать от «неправильного» поведения, а в случае крайней нужды, например при чьей-либо попытке зацепиться за чужую страну, противодействовать антисоветским проявлениям.

Нельзя сказать, чтобы такой тайный сотрудник априори считался врагом. Все выезжающие в капстрану были заранее тщательно проверены, хорошо понимали «правила игры» и к гипотетическому представителю «конторы» (а именно так было принято назвать КГБ) относились не столько с враждебностью, сколько с настороженным любопытством. Что за фрукт? Каков на вкус, на цвет, на запах?..

Понять — что за фрукт, а также определиться по поводу вкуса, цвета и запаха хотелось почти всем, поэтому поиски «нелегала» превращались в своеобразный ритуал. Своего рода игру, смахивающую на ставшую спустя годы популярной «Мафию». По законам игры роль агента КГБ примеряли чуть ли не на каждого.

Однажды вечером мы засиделись в гостиной допоздна — переводчица Ольга, бывший австралиец Эдик, красавец студент Саша, вузовский преподаватель Сережа, доцент кафедры истории КПСС Женя и я. Трепались о чем-то незамысловатом, смеялись… в общем, расслаблялись.

На соответствующую тему разговор вырулил с жалобы Эдика.

— Ребята, скажите, почему так? Ко всем относятся как к нормальным людям, а меня вечно шерстят. Этот тип в Москве, который нам инструктаж устраивал, хоть к кому-то после подошел? Нет? А ко мне прицепился. Выспрашивал: в каком вузе учусь, с какой стати факультет иностранных языков выбрал и почему захотел в Англию непременно поехать? Ну, я ему объяснил: то да се, английский язык — моя будущая специальность… А он физиономию покривил. Как будто я грех какой совершил. Перед отлетом, помните, в Мавзолей Ленина нас повели? Сколько в этой длиннющей очереди народа плелось? Тьма-тьмущая! Но только меня «люди в штатском» тормознули. Аж два раза! Первый раз паспорт проверили. Второй раз облапали. Они что, пулемет под курткой искали? А здесь?.. Эта шушера с разноцветными волосами, панки местные, кому из вас стали плакат «Крыса Тэтчер» совать? Никому! Исключительно мне! А в Британском музее? Всех спокойненько пропустили и только меня чуть ли не обыскали. Ну вот и объясните, чего ко мне все цепляются?

— Понимаешь, Эдик, — деликатно начала Ольга, основательно выученная работой в «Интуристе», — ты вроде бы как все, но твой вид…

— А что мой вид?! — немедленно отреагировал Эдик. — У меня что, башка разноцветная, как у панка?!

Ольга внимательно оглядела Эдика, словно выискивая красно-сине-зеленые пряди, сказала туманно:

— У тебя вид человека несколько иного… более раскованного, чем все остальные…

— Ты не похож на советского человека! Из тебя так и прет твое заграничное прошлое! — сообщил Саша с радостью ребенка, сделавшего очередное детское открытие. В сущности, он, красивый, любознательный, всего на год перешагнувший двадцатилетие, и был ребенком, искренне считающим себя очень взрослым.

Эдик был не намного старше Саши, но то ли австралийское прошлое с обрушившимся на него советским настоящим, то ли природное устройство характера создавало ощущение, что этот парень куда более умудренный.

— Ты чего несешь?! — возмутился Эдик и опасливо обежал глазами гостиную, в которой никого, кроме нас, не просматривалось.

— Вот дурак-то я! — мгновенно понял свою оплошность Саша. Дураком он не был, но наивностью отличался, а потому с энтузиазмом спросил: — А среди вас, ребята, случайно нет кагэбэшника?

— Вот как раз среди меня его и искать! — фыркнул Эдик.

— Нет, ты не подходишь, — согласился Саша. — У тебя не та биография. Таких в КГБ не берут, — веско изрек он.

— А каких берут? — с иронией поинтересовалась Ольга.

Саша посмотрел на нее въедливо.

— Ну… таких, как ты, например. А что? Английский знаешь вовсю… В «Интуристе» числишься… Постоянно с иностранцами… Всё как надо! А?

— Примитивно мыслишь, — поморщилась Ольга. — Так топорно КГБ не работает.

Она умолчала, что замом управляющего «Интуриста» был подполковник госбезопасности и это не являлось особым секретом.

По идее, Саше следовало поинтересоваться, откуда Ольга знает, что для КГБ топорно, а что — нет, но он не собирался сосредотачиваться на нюансах, воодушевившись игрой в угадайку.

— Ладно! — легко отмахнулся он от «подозреваемой» и почти плотоядно уставился на меня. — А вот ты? У тебя классная легенда! Ты якобы журналистка. Можешь все высматривать, выведывать, вынюхивать, со всеми общаться, вопросы разные задавать… И никто тебя не заподозрит! Разве нет?

— Она действительно журналистка. Безо всяких «якобы», — неожиданно вступился за меня Женя, доцент кафедры истории КПСС, человек степенный и, по меркам нашей группы, «возрастной», тридцатипятилетний. — Я ее статьи регулярно в областной газете читаю. И даже недавно в институте встречал, она с нашим ректором шла по коридору.

— А-а-а… Ну тогда конечно… — легко признал ошибочность своих предположений Саша, который явно решил, что я не могу полдня служить в КГБ, а полдня — в газете. И тут же заинтересовался самим Женей. — А вот кто подтвердит, что ты действительно историю преподаешь? Может, у тебя это отмазка такая? Вот расскажи нам что-нибудь интересное про КПСС!

— А ты способен меня на незнании предмета поймать? — хмыкнул доцент.

— Ну-у-у… — Саша замялся, после чего честно признался: — Я на экзамене по истории КПСС трояк получил.

— Тогда тебе придется поверить мне на слово, — сказал Женя.

— Придется, — кивнул Саша и задумался. В данной компании список «подозреваемых» для него закончился.

— Ты еще по мне не прошелся, — напомнил Сережа.

— По тебе?! — изумился Саша. — Не-е-е… вот ты совсем не подходишь!

— Это еще почему? — вроде как даже обиделся Сережа.

— Да ты что?! Ты ж такой классный мужик! Ты не можешь быть кагэбэшником!

Наверное, теперь уже нам, подозреваемым и оправданным, следовало обидеться. Поскольку получалось, что Серега — классный парень, а мы вроде как подпорченные. Но мы не обиделись. Мы развеселились. Ведь это было истинной правдой: Сережа, самый старший в группе, ему было тридцать семь лет, человек компанейский, остроумный, обходительный, всем помогающий и умеющий сгладить любые острые углы, с первых дней стал всеобщим любимцем. Причем не только у нас, но и у англичан.

— Вот уж кто-кто, а Серега вне подозрений! — уверенно провозгласил Эдик и многозначительно подмигнул Сереже.

* * *

Спустя годы я узнала, чем была сцементирована подобная уверенность. Оказалось, что сомнительный и для своих, и для чужих Эдик впрямь не был белым и пушистым. По советским, естественно, меркам. Помнится, перед поездкой каждому из нас обменяли рубли на 42 фунта стерлингов. Бери и ни в чем себе не отказывай! При этом Эдик тайно вывез из Советского Союза пятьдесят то ли австралийских долларов, то ли голландских гульденов. Сейчас над этим можно посмеяться. Но в то время, когда рядовой советский человек за одно обладание валютой, не говоря о попытке вывести ее за рубеж, мог отправиться в тюрьму, деяние Эдика было способно вызвать оторопь. Сумасшедший! Он рисковал махом перечеркнуть всю свою жизнь.

Эдик, однако, рискнул, его контрабанда пересекла границу, но возник вопрос: как эти доллары-гульдены превратить в родные для британцев фунты стерлингов? Ответ имелся лишь один: обменять в банке. Памятуя, что для многих он выглядит сомнительной личностью, Эдик не решился отправиться в банк в одиночку и выбрал себе в компаньоны Сережу. «На тебя все хорошо реагируют, ты для всех совершенно благонадежный», — пристал с уговорами обмирающий от страха Эдик, и добряк Сережа не смог отказать.

Операция прошла успешно, в глубочайшей тайне и без последствий для Эдика. Естественно, он был готов кровью расписаться в благонадежности Сережи. Да никто в ней и не сомневался.

В итоге «мозговой штурм» на тему «угадай кагэбэшника» уперся в тупик. Перебрав всех членов туристической группы, мы сошлись во мнении, что ни один не подходил на роль тайного агента, а посему его в нашем коллективе нет. «Соответствующие инстанции» возложили всю ответственность на руководителя группы, завотделом обкома комсомола Марию, которой по итогам поездки предстояло на каждого из нас написать характеристику-донесение. Несмотря на функции официального соглядатая, Марию вполне можно было считать славной женщиной. Ее положительный образ портило одно — она периодически чего-нибудь страшно пугалась и на этой почве начинала некстати будоражиться, суетиться и всех напрягать. В такие минуты наша сплоченная группа приводила в действие беспроигрышный сценарий: напускала на нее Сережу, который, словно опытный психотерапевт, утихомиривал мятущуюся душу.

Но… сотрудник КГБ в нашей группе тем не менее был!

* * *

Раскрыл этот секрет студент Саша. Точнее — его мама, директор гостиницы, где находилась самая лучшая в Новосибирске сауна. Рассматривая фотографии, сделанные сыном, она вдруг ткнула пальцем в один из снимков:

— А это кто?

— О-о-о!.. — залился соловьем Саша, но мама, выслушав радостную трель, тут же обломала соловью крылья:

— Это майор КГБ. Он с сослуживцами несколько раз к нам в сауну приходил.

Произошло это буквально накануне первой после поездки встречи нашей группы. Так что встреча началась со всеобщего шока.

— Всеобщий любимец Сережа?! Майор КГБ?!

По молодости лет и сугубо теоретическому представлению о спецслужбах мы не понимали, что таким всеобщим любимцем и должен быть профессиональный «нелегал».

Уже благополучно сдавшая свой пост руководительница группы Мария была немедленно призвана к ответу. Уж она-то точно должна была все знать с самого начала. Но закаленная комсомольскими боями женщина свое знание засунула в рот и проглотила, словно партизан сверхважное донесение, так что врагу не досталось ничего. «Пропагандиста» тоже взяли в оборот, но он ловко увернулся от перекрестного обстрела, не получив даже легкого ранения. Как выяснилось, он был не в курсе и потому обиделся — чай, не рядовой товарищ, «компетентные органы» могли бы проинформировать.

Самое большое потрясение испытал Эдик. Мы тогда не знали про его доллары-гульдены и озадачились: с чего вдруг он возбудился сверх всякой меры?

Поохав и поахав, припомнив детали совместного отдыха, мы пришли к выводу, что регулярное усмирение нашей перманентно дергающейся руководительницы и куда большая, чем ожидали, легкость и свобода путешествия — в первую очередь заслуга Сережи. Пусть он майор КГБ, но и среди таких майоров есть классные парни.

Сережа явился на встречу с опозданием и был встречен не с настороженностью и гневом, а с веселым азартом, которым сопровождался рассказ о том, как его, тайного агента, застукали в бане. Свое разоблачение Сережа воспринял достойно и даже с юмором. Посмеялся над моим ехидным замечанием, дескать, вот так прокалываются советские разведчики, после чего спросил:

— Ребята, вам плохо отдыхалось? Нет? Неприятности у кого-нибудь после были? Нет? Так какие проблемы? — И заверил: — Вы все молодцы! Ни к кому никаких претензий. Так что расслабьтесь!

Тут он приобнял Эдика и похлопал его по спине. Никто значения этому похлопыванию не придал. Кроме самого Эдика, который понял: его валютные махинации майор КГБ сохранил в секрете.

* * *

Еще во время поездки у меня с Сережей сложились приятельские отношения, которые не разрушило его разоблачение. Поэтому именно к нему я пошла за советом, когда спустя три года, в 1984 году, опять по великому блату добыла путевку в круиз по Северному и Балтийскому морям. Дания, Англия, Франция, ФРГ — мечта, а не поездка!

В Лондон, специально для встречи со мной, из Нориджа намеревались приехать на два дня Маша Баркиншоу и Арчи Тейт. Вопрос мой был прост: что мне надо для этого сделать?

— Значит, так, — принялся инструктировать Сережа. — Не вздумай встретиться с ними тайком.

— Разве я с ума сошла?!

— Да, ты такой глупости делать не будешь, — воздал мне должное майор КГБ. — А предпримешь следующее. Как только ступишь на корабль, проинформируй руководителя группы, что в Лондоне тебя ждут хорошие знакомые, с которыми познакомилась в прежней поездке.

Моя физиономия мгновенно скисла. Предварительное общение (беседы, инструктажи и далее по схеме) с руководителем нашей группы надежд не внушало. Если прежняя руководительница создавала впечатление перепуганной курицы, то очередной комсомольский начальник — надутого индюка. Такой величественный, многозначительный, с въедливым «ленинским» прищуром…

— Ну, проинформирую, и что дальше? — спросила я уныло.

— Дальше поинтересуешься: на кого писать заявление с просьбой о разрешении? Если вдруг вожак вашей стаи начнет вилять — ты ж понимаешь, на кой черт ты ему сдалась со своими сомнительными знакомствами? — проявишь осведомленность: дескать, ты в курсе, что писать надо на директора круиза. Если твой комсомолец удивится, откуда, мол, знаешь, как-нибудь хмыкни неопределенно, плечом поведи, в общем, нагони пурги. Ты это умеешь. Только не переусердствуй! Настрочи заяву и передай ее руководителю на глазах еще нескольких человек, чтобы он не пытался отвертеться. Потом он тебе выдаст решение директора круиза. Такова технология, твой туристический босс ее знает.

— А решение будет положительным? — вдохновилась я.

Сережа развел руками:

— Тут ничего гарантировать не могу. Как масть ляжет.

— Может, мне с директором круиза самой поговорить? — принялась я искать варианты, но Сережа инициативу враз погасил:

— Ты всерьез считаешь, что самый главный здесь — директор? Не будь наивной! Самый главный, по крайней мере в твоем деле, — это мой коллега. Поскольку вас, круизников, собирают со всей страны, наверняка отправят кого-то из Москвы. Как его формально обзовут, сказать трудно, но от него все зависит.

— Поня-а-атно… — вновь скисла я. — Попадется типа тебя, будет все в порядке. А попадется какой придурок…

— Остается надеяться на лучшее, — философски изрек Сережа.

* * *

От Копенгагена до Лондона мы шли в течение полутора суток. Упаси бог сказать моряку, что он плавал! Настоящий моряк вас тут же утопит в том, в чем он плавал, потому что он может только идти и никак иначе — по воде аки посуху. Но и сказать «шли» было бы лживо по отношению к действительности.

Спущенный на воду в 1939 году голландскими корабелами турбоэлектроход «Балтика», прославившийся тем, что на нем Никита Хрущев совершал визит в Америку, а ныне отданный четырем сотням туристов, не шел, не плыл, а неистово продирался сквозь беснующееся Северное море. Всем было объявлено про шторм в семь баллов. На самом деле было почти девять, и капитан более суток не покидал капитанского мостика.

Впрочем, разница между семью и девятью баллами для подавляющего большинства пассажиров не играла никакой роли — несчастные жертвы морской болезни лежали в лежку. Почти четверть корабельной команды тоже пребывала в ужасном состоянии, потому как это были обычные люди, пусть и «при исполнении». В свое время на «Балтике» больше двадцати лет служил то ли старпомом, то ли боцманом моряк, которого при малейшей волне начинало выворачивать наизнанку, но он любил море, как родную маму, и все терпел, несмотря на то, что море ему было злой мачехой.

Про девятибалльный шторм, капитана, старпома-боцмана и команду (в основном скрытую от пассажиров в трюме и не смевшую без особой нужды появляться перед их глазами) мне рассказал Борис, по должности — пассажирский помощник капитана.

Он не мог со мной не познакомиться. Как можно обойти вниманием пальму, зеленеющую среди тундры, или обезьяну, вышивающую «крестиком»?.. Или одинокую девицу, блуждающую на расползающихся ногах по кораблю, периодически заваливающуюся на стены, цепляющуюся за наглухо привинченные предметы, но совершенно трезвую и бодрую?

Корабль метался в разные стороны, вздыбливался и падал вниз, а девица танцевально-балансирующей походкой перемещалась от барной стойки к столику, стараясь не расплескать кофе.

— Юра! — заорал помощник капитана бармену. — Кто разрешил во время качки кофе продавать?!

Оказывается, кофе во время качки — это ужас и кошмар, но я об этом не знала.

— Так она уже не первую чашку! — с азартом заключившего пари зрителя отрапортовал бармен. — Ей хоть бы хны!

И это было правдой. Я никогда больше не попадала в шторм и даже в легкую качку, не знаю, как бы отреагировала на это сейчас, но тогда мне было действительно хоть бы хны. Где-то в каютах в полуобморочном состоянии лежали мои несчастные товарищи, заплатившие большие деньги за удовольствие терпеть морскую болезнь, а я испытывала неудобство исключительно по причине дефицита общения.

Естественно, я обрадовалась удачному обстоятельству, что пассажирский помощник капитана, представившийся Борисом, не смог пройти мимо такого «экспоната».

Уже через пять минут мы мило болтали, через два часа чувствовали себя едва ли не друзьями, а проведенный вместе вечер стал самым приятным за все время моего пребывания на корабле.

В какой-то момент, когда я принялась о чем-то допытываться на предмет корабельных тонкостей (уж и не упомню, каких именно и почему меня это интересовало), Борис вдруг сказал:

— Вообще-то я на корабле только третий месяц. А до этого в управлении работал.

— Морского пароходства? — поинтересовалась я.

— В Ленинградском управлении Комитета государственной безопасности, — уточнил он. — Я майор. Только прошу: пусть это останется между нами.

— Майор! КГБ! — возликовала я. — Конечно, между нами!

Борис даже слегка опешил.

— А чего ты обрадовалась?

— Так это то, что нужно!

И я поведала о своих англичанах, а также о заявлении, судьба которого мне неизвестна, хотя завтра утром мы уже придем в Лондон. Борис, конечно же, должен быть в курсе, небось, гадает, кто такая эта заявительница, а вот и она!

Сережа говорил, что надо надеяться на лучшее. Кажется, мои надежды сбылись! Но…

— Это не по моей части. Моя вотчина — корабль. И по поводу твоего заявления я не в курсе, — «притушил» мой энтузиазм Борис. Посмотрел на мое померкшее лицо и добавил: — Но я тебе помогу. Мы сейчас пойдем к директору круиза, я вас познакомлю, поболтаешь с ним, все выяснишь… Твое заявление должно быть у него.

Директор круиза, «в миру» начальник отдела ЦК ВЛКСМ, оказался товарищем закаленным. Человек, прошедший мощные комсомольские штормы, морской шторм, судя по всему, воспринимал как бултыхание в ванной. Его круглое лицо сохраняло здоровую розовость, сытенький животик успешно принимал обильную пищу, и весь он походил на сочное яблоко, созревшее не столько для потребления, сколько для любования.

— О-о-о, Борис!.. — потек он сладким соком. — Заходи, заходи… поужинаем вместе. — И, с любопытством воззрившись на меня, едва ли не пропел: — Какая с тобой славная девушка!.. Милости прошу к нашему шалашу!

Я быстро, но хватко оценила «шалаш» — шикарный двухкомнатный «люкс». В сравнении с моей крошечной каютой на шестерых, в трюме, с двухъярусными лежанками, без туалета и даже умывальника, начальственная каюта выглядела впечатляюще.

Директор ткнул пухлым пальцем в кнопку на стене, и тут, деликатно стукнув в дверь, на пороге образовалась бледноватая девушка.

— Принеси посуду и приборы, — распорядился директор, придирчиво оглядел заставленный всевозможными яствами и напитками стол и удовлетворенно кивнул: — Закуски пока хватит. С горячим потом разберемся.

По скромному моему разумению, заготовленной закуски хватило бы на полк голодных солдат.

Посуда и приборы были тут же извлечены девушкой из резного шкафа, стоящего в трех метрах от директора, и я неприязненно подумала: вот ведь барин, сам не соизволил достать, обязательно надо кого-то в услужение позвать.

И еще я подумала: меня, рядовую пассажирку, он бы на порог не пустил, если бы не Борис, который меня привел, а значит, как бы выдал мне особый мандат.

Борис для директора был и впрямь персоной значительной, потому что хозяин «люкса» прямо-таки исходил на любезность. На меня это тоже распространилось, но ровно до того момента, пока я не завела шарманку про своих англичан, которые буквально завтра, с утра, будут встречать корабль в лондонском порту.

Нет, директор вовсе не перестал быть радушным. Но это радушие из благостного перелицевалось в напряженное.

— Н-да… я в курсе… видел твое заявление… читал… все понимаю… решение будет принято… вот завтра с утра и будет… Но пока ничего не могу сказать наверняка…

Он бубнил, ерзал на диване, криво улыбаясь, неопределенно поводя глазами…

— Вам надо посоветоваться? — совершенно неделикатно прервала я этот бубнеж, на что директор мгновенно взвился:

— Я полностью отвечаю за все, что касается участников нашего круиза! За весь круиз отвечаю именно я! — полыхнул он праведным гневом.

Мне стало нехорошо: вот ведь дура! Убаюкалась на мягких подушках шикарного дивана, обмякла от диковинных деликатесов, расслабилась под душевный разговор… А Борис? Лицо непроницаемое, взгляд отрешенный… «Это не по моей части»…

Я судорожно заскрежетала мозговыми извилинами, пытаясь сообразить, как выкрутиться из неловкой и просто опасной ситуации. Но тут вдруг дверь без предупреждающего стука распахнулась и в каюту буквально вломился человек в белом халате. В руке он держал блестящую металлическую коробочку, в которой обычно кипятили шприцы.

— Все! Делайте что хотите, но я с ним сделать ничего не могу! — выпалил он тоном человека, дошедшего до последней черты, и обессиленно привалился к косяку.

— Ему опять плохо?! — обескураженно вскрикнул директор.

— Ему все время плохо, а сейчас совсем хреново! — с мстительной обреченностью припечатал человек в белом халате.

Директору, кажется, самому стало плохо. Он обмяк, растекся рыхлым телом по диванным подушкам, нервно затеребил пальцами утратившие розовость щечки, запричитал слезливо:

— Ну как же так, а?.. Вы же судовой врач… Вы же должны что-нибудь… Укол… У вас же уколы хорошие…

— Хорошие, — зло подтвердил доктор. — Только он не дается! И даже брыкается! Вот, — местный эскулап похлопал себя по бедру, — здесь синячина здоровенный! Еще не хватало, чтобы в морду заехал!

— Он с ума сошел? — обалдел директор и боязливо, словно сболтнув страшную-престрашную тайну, покосился на меня с Борисом.

— Ерунда! — отмахнулся врач и устало вздохнул. — Обычное дело. Когда у людей тяжелая форма морской болезни, они часто ведут себя неадекватно. И перво-наперво отказываются от медицинской помощи. Этот ваш заместитель еще ничего, а бывают и похуже. В прошлом круизе один парень в меня бутылкой с недопитым ликером швырнул. Я едва увернулся. Но ликером весь испачкался. От меня потом дня три воняло, отмыться не мог. — Он покрутил в руках коробочку со шприцем, будто прикидывая, не запулить ли ею в кого-нибудь, и подытожил: — В общем, так: ставить укол он не дает категорически, а силком я не буду. Мне проблемы не нужны.

Как пишут в таких случаях, «повисла тяжелая пауза».

Непонятно, сколько бы она висела, когда и на кого рухнула, если бы во мне вдруг не взыграло человеколюбие вперемешку с честолюбием. Трое мужиков «при исполнении» не могут сообразить, что делать с четвертым «при смерти», ну так я, обычная женщина и рядовая туристка, возьму все в свои руки.

— Давайте свой шприц и показывайте, куда идти! — заявила я решительно.

Директор уставился на меня с испугом, Борис — с интересом, а врач — с удивлением.

— Вы медик? — спросил доктор.

— Нет. Но уколы ставить умею, с шести лет. Причем очень хорошо, — не столько похвасталась, сколько успокоила я.

— Извольте, — хмыкнул врач. — Здесь рядышком! Буквально через стенку!

— Как?! Вы что?! — всполошился директор и принялся лихорадочно вцепляться взглядом то в Бориса, то в доктора, будто пытаясь впихнуть им всю полноту собственной ответственности. Однако те натянули на лица выражение абсолютной нейтральности — дескать, вы называете себя самым главным, вот и решайте.

Директор растерялся — причем так явственно, что мне даже стало его жаль. Впрочем, совсем чуть-чуть: он с самого начала мне не понравился — эдакий павлин с наклеенными перьями.

— Идемте! — скомандовала я и двинулась к выходу.

Борис и врач зашагали за мной, словно почетный караул, а директор поплелся, как паж, которому доверили нести тяжелый шлейф.

В соседней каюте люкс, в освещенной лишь бледным ночником спальне, на широкой кровати лежало совершенно несчастное существо.

Эта несчастность выпирала из скомканного одеяла, прикрывающего скрюченное кривым рогаликом тело; проступала влажным бисером, прилипшим к бледной полоске проглядывающей меж подушек щеки; сочилась из полуприкрытого глаза, взирающего на меня одновременно истомленно и удивленно. Второй глаз, как и почти все лицо, скрывался в постельных складках, словно боясь узреть божий свет.

Иными словами, не конкретный человек, а нечто неопределенное, но совершенно точно — несчастное.

— Мы сейчас сделаем укольчик, — промурлыкала я.

— Не-е-ет! — простонало существо и слабо заворочалось.

— Да, — сказала я тоном любящей матери, которая твердо вознамерилась спасти от погибели любимое дитя.

— Не на-а-до! — запротестовало «дитя» и попыталось забиться чуть ли не под матрац, но я эти поползновения пресекла — сцапала за первую подвернувшуюся часть тела, откинула край одеяла, отдернула трусы и вонзила шприц в полуобнаженную ягодицу.

— Ой! — взвизгнул директор.

— А-а-ах! — выдохнул его заместитель.

— Весьма профессионально, — оценил доктор.

— Ну вот и все. — Я ласково похлопала по уколотой попе, натянула назад трусы и нежно погладила по влажной голове. — Теперь вам будет гораздо лучше.

— Спа-си-бо-о… — прошептал страдалец и затих.

— С ним правда все будет хорошо? — боязливо осведомился директор, обращаясь к врачу.

— Пренепременно! — заверил доктор и кивнул в сторону двери: — Пойдемте отсюда. Пусть он поспит.

Мы едва ли не на цыпочках прокрались в коридор.

— Мне тоже пора спать, — сказала я. — Завтра утром в Лондон приходим… — И вопросительно глянула на директора: дескать, я спасла вашего товарища, так, может, и вы для меня что-нибудь сделаете?

— Да, кстати, — мгновенно сообразил Борис. — Надо бы положительно подумать насчет ее англичан…

— Подумаем, подумаем… — буркнул директор и, словно опасаясь, что решительная девица в моем лице и его за что-нибудь сцапает, скрылся в своей каюте, даже не попрощавшись.

Борис развел руками:

— Если бы твои англичане были допущены на корабль, это было бы в моей компетенции. А все, что за бортом… Извини. У нас свои правила.

* * *

Шторм закончился к утру так же решительно, как и начался. Только что море бесновалось, дыбилось, щерилось, угрожало разнести наше судно вместе с его полумертвыми обитателями к чертовой матери и вдруг раз — и успокоилось. Словно устало, выдохлось и плюнуло на нас последней свинцовой волной.

И так же разом, как в сказке «Спящая красавица» (один поцелуй, и готово), ожили, взбодрились, развеселились пассажиры.

Мы подходили к Лондону. Вычеркнув из своего путешествия полуторасуточный штормовой кошмар, туристы готовились к новым, исключительно приятным впечатлениям.

К концу завтрака корабельное радио сообщило, что мне следует зайти в каюту «Беатриса».

— Зачем тебя вызывают? — насторожился наш бдительный руководитель группы.

Я пожала плечами, с сожалением посмотрела на кофейник — отведать любимого напитка мне явно не светило — и спросила:

— А что за «Беатриса» и где она находится?

— Это каюта люкс на самой верхней палубе. Там каюты руководства, — с легким придыханием сказал наш руководитель, который хоть и сам значился начальником и, в отличие от нас, простых смертных, обитал не в трюмной каюте целым коллективом, а тоже на палубе, но все же котировался пониже — на уровне обычной одноместки.

— Может, это из-за моих англичан? — обрадовалась я.

— Может, — поджал губы старший по группе. — Только ты не очень-то радуйся. Сейчас знаешь какая международная обстановка? — Он посмотрел на меня с суровым упреком. — Я бы на твоем месте вообще не вылезал с этой дурацкой затеей.

— Но я уже вылезла… — напомнила я.

— Вот и зря… — многозначительно изрек наш предводитель.

Я поднялась на верхнюю палубу, постучала — дверь открыл невысокий крепыш лет тридцати пяти, с редеющими и, вероятно, потому коротко стриженными волосами и выразительными карими глазами, которые он сфокусировал на мне. Взгляд был такой, словно крепыш хотел рассмотреть сквозь мой лоб заколку, прицепленную на затылке.

Вдруг строгий «фокус» стал расплываться, и одновременно начали расплываться губы.

— Это… вы?!

Полуулыбка… удивленный взлет бровей… наполняющийся теплом взгляд… Ну прямо как в кино: крупный план — на героя снисходит озарение.

— А это… вы? — воскликнула я.

Еще несколько часов назад полумертвый, человек выглядел собранным, бодрым и довольным.

— Ну и ну! — Он расхохотался, раскинул руки, словно в попытке меня приобнять, но все же от объятий удержался, просто сжал мою ладонь и с чувством потряс: — Володя! Просто Володя! И давай на «ты»! В конце концов, глупо разводить официозы с девушкой, которая видела твою голую задницу!

— Да ничего я особенного не видела, так… пятачок для укола, — изобразила я легкий смешок.

— Все равно! — Он подхватил меня за локоть, едва ли не потащил к креслу, приткнутому к столу. — Мне с утра рассказали, какой я был невменяемый! Как от всех отбрыкивался! Я, конечно, был очень плохой, даже не ожидал. Я, понимаешь, сроду на корабле не плавал. Даже по реке. Вот чуть и не помер! Кстати, кофе хочешь?

— Хочу.

Чудный кофейный аромат вольно плавал по каюте.

— А ты молодец! Они-то все церемонились, а ты — нет. Спасибо тебе.

Володя разлил кофе в чашки, я отхлебнула глоток… О-о-о! Это был совершенно необыкновенный кофе, какой на корабле я ни разу не пила.

— Зря они церемонились. Особенно директор. Он сам чуть не помер… но не от качки, тут он вполне даже ничего был… а от перепуга за тебя. А я ведь случайно оказалась под рукой. Чистая случайность.

— Да, случайность. Но очень удачная. А они церемонились, ясное дело… — Володя несколько секунд помолчал, затем махнул рукой. — Ладно, не буду от тебя скрывать. Я, конечно, формально заместитель директора по круизу, но фактически… В общем, я — майор КГБ.

Мне стало смешно. Третий майор! Один, Сережа, — дома. Другой, Борис, — на борту. А теперь еще и Володя…

— Значит, это ты решаешь, встретиться мне с англичанами или нет? — спросила я.

Володя кивнул.

— Ну и?..

— А что тебя с ними связывает?

Я рассказала — что. Без занудных деталей, но вполне внятно, дабы удовлетворить справедливый интерес сотрудника КГБ. Потом мы еще минут сорок болтали обо всем на свете — эдакий задушевный треп с вполне милым майором. Он и правда был очень милым. Как будто сто лет знакомым. В принципе, я догадывалась: вполне вероятно, этой милости и этой знакомости его научили в какой-нибудь школе КГБ, но в данном случае это не имело значения, тем паче что он сказал:

— В общем, так. Встречайся со своими приятелями на здоровье. Сейчас поднимутся пограничники, ты первой пройдешь контроль, твои англикосы наверняка уже ждут тебя на пристани. Только в одиннадцать вечера будь на борту. Завтра тоже можешь отправляться в свободное путешествие, но на борт — не позднее девяти. В полночь мы будем отчаливать.

— Володечка, спасибо! — произнесла я прочувствованно и не удержалась — чмокнула его в щеку. Майор КГБ прыснул.

Я выпорхнула (иначе и не скажешь!) из каюты и, как бабочка на иголку, напоролась на руководителя своей группы. В отличие от предыдущей руководительницы Марии, пасторальной пастушки, которую забросили на английские пастбища выгуливать отборных сибирских овечек и тем напугали до тряски, нынешний начальник был опытным пастухом, свято верящим, что место овечек — в загоне, где они будут пусть не очень сыты, зато наверняка целы.

— Ты общалась с Владимиром? — спросил он строго.

— Общалась, — подтвердила я.

— И каков итог?

— Мне разрешено и сегодня, и завтра быть с моими английскими приятелями.

— Н-да? — Начальник закаменел лицом. — Сейчас разберусь, — грозно пообещал он, сцепил пальцы в кулак, размахнулся и, повернувшись ко мне спиной… деликатно постучал в дверь. Тук-тук… извольте позволить потревожить…

Володя возник на пороге с веселым возгласом:

— Ты чего-то забыла?

Он явно подумал, что это снова я, но, обнаружив на переднем плане совсем другого субъекта, пусть и слегка смущенного, но не лишенного воинственности, веселье притушил, уставился вопросительно.

— Владимир! Я категорически против! — припечатал бдительный «пастух» и кивнул в мою сторону. — Я ее не отпускаю! Она останется в группе!

То бишь в загоне.

Взгляд Володи стал туманным.

— Ты против? Ты не отпускаешь? — уточнил Володя почти ласково, тщательно проговаривая короткое «ты».

— Да! — выписал «противник» и «неотпускальщик» жирный восклицательный знак.

Туман рассеялся, обнажив крутые остроконечные скалы. Ударил узкий луч солнца, тут же превратившийся в молнию. Тихий шелест травы затих в преддверии бури… Это было еще то зрелище!

— А ты — это кто? — спросил Володя тоном, которым можно было бы в мгновение превратить кипяток в ледяную глыбу, и посмотрел взглядом, каким запросто можно было пробуровить вечную мерзлоту. — Кто ты есть, чтобы быть против и не пускать?

— Я?.. — опешил вожак туристической стаи. — Я!.. — Голос возвысился, судорожно звякнул, не удержался и скатился вниз: — Руководитель группы…

— А я… — Володя пару секунд помолчал и припечатал: — А кто я — ты прекрасно знаешь. И если я сказал, что она пойдет к англичанам, значит — пойдет!

И с силой захлопнул дверь, успев мимолетно подмигнуть мне.

* * *

Через неделю после возвращения из круиза я зазвала к себе домой на кофе Сережу.

— Представляешь, что было потом?! Наш великий предводитель группы до конца круиза разговаривал со мной полушепотом и озираясь! Он явно решил, что я какой-нибудь разведчик, засланный к англичанам под видом советской туристки. И боялся, что ему надают по башке за то, что чуть не сорвал выполнение важного государственного задания!

Сережа захохотал, причем в очередной раз, потому как в моих «путевых заметках» было немало хохм. Но самой сочной для него была история про коллегу Володю с его, как выразился Сережа, исколотой задницей.

— Не исколотой, а уколотой. Только раз! И совершенно не больно! — уточняла я. — И вообще! Представляешь, как мне повезло?! Окажись Володя таким же бойким и стойким, как директор круиза, и не окажись я такой же бойкой и стойкой, и не натолкнись на меня Борис… В общем, не сойдись все в одно… мои англичане любовались бы только бортом нашего корабля.

— Да, — согласился Сережа, — ты везунчик.

Позже я впала в некоторое сомнение. Только ли стечение обстоятельств (а оно было, конечно, самое фантастическое, такое никакими хитроумностями не подстроишь!) стало причиной столь душевного отношения ко мне Володи? Или же, получив челобитную от некой туристки, он, прежде чем рухнуть под натиском шторма, успел навести соответствующие справки, причем не исключено — у того же Сережи как свидетеля моего прежнего английского путешествия?

Впрочем, это уже не имело никакого значения. Я замечательно провела два дня с Машей и Арчи, которые не подозревали, что радостью нашего общения они обязаны КГБ.

После того круиза я никогда не видела пассажирского помощника капитана Бориса и замдиректора круиза Володю — милейших майоров госбезопасности — и ничего не слышала о них. Что с ними стало, когда закончилась прежняя жизнь и наступила новая, а КГБ переименовали в ФСБ? Не знаю.

А у Сережи все сложилось благополучно. Дослужившись до полковника, он ушел в 1990-х в отставку, успешно занялся бизнесом, а теперь живет спокойной жизнью. И мы по-прежнему в прекрасных отношениях.

Окончание в следующем номере.